«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»

Прочитано: 22%

  Теперь теплому воздуху некуда было деваться, он мчался сквозь кальсоны почти до пола и только после этого поднимался вверх.
  Я был очень доволен собой, своей молниеносной находчивостью, так необходимой настоящему моряку. Я смотрел на пульсирующие под давлением в три атмосферы кальсоны. Они шипели и трещали по швам, но иней послушно таял.
  Когда человек начинает первый день самостоятельной морской жизни, он, конечно, испытывает страх перед неизвестностью, растерянность и острое желание увидеть маму, залезть к ней под фартук. Так как мама далеко, то следует заменить ее каким-либо собственным волевым действием. Утвердить себя в себе. Я это сделал при помощи казенных кальсон. И занялся дальнейшей разборкой чемодана, рассматриванием разных вещичек и книг, которые насовали родственники и друзья на память.
  Я выставил на стол серебряную трехвершковую Венеру Милосскую - подарок жены брата. Подстаканник с малайской физиономией - подарок тети. лАтлас офицера», весом в пять килограммов и абсолютно бессмысленный, ибо, кроме схем обороны Царицына, там ничего не было, - подарок баскетболистки, которую я было хотел полюбить, но она полюбила другого. Когда другой ее бросил (за дело), я ее утешал. И она при расставании всучила мне пять килограммов меловой бумаги и схемы обороны Царицына.
  К оттаявшей стенке каюты над столом я прикрепил фотографию Любы Войшниц - популярной в те времена балерины Мариинского театра в роли Тао Хоа из лКрасного мака». Войшниц подарила мне мама. Она еще дала мне иконку Николы Морского и велела никогда с Николой не расставаться.
  Я сидел, раскисал от воспоминаний, от тепла, от желания победить в себе страх перед завтрашним неизвестным днем, когда, быть может, мне надо будет вести корабль в море на спасение гибнущих людей, а я ровным счетом ничего еще не умею и не знаю.
  Уже за полночь дверь каюты раскрылась, без стука конечно, и вошел мой первый капитан. Он оказался очень маленького роста, очень некрасив, в фуражке, хотя все уже давно носили шапки, в канадской куртке с разорванным капюшоном, в меховых перчатках, причем эти перчатки были такие большие, что казалось, он может использовать их как непромокаемые сапоги. Ему было за пятьдесят, лицо его было круглое, густо, асимметрично покрытое морщинами.
  - Чего это вы здесь делаете, лейтенант? - спросил он меня и ткнул пальцем в пульсирующие кальсоны. Я представился и объяснил, что при помощи кальсон равномерно обогреваю каюту.
  - Убрать! - сказал он.
  Я, как и положено, сказал: лЕсть!» - и, обрывая завязки, демонтировал отопительное сооружение.
  - А это что такое? - спросил он, показывая на подстаканник.
  - Подстаканник, - ответил я.
  - Первый раз вижу человека, который идет служить, имея собственный подстаканник, - сказал он.
  - Подарок друзей, - объяснил я, не решившись сказать слово лтетя».
  - А я вас не спрашиваю, чей это подарок, - ответил он и ткнул пальцем в книги. - А это что?
  Книг было много. Я надрывался, когда тащил чемодан по Мурманску к Каботажной пристани.
  - Книги, - сказал я.
  - Так ты что - приехал книги читать или служить? - спросил он меня.
  Я пробормотал, что надеюсь делать и то и другое.
  - То, на что ты надеешься, меня мало интересует, - сказал он. - Я могу дать гарантию, что ты будешь делать что-либо одно.
  - Есть! - сказал я.
  - За какие грехи ты сюда попал? - спросил он.
  А я и сам еще не знал, за какие грехи попал па корабль аварийно-спасательной службы Северного флота. Это было довольно мрачное место в те времена. На спасательные корабли списывали хулиганистых матросов и самых нерадивых офицеров с боевых кораблей. Служить на спасателе означало, что следующим этапом, возможно, будет тюрьма или демобилизация.
  - Ну вот, - сказал Гашев, - все знают, за что они сюда попадают, а ты не знаешь, хотя книжки читаешь.
  И мне почудилось, что он уже кое-что выяснил про меня, что он уже прочитал мое личное дело и теперь знает обо мне даже больше, чем я сам.
  - А моря вы боитесь? - спросил он, переходя на лвы».
  Я сказал, что еще не мог проверить себя и не могу заявить ничего определенного.
  - Ну, спи, - сказал он и ушел.
  А я остался сидеть за столом и глядел, как растаявшая было изморозь на переборке опять начинает выступать на металле.
  Я понял тогда, что служить будет тяжело; правда, я и раньше догадывался об этом.
  Зосима Петрович был одним из лучших командиров аварийно-спасательных кораблей; с детства на море, человек трудной судьбы, одинокий и злой. Ему пришлось восемь раз в период военных действий тонуть. Его корабли подрывались на минах, их топили подводные лодки или штурмовики. Никакой вины за это на Гашеве не было и не осталось, ему просто не везло.
  Но, будучи суеверными, моряки, получая назначение на судно, которое Гашев должен был вести в море, боялись и по-всякому отлынивали.
  Роковая невезучесть может испортить характер любого человека.
  Быть может, Гашев после войны стал спасателем именно потому, что ему много раз пришлось бороться за живучесть тех кораблей, которыми он командовал.
  У него было сугубо личное отношение к морю. Они еще не сквитали долг друг другу.
  Превратившись в профессионала-спасателя, он каждым спасенным судном доказывал морю свою силу и заставлял море уважать себя.
  А может, я все это выдумываю или преувеличиваю.
  Гашев был плохим воспитателем, так как забыл времена, когда знал профессию недостаточно хорошо, когда, как любой молодой моряк, сам допускал ошибки в сложные моменты. Он не считал нужным забираться в психологию подчиненных и просто требовал от них на том уровне, на котором требовал от самого себя. Его раздражало, когда молодые спрашивали объяснение того или другого маневра, того или другого поступка.
  Про него говорили, что это человек, который может пройти под своим собственным буксиром. Представьте, что по морю идут два судна. Первое тащит на тросе другое. Так вот, про Гашева говорили, что если он командует первым, то может развернуться и пройти под тросом, то есть под своим собственным буксиром.
  Когда так говорят о моряке, это значит, что ему отдается высокая почесть.
  Главное, что я понял, наблюдая своего первого капитана, его правило: лКонечно, люди всегда помогут, но, если ты пошел в море, знай, что ты должен уметь надеяться только на самого себя. Ты должен знать свое дело и принимать на себя любую ответственность. И когда ты принимаешь на себя ответственность, забудь о том, что кто-то может тебе помочь».
  Моим вторым капитаном был Василий Александрович Трофанов, старый помор, практик, без специального образования.
  Василия Александровича в приказном порядке назначили почетным членом Мурманского отделения Всероссийского общества охраны природы. Природу Василий Александрович никогда не обижал и назначение исполнял даже с гордостью, обязательно участвовал во всех сессиях, но у него был один бзик. Когда Василий Александрович выпивал, то делался болезненно подозрительным и страдал даже какой-то манией отмщения.
  Однажды, когда члены Общества после сессии торопились к последнему автобусу, кто-то, по ошибке конечно, надел его галоши. Василий Александрович прибыл на судно в грязи и с белыми от злости глазами.
  - Природу охраняют! - орал он. - Галоши украли! Слуги народа!
  Я пытался его успокоить, а мой капитан рыскал по каюте и нюхал воздух. Дело в том, что весь спирт-ректификат получал я, так как командовал наиболее деликатной аппаратурой - электронавигационной и радиосвязи. На чистку аппаратуры положен спирт. Я прятал его за паровой горелкой.
  Я любил Трофанова, как непутевого отца. Он был прекрасный человек и моряк.
  В сплошном тумане он нашел мачту затонувшего австралийского транспорта. По чутью. Это было еще на сильнейшем приливном течении. Это было колдовством. Но это было.
  Правда, когда мы шли однажды на спасение по Кольскому заливу, он спутал правый берег с левым. До этого он выпил две бутылки лимонного ликера. Мы с ним немного поспорили, когда он, внешне нормальный и спокойный, поднялся на мостик и приказал положить руль на борт. Ему казалось: мы идем не в море на спасение, а из моря; и это нехорошо: нельзя бросать в море гибнущих людей на произвол стихии.
  Я доложил ему, что мы идем полным ходом на спасение.
  Но лимонный ликер бушевал в его голове. И он опять сказал, что это плохо - нас ждут в море гибнущие рыбаки, а мы идем домой. Это, сказал он, нам никогда не простится.
  Я еще раз доложил, что мы идем в море. Он кротко перестал спорить и попросил принести на мостик пряник. Ликеры он закусывал пряниками.
  Он был прекрасный, добрый и чистый человек, но не мог забыть, что его коллеги по охране природы украли у него галоши. Я в шутку сказал ему:
  - Василий Александрович, чего вы мучаетесь? Возьмите на следующую сессию рюкзак. Спуститесь из зала вниз до закрытия сессии, сложите все их галоши в мешок - и дело в шляпе.
  Надо знать грязь, которая покрывала мурманскую землю в те времена, чтобы понять роль галош в жизни мурманчанина.
  Он что-то хмыкнул мне в ответ. Мы как раз были в сложных отношениях. Я, будучи молодым и прогрессивным, установил на судне радиолокатор. А Василий Александрович вообще не знал, что за таким словом скрывается. Он знал только, что агрегат шумит под палубой ходовой рубки и раздражает.
  Забегая вперед, скажу, что в наш спор ввязалась собака.
  Мы ползли как-то Кильдинской салмой в кромешном тумане. И я включил радар. Агрегат завибрировал под ногами Василия Александровича. Конечно, мой второй капитан приказал немедленно все выключить, потому что ему не нравилось вибрирование палубы под ногами. Перед тем как выключить агрегат, я заметил впереди по курсу цель и сказал Василию Александровичу, что надо сбавить ход. Он надменно засмеялся.
  Через минуту рулевой матрос доложил, что слышит лай. Окно в ходовой рубке было, как и положено при тумане, опущено.
  - Какой лай? - спросил мой второй капитан и почетный член Общества охраны природы.
  - Собачий! - доложил матрос, и прямо перед форштевнем возник круглый и могучий борт ледокола лЕрмак». Если бы мы врезали в него тогда, то вы не читали бы этих заметок.
  С ледокола, который стоял на якоре в самом неподходящем месте, лаяла на нас собака. Мы успели отвернуть.
  Василий Александрович спросил:
  - Итак, кто нужнее на борту: радар или собака?
  Но после утреннего чая вызвал меня и, преодолевая самолюбие, сказал:
  - Это хорошая вещь - радиолокация. Я старый уже. Мне трудно с техникой. Ты это на себя возьми.
  Так поморская тайна, интуиция, дыхание человека в такт с волной сменялось техникой. И хотя я считаюсь еще не старым человеком, но это происходило на моих глазах. И ведь если говорить серьезно, я сейчас пишу воспоминания. И это в тридцать восемь лет.
  Но вернемся к Василию Александровичу. Он смог понять необходимость радиолокатора, но пропавшие галоши забыть не мог.
  Однажды, когда мы стояли в Росте в ремонте, он прибыл на судно с рюкзаком за плечами. Вахтенный у трапа скомандовал: лСмирно!»
  И Василий Александрович, торжествующий и сияющий, взошел на борт, имея через плечо рюкзак галош, которые принадлежали остальным членам Общества. Он отомстил.
  Мой второй капитан давно умер. И пусть земля ему будет пухом.
  Плавал я и с таким чудаком, который не выносил шума, даже гула машин собственного судна. Все моряки вокруг капитана ходили на цыпочках или в валенках. А уши он затыкал ватными тампонами. Кончил он в психиатрической больнице, потому что однажды приказал боцману отдать якорь, но сделать это бесшумно. Боцман от безысходности попытался повеситься, шум поднялся уже в пароходстве иЕ
  Мой близкий приятель, которого я уважаю и люблю, недавно утвержден капитаном на большое новое судно. Когда я пришел к нему, он сидел в каюте и декламировал на магнитофон лОт двух до пяти» Чуковского, мяукая при этом детским голосом. Весь вечер он уверял меня, что ошибся в выборе профессии и что ему надо было стать Риной Зеленой. Чем он кончит, я еще не знаю.
  Один старый капитан-наставник допытывался у меня, почему у него болит затылок, когда он пересекает параллель порта Берген. Причем совершенно неважно, на каком меридиане это происходит. Даже если Берген находится на одной стороне планеты, а капитан-наставник на другой, у капитана появляется острая боль в затылке. Он бежит на мостик, сует нос в карту и видит, что его судно пересекает эту проклятую, телепатическую, дьявольскую широту. Я ничего не смог ему объяснить.
  Есть у меня знакомый капитан шикарного пассажирского лайнера. Он спит только в ванне, наполненной забортной соленой водой. Он утверждает, что такой способ отдыха чрезвычайно полезен, ибо тело капитана пребывает в состоянии невесомости, и ему хватает всего четырех часов сна в сутки. Я подумал о том, что рано или поздно он проснется утопленником, и сказал ему о своих опасениях. Он объяснил, что берет с собой в ванну спасательный круг. Он еще утверждает, что тот, кому суждено быть повешенным, никогда не утонет.
  Особенно интересно получилось с ним однажды ночью в Скагерраке. Вахтенный штурман попросил капитана на мостик: к лайнеру на огромной скорости приближался какой-то сумасшедший корабль. Мокрый капитан - прямо из соленой купели - выскочил на мостик и впился взглядом в кромешную ненастную тьму. Там ничего не было видно, но на экране радиолокатора явственно отмечалась цель, упрямо несущаяся на лайнер. Мокрый капитан застопорил машины и положил руль на борт, но неизвестный пароход продолжал целиться в правый борт лайнера. А надо сказать, что судно, получившее удар в правый борт, считается виновным в столкновении, так как должно уступать дорогу. Мокрый капитан дал полный назад, и в этот момент мимо окон рубки засвистели стремительные крылья и закурлыкали гуси. Огромная стая птиц пересекала пролив и мчалась на огни лайнера в ненастной ночи. Я не знаю, чего было в рубке больше - ругани или смеха, когда уже обсохший капитан, кутаясь в халат, отправился досыпать обратно в ванну.
  Я мог бы перечислять до бесконечности чудачества капитанов, но боюсь наскучить. Тем более здесь нет ничего смешного. Все это защитная реакция на специфическую сложность капитанской работы, на вечное одиночество в момент принятия решения.
  Про моего последнего капитана, Михаила Гансовича, который сменил на лВоровском» моего тезку и одногодка, рулевой матрос однажды выразился: лНаш кэп - тихий, как катафалк». И это точно. Я сделал с Михаилом Гансовичем четыре рейса через Атлантический океан, и он ни разу не взволновался и не повысил голоса. Ни тогда, когда нас чуть было не навалило на айсберг в тумане. Ни тогда, когда треснули от удара штормовой волны три шпангоута в носу. Во все эти моменты Михаил Гансович был спокоен, как катафалк. Он был спокоен, как катафалк, даже тогда, когда у нас посередине океана кончился запас соли.
  Его главный бзик заключался в английском языке.
  С нами отправили в рейс преподавательницу. Четыре часа утром она прибирала каюты в первом классе, а потом учила нас английскому. А у Михаила Гансовича был некоторый порок речи. Когда он быстро говорил по-русски, то понять его без длительной тренировки и привычки было невозможно. То ли корни уходили в эстонское прошлое капитана, то ли в давнюю картавость. И вот наш капитан перестал изъясняться по-русски и перешел на английский. Пока он, войдя утром в рубку, говорил по английски: лХау ду ю ду!» - все было терпимо. Но когда он, лежа у себя в каюте, старательно подбирал по словарю и продумывал, например, такую фразу: лШтурман, прикажите в машину. Пускай сбавят десять оборотов!» - и орал ее по телефону, то ты ничего понять не мог, но по врожденной штурманской привычке отвечал: лИес, кэптейн!» - и чесал затылок.
  Мы путали команды, и это могло привести к плохому. Мы все волновались, и только Михаил Гансович был тих и спокоен, как катафалк.
  Пришлось регулярно ходить на уроки рыжей девицы. А она стала запросто шататься по мостику, ибо чувствовала себя в некотором роде капитаншей. Она чувствовала себя капитаншей, пока кто-то из рыбаков не тиснул у нее припасенную к 8 Марта бутылку шампанского. И правильно сделал - преподаватель должен сидеть в каюте и готовиться к занятиям, а не шататься по штурманской рубке и мешать штурманам вести сквозь шторма теплоход.
  Итак, Михаил Гансович перестал говорить по-русски. И только в День Победы, на торжественном заседании, когда мы бултыхались где-то у Лофотенских островов, он вынужден был сказать речь на обыкновенном языке. Сперва большую речь держал помполит. Потом выступило несколько участников войны, которые, как выяснилось, в ней непосредственно не участвовали. И я еще подумал о том, что действительно те, кто воевал, уже перестают плавать. И что даже мое поколение - не воевавших, но хлебнувших - уже потихоньку начинает покидать корабли и суда. И плавают юные совсем люди, которым еще далеко до тридцатиЕ Как быстро проходят вдоль бортов Азорские острова!
  После всех выступлений экипаж попросил Михаила Гансовича рассказать о боевом прошлом. Он не стал ломаться и сказал: лВсю войну я был рядовым солдатом. Девятое мая для меня праздник еще потому, что в этот день впервые за войну мне выдали сапоги, и я стал ефрейтором. Сэнк'ю», - закончил Михаил Гансович уже по-английски. Конечно, на него обрушился шквал аплодисментов. Потому что быть живым человеком - самое трудное, и моряки это отлично понимают.
  От нашего бурного ланглийского» периода у штурманов осталось навсегда одно британское слово: лэбаут», что означает локоло». Спрашиваешь у сдающего вахту штурмана: лГде мы, паренек?» А он отвечает: лЭбаут Америка». И все хохочут, ибо действительно нет определений и где мы - сам черт не знает.
  Пускай только эти строчки не попадают на глаза строгим товарищам из служб мореплавания. Но я надеюсь, что у них все-таки сохранилось чувство юмора и они не забыли те времена, когда сами глухой ночью сдавали и принимали вахту и травили морские байки так, как в этой главе делаю я. А для тех, кто в море не был и не знает особенностей морской лтравли», придется сказать несколько серьезных слов о капитанах.
  Послушайте голос из давних веков. Говорит лоцман Васко да Гамы мудрый араб Ахмад Ибн Маджид. Его голос вызвал к жизни ленинградский ученый Теодор Адамович Шумовский.
  лНаставнику надлежит распознавать терпеливость от медлительности и отличать поспешность от подвижности, будучи сведущим - знающим в вещах, полным решимости и отваги, мягким в слове, справедливым, не притесняющим одного ради другого, выполняющим послушание своему господину, боящимся Бога, - да возвысится Он! Многотерпеливым, деятельным, выносливым, приятным среди людей, не добивающимся того, что ему не годится, просвещенным, разумным. Иначе он не правильный Наставник».
  Вот сколько человеческих качеств должно быть у правильного капитана. Он в наше время является еще доверенным лицом государства, лицом, которому полностью вверена жизнь людей и поручено единоличное управление. Так что простим капитанам их чудачества.
  В шторм и штиль
  Комиссия в составе старшего штурмана, первого помощника капитана, подшкипера составила настоящий акт в том, что картина лДевятый вал» художника Айвазовского стоимостью 132 р. 39 к., входящая в основной фонд теплохода лВацлав Воровский», была подарена подшефной школе № 14 г. Мурманска. Картина должна быть списана с баланса судна.
  Подписи
  Ветер свистнул, и океан передернул мокрой кожей, как передергивает лошадь от удара кнутом.
  Далеко на севере, возле Земли Франца-Иосифа, смещался к югу центр области пониженного давления. Окружавший нас воздух рванулся туда, к Земле Франца-Иосифа. Родился ветер. Но он не успевал нацелиться на центр низкого давления, потому что планета быстро проворачивалась под ним. Сцепление воздуха с водой было слабым. И ветер отклонялся в сторону от направления, которое по логике вещей ему было нужно. Ветер злился, свирепел и отходил к норду.
  Мы только что миновали Фарерские острова.
  В настоящий шторм, в жестокий шторм высота волн настолько велика, что суда временами скрываются из виду. Края волновых гребней повсюду разбиваются в пыль и брызги. Море все покрыто полосами пены. Ветер, срывая гребни, несет пену и брызги, наполняющие воздух и значительно уменьшающие видимость. Грохот волн становится подобен грохоту ракеты. Солнце и небо делаются солеными. Корабельная сталь делается мягкой, и шпангоуты гнутся, а штормовые облака гремят железом. Обыкновенная бумага вдруг начинает пахнуть ржавой селедкой, а стекло рубочного окна - свежестью и электричеством.
  Даже если судно по всем правилам морской науки меняет курс и уменьшает ход, удар волны может быть смертельно силен.
  Невозможно оценить истинную энергию волны, когда следишь за ее приближением с высоты двенадцати метров, защищенный конструкцией ходовой рубки. Энергия волны кажется меньше, потому что за многие годы в тебе окрепло ощущение безопасности. Кроме того, волна, которая несется навстречу, и столкновение ее с судном вызывают любопытство, неосознанное желание того, чтобы столкновение оказалось возможно более сильным, чтобы брызги взлетели в самые небеса, чтобы случилось нечто неожиданное. Это противоречит чувству самосохранения, но край пропасти манит; манит увеличить ход и столкнуться с волной грудь в грудь.
  В тяжелом гейзере брызг, родившемся от столкновения судна и волны, в глубоком крене, в хаосе воды и ветра есть нечто завораживающее, затягивающее. Песня сирен не выдумка древних греков. Сирены поют морякам и сегодня. Нельзя поддаваться им, поддаваться неосознанному любопытству, забывать страх.
  Завлекающее величие штормовой волны исчезает, как только судно перевалит гребень. Вода на палубе, заплутавшись среди выгородок, кнехтов, вентиляторов, ведет себя растерянно: никак не находит лазейки, чтобы скатиться за борт, соединиться с морем. Остаток волны на палубе топорщится судорожными брызгами, как насмерть перепуганный зверек.
  Ветер порывами приближался к одиннадцати баллам, когда я отправился в рубку принимать очередную вахту и вступил в конфликт с Айвазовским.
  Огромная копия лДевятого вала» стояла в коридоре жилой надстройки. Огромная копия в тяжеленной золотой раме. Выписать картину выписали и получить получили, но найти ей подходящее место на судне не удалось. И Айвазовский стоял лицом к переборке в коридоре. И я тихо этому радовался, потому что никогда Айвазовского не любил по причине отсутствия у него каких бы то ни было мыслей. Живописец этот носил звание художника Главного морского штаба с правом ношения мундира Морского министерства.
  лДевятый вал» я особенно не люблю. Когда-то на военной службе, чтобы увильнуть от шагистики - подготовки к очередному параду, я объявил начальству, что учился рисованию, и был отправлен в клуб, в распоряжение главстаршины - штатного украшателя казарм. Главстаршина прочитал направление и выдал мне открытку лДевятого вала», разлинованную в мелкую клеточку. лСделаешь копию два на три метра», - приказал главстаршина. Конечно, я запорол холст и был изгнан из украшательной мастерской на асфальт строевого плаца. С тех пор я знаю, что стать Айвазовским не просто, что художник Главного морского штаба имел в кармане мундира секрет, при помощи которого умел делать на полотне воду мокрой. Но сути морей, штормов и штилей Айвазовский не знал. Хотя бы потому, что никаких девятых валов никогда не было, нет и не будет. Иногда идут волны значительно больше сестер, но при чем здесь цифра лдевять»? Бред этот лДевятый вал». Недаром он коптится папиросным дымом в забегаловках.
  В шторм наш лДевятый вал» завалился поперек коридора и перегородил мне дорогу. И мы вступили в борьбу, в рукопашный бой. Как только мне удавалось приподнять картину, так судно валилось на борт, грохот водопада заглушал мою ругань, 132 рубля 39 копеек валились на меня, и я чудом из-под этой махины выворачивался, в упор видя турок на мачте, и зеленый девятый вал, и яичницу-глазунью - штормовое солнце. Так повторилось несколько раз. Наконец я ободрал руку о гвоздь в раме, плюнул на лДевятый вал» в полном смысле этого слова и, не замочив ног, как Иисус Христос, перелез через бушующий океан, оставив его елозить на кренах по коридору жилой надстройки. Потом принял вахту и заклинился возле окна ходовой рубки, между радаром и переборкой.
  Передо мной дымился одиннадцатым баллом настоящий океан.
  О-го-го, как он ревел! Он глядел на меня в упор злыми серыми глазами обиженного неудачей старика спортсмена. Есть старики, которые бегают марафон на приз газеты лВечерний Ленинград». Они чуточку сумасшедшие и потому часто дают очко вперед молодым спортсменам. И вот океан смотрел на меня и на рулевого матроса злыми стариковскими глазами. Наверное, он обиделся на объявление судовой трансляции: лВ столовой команды состоится профсоюзное собрание. Явка свободным от вахты обязательна!» В таком объявлении не было уважения к мокрым и соленым сединам Нептуна.
  Мы шли открытым океаном, встречных судов не было видно, делать на вахте было нечего. Следовало только держаться на ногах и смотреть вперед.
  У меня было отличное настроение, так как собрание пришлось на мою вахту, я его избегал, а любой нормальный человек собрание терпеть не может.
  Я сосал царапину на руке и думал о том, что цвет штормовой волны в бессолнечную погоду невозможно определить. Пожалуй, если хоть немного солнечных лучей пробивается сквозь тучи, то цвет этот напоминает старое, давно не чищенное серебро. Или цвет штормовой волны такой, как папиросный пепел, когда стряхнешь его в мокрую пепельницу. Иногда цвет волны даже наводит на мысли о грязной портянке. Но как прекрасен штормовой океан! И в шторм хочется петь, орать отчаянное, ругаться озорно. Простор и ветер молодят душу. Брызги втыкаются в стекло окна, и освещение делается вдруг странным, как в солнечное затмение. Густые струи воды несутся мимо глаз, но вот они схлынули, светлеет, порыв ветра протирает стекла. Мгновение бушующий океан виден четко и ясно - от ближней волны до вспученного, дымного горизонта.
  Пустыня вздыбленных вод.
  Даже чайки пропали.
  И почему-то ударит в сердце восторг. И пронзит богохульная мысль, даже не мысль, а ощущение: о-го-го! Здесь моя родина! Здесь хочу и умереть! Не березки и топольки моя родина! И не старый дом на старом ленинградском каналеЕ Простор моя родина!
  И заорешь: лВ Кейптаунском порту, с какао на борту, ДЖанеттаУ поправляла такелаж!..»
  Все вокруг гремит так, что никто тебя не услышит, можешь орать хоть арию из лСадко»: лМы в море родились - умрем на море!»
  В детстве я увлекался рисованием, мечтал стать художником и даже книг о морских приключениях не читал. Помню только слова отца: лЕсли будет война, просись на флот. Там погибать, так в чистоте. А в окопах - вшей кормить будешь, в грязи помрешь». Это почему-то запомнилось.
  Отец был санитаром в Первую мировую войну.
  К рисованию еще в раннем детстве приохотила мать. Когда-то ей пришлось подрабатывать рисунками для вышивки подушек.
  Обычно люди вспоминают детство с нежностью. А я не люблю своего. Хорошее в нем только рисование. Дворец пионеров на углу Невского и Фонтанки, снег на капителях колонн, запах пластилина и скипидара, раннее честолюбие, радость от смирения и буйства красок. Я уходил в рисование от арифметики, грамматики, неудов и школьного одиночества. Даже в блокаду я утешался мыслью о том, что не надо идти в школу. И рисовал в бомбоубежище. Причем рисунки мои были далеки от войны - цветы и летние пейзажи.
  Потом, в эвакуации, я продолжал бояться школы и учился плохо. Годовые двойки и переэкзаменовки преследовали меня. И всегда я убегал от школьной каторги в рисование. Оно в конечном счете и привело на флот. Если бы не было возможности убегать от жизни в рисование, мне волей-неволей пришлось бы заняться учебой всерьез, и все в жизни сложилось бы по-другому.
  Вернувшись в Ленинград зимой сорок четвертого, я попал в образцовую школу, которая находилась напротив Никольского собора и его колокольни, прославленной акварелями Бенуа. Здесь, в густом переплетении каналов, гранитных речек, мостов, среди старых тополей, недалеко от купеческих лабазов Никольского рынка и плоских тылов Мариинского театра, процветает и сейчас моя последняя в жизни школа.
  Я прибыл в разгар учебного года и сразу убедился в том, что не знаю даже букв, из которых составляются физические формулы. А ребята оказались замкнутыми и очень старательными. Это объяснялось тем, что в школе была столовая, обеды из которой можно было брать в кастрюльки и уносить домой. Кроме этого выдавались завтраки без карточек. Не знаю, по какому блату меня удалось впихнуть в эту райскую школу, да еще после начала занятий.
  Итак, первым камнем преткновения оказалась физика. В эвакуации я влюбился в молоденькую физичку. Она кокетничала со мной - так мне казалось. Теперь я понимаю, что она просто была крива на один глаз. Но тогда мне казалось, что она косит этим глазом специально для меня, в мою сторону. И мне даже казалось, что у нас с ней негласный контакт и что физичка только и ждет каких-то доказательств моей любви к ней. На уроках физики я мучительно размышлял о том, как и каким образом доказать свою любовь. Естественно, что на экзамене вместо плавного рассказа о диффузии газов я млел, нес чепуху и получил двойку. Это была двойка самая неожиданная и тягостная - я впервые узнал, какую боль мужчине может принести женское коварство.
  Только в страшных рассказах Амброза Бирса можно найти тот безысходный, тупой ужас, который я испытывал каждое утро, отправляясь с кастрюльками в образцовую школу. Талон на завтрак и обед был могучим, решающим подспорьем. Я знал, что мать помрет, если меня из школы выгонят, лишат образцовой столовой. Но я ничего не понимал на уроках физики, химии, немецкого, русского.
  Я спасался от Бирса в вечернем классе Художественного училища на Таврической улице. Рисовал засохшие осенние листья в громоздких вазах. Чайники и чашки на фоне пестрых тряпок. Восковые помидоры и яблоки. Золотые купола Никольского собора, окруженные густой и терпкой синевой небес. Таврический сад, оттепель, отражение темно-фиолетовых стволов в наснежных лужахЕ
  Два раза в неделю я шагал в училище, переполненный ожиданием счастья, забвения горестей и неудач. И счастье должно было быть обязательно. Оно никуда не могло от меня скрыться, потому что жило во мне. И как только я садился за мольберт и окунал кисточки в краску, время останавливалось, как на том теле, которое летит со скоростью света.
  Большинство учеников Художественного училища были демобилизованными солдатами, ранеными, контужеными, лбез седьмого класса». И я врал, что тоже был солдатом, воспитанником части. Было легко врать - никто не пробовал проверять. Я донашивал галифе и гимнастерки отца. И курил уже давно, и ругался не хуже солдата.
  А война шла к концу, в воздухе пахло победой. И я был весь как-то перевозбужден в ту зиму. Белый лист ватмана на мольберте бросал меня в пот от волнения и предчувствия счастья. Нутро мое дрожало и рвалось куда-то. Вероятно, из отрока я превращался в юношу. Настала пора кружить по улицам вокруг дома, в который зашла девушка моей мечты. И я считал себя взрослым. И потому так омерзительно было ощущать свое ничтожество на фоне старательного восьмого "А" класса. Я понимал, что отупел за войну и отстал в науках слишком далеко. Дружные ряды восьмого "А" скрылись за горизонтом. И даже если в я целый месяц бежал галопом, я бы их не догнал. Но, как ни странно, учителя на что-то надеялись. Я, очевидно, талантливо их обманывал, прикрывал себя дымовой завесой нищей жизни, материнскими болезнями и скромным поведением. Учителя терпели, дай им господь всего хорошего. Но от тоски перед неизбежным крахом я начал прогуливать занятия. Я шлялся по набережным, выжидал, когда уйдет на работу мать, возвращался домой и рисовал. Или рисовал на улицах.
  Однажды я решил запечатлеть мост и березу возле судостроительного завода. Дворники меня чуть не избили, приняв за шпиона. Милиционер отвел в отделение милиции, наставив в мою хилую спину тяжелый ТТ. Я никогда не забуду чувства неудобности и стыда, которые испытываешь, когда тебя ведут по улицам под дулом пистолета и все на тебя оглядываются.
  Из милиции звонили в школу и на Таврическую, выпустили поздней ночью, уничтожив этюд березы в милицейской печке.
  Так я прославился, и директор нашей образцовой школы решил со мной познакомиться. Я был первым шпионом из среды его воспитанников.
  Помню, я пытался растолковать директору, что дворники и милиционеры - дураки. Какой шпион будет рисовать среди бела дня обыкновенный судостроительный завод, если наши уже в Германии? И зачем завод рисовать, если его можно сфотографировать? Уж фотоаппарат-то у шпиона найдется, и т.д., и т.п. Директор, не будь дурак, все возвращал меня к моим двойкам и указывал на рисование в часы школьных занятий, а я все отвлекал его в сторону шпионажа и милиционерской тупости. И этим довел до истерики.
  Короче говоря, меня выгнали, но проморгали открепить от образцовой столовой. И еще месяц я тихо ползал в школу и таскал оттуда судок с супом. Вы бы видели лицо директора, когда мы столкнулись с ним нос к носу возле столового окна!
  С тех пор я не был в школе напротив колокольни, прославленной акварелями Бенуа.
  Никто никогда не приглашал меня на вечера встреч старых школьных друзей. Судьба лишила меня этой радости. Школы, в которых я мучился, или разбомбили, или там теперь другие учреждения, или из них меня выгнали. А тех, кого выгнали, не приглашают на вечера встреч, потому что вычеркнули из списков. Самое смешное, что мне грустно от этого.
  В зрелом возрасте умные люди не любят вспоминать о том, что были в школе отличниками, если они ими были. Есть в полном подчинении школе нечто ограниченное, ибо в основе школы обязательно лежит давно отстоявшаяся догма. Юность не должна принимать ее. И взрослые люди хвастаются школьными шалостями и двойками, а не пятерками за поведение. И все-таки жаль, что меня не приглашают на встречи выпускников.
  К весне сорок пятого года я оказался на полной свободе. Нужно было устраиваться в ремесленное. Мне скоро исполнялось шестнадцать лет, а занятия в вечерних классах Художественного училища видом на жительство и для получения карточек служить не могли.
  Хоть убей не помню, как я познакомился с этим Петровым. Мы работали с ним на сортировочной - перегружали дрова из железнодорожных вагонов на трамвайные платформы.
  Дровяной запах, весенняя ночь, спящий город. И мы лежим на бревнах, трамвай едет куда-то, искры из-под дуги, зябко после недавней азартной работы, потная одежда не греет. И мы тесно прижимаемся друг к другу, бревна под нами ерзают.
  Приезжаем в район порта. Нева уже вскрылась, туман, дымная мгла, пакгаузы, баржи, ранний рассвет. И костер у места выгрузки. Мы сидим вокруг костра, передаем друг другу лбычки». Биографии всех похожи: или такие пацаны, как я, или отвоевавшие солдаты. Ощущение товарищества, общей работы, огонь костра, тихий плеск Невы и гудки паровозов, далекий и гулкий лязг буферов. И мой сосед Петров - бледный юноша, интеллигентный, наверное из старинной петербургской семьи.
  - Олег, давай лЖанетту»! - просят его ребята.
  Кто-то уже достал трофейную губную гармошку. И все притихают, ждут, и ясно, что все это уже не в первый раз. По бледной физиономии Олега прыгают розовые блики от костра. Он улыбается вдруг отчаянной, озорной улыбкой. И - лВ Кейптаунском порту, с какао на борту, ДЖанеттаУ поправляла такелаж!..»
  И сегодня меня волнуют мальчишеские морские песни: лИдут, качаются, вливаясь в улицы, и клеши новые полощет бризЕ Туда, где нет забот, где море не придетЕ Где все повенчаны с вином и с женщиной, где каждый сам себе свой господин!..»
  Как этот Олег Петров пел! Всю нашу тоску по необыкновенной, красивой жизни вывернул он наизнанку. Все наше голодное отрочество, горящие эшелоны, бомбовые воронки вдоль железнодорожного полотна, ручные пулеметы, нелепо строчащие в гудящие небеса, скелеты блокадных трупов, вспученные животы, дизентерия, вши, слезы, ненависть, бессилие - все это списанное в расход отрочество теперь красиво отходило от нас. Голос Олега Петрова утверждал: лОна впереди, удивительная жизнь. Вы ее увидите, ребята! Вы увидите еще весь мир, штормовой и отчаянный!»
  лОни стояли на корабле у борта. Он перед ней с надеждой и мольбой. На ней был плащ, на нем бушлат потертый. Он перед ней с протянутой рукой. А море грозное шумело и стоналоЕ Он ей сказал: ДТуда взгляните, леди, где в вышине летает альбатрос. Моя любовь вас приведет к победе, хоть знатны, леди, вы, а я простой матросУЕ»
  Глаза у нас были полным-полны слез, когда леди отказала матросу и тот кинул ее в бушующий простор, а потом, в приморском кабачке, лморяк рыдал, тянул он горький ром в кругу друзей-матросов и в тишине кого-то тихо-тихо звал»Е
  Вот этот романтик моря Олег Петров и подбил меня идти не в ремесленное училище, а в военно-морское подготовительное. Сам он потом куда-то исчез, не приняли его в военно-морское по близорукости. А за мной на семь лет закрылись двери казармы. Но сегодня я не хочу жалеть о прошлом. Так уж устроил меня бог, что хочется соединить реализм с романтизмом любого толка. Куда же мне деваться, если я Шульженко люблю, а в Филармонии был раза два за жизнь. Пожалуй, поздно перестраиваться.
  Песня о старом капитане и девушке в серенькой юбке оказывается иногда важнее оперной арии. Другое дело, что песни эти не наши, не русские. Я пытался выяснить, откуда они появились, переводные они или стилизация, но ничего не выяснил. Однако неизвестность их происхождения не мешает орать в грохоте атлантического шторма про девушку в серенькой юбке, про матроса и леди, про лЖанетту», которая поправляла такелаж в Кейптауне.
  Ветер все дальше отходил на норд и усиливался, когда я уже готовился сдавать вахту, когда все песни были уже спеты и голова начала туманиться от резкой качки и бесчисленных сигарет.
  Появился в рубке доктор, потерял на пороге тапочку, и мы вместе ловили ее.
  - Что случилось, док? - крикнул я ему в розовое, доброе докторское ухо.
  - Объявите по трансляции, чтобы все шли противогриппозные прививки делать! - крикнул в ответ доктор Лева. - Я уже сыворотку раскупорил! Она больше двух часов в открытом виде не может! Свойства теряет!
  - Нашел время прививки делать! Тут вверх ногами переворачивает!
  - Это и хорошо! Матросы сморкаются! А вверх ногами перевернет - и сыворотка до печенок провалится.
  - Есть! Ясно! - понял я и объявил по принудительной трансляции: лВсему экипажу пройти в медпункт на противогриппозные прививки!..»
  Но как бы ни был прекрасен штормовой океан, самое хорошее то, что рано или поздно он стихнет. Штормовая погода изнуряет и привычных людей. Зато после жестокого шторма утренняя природа может одарить тем, чего нам так не хватает, - нежностью. Пожалуй, утреннее штилевое море при ясном небе нежнее всего на свете. И целомудреннее.
  Когда на слабых, едва заметных волнах дрожит рассвет; когда попутчики-альбатросы то исчезают, растворившись мерцанием крыльев с черными концами в мерцании рассвета, на слабых волнах, то вновь появляются внезапно, близко; когда воистину ждешь, что сейчас вырвется из небес зеленый луч счастья, а тихое слово лштиль» легкой тенью легких облаков скользит над морем, - тогда в душу снисходит благолепие от мира, простора и покоя. Нечто выразимое только старинными словами, но без языческой яркости чувств и без религиозной строгости наших предков.
  И вспомнишь рассветную землю. Плеск воды в шлюзе деревенской мельницы. Последождье. Еще сонный шелест мокрых трав и тяжелых от дождевых капель кустарников за обочиной дороги. Комариный затаенный гул. Васильки, рожь. Безлюдье деревни - еще и дымов нет, печи не затоплены. На задах деревни кособочатся баньки. Дрожит тополь у заколоченного забора. Пахнет крапивой. Жуют и вздыхают в конюшне лошади, оглядываются на ворота, обмахиваются хвостамиЕ
  В штилевом море на рассвете думаешь о деревенской земле, мечтаешь о простой жизни. Штормовая романтика уже кажется картинной и пустой, как лДевятый вал» Айвазовского. И опять не знаешь, где же правда - в штормах или штилях?
  Телевизор у берегов Соединенных Штатов
  лВ лето тысяча шестьсот девяностое несколько человек стояли на высоком холме Нантакета и смотрели, как киты резвятся и пускают фонтаны; и один человек сказал, указывая рукой в морскую даль: там лежит зеленое поле, куда дети наших внуков отправятся добывать свой хлеб».
  Это записал Овид Мэйси в лИстории Нантакета».
  Человек из 1690 года как в воду глядел.
  Мы приплываем сюда, чтобы ловить в зеленом поле свой серебристый хлеб.
  Если солнце низко и позади, то возле корабельного носа иногда возникает легкая радуга и несется вместе с судном, весело, без напряжения - как трехцветная птица. Радуга с того борта, который под ветром.
  А на подходе к Нантакету мы увидали другую радугу. Огромная арка через все небо трепетала, переливалась и ожидала нас. И мы шпарили под своды этой арки, как будто заработали право на почет и триумфальное возвращение. Прекрасная триумфальная радуга встречала лВацлава Воровского» у берегов Америки. Выше такой никто никогда не построит. И чудеснее - тоже.
  Мы легли в дрейф к северо-востоку от Нантакета.
  Зеленые волны вокруг нас когда-то слышали знаменитую песню:
  Веселей, молодцы, подналяжем -
  эхой!
  Загарпунил кита наш гарпунщик
  лихой!!
  Теперь зеленые волны залива Мэн слышали другую песню, она рвалась из динамиков нашего теплохода:
  Соленые волны, соленые льды,
  А в небе горит, горит, горит звезда рыбакаЕ
  Остров Нантакет дразнил близостью, хотя и не был виден.
  Судьба привела туда, откуда герои Мелвилла отправились преследовать белого могучего кита - Моби Дика.
  Мало кто осиливает ныне роман Мелвилла. Человек, который написал такую толстую книгу, родился в Нью-Йорке в девятнадцатом году девятнадцатого века. Юнцом он ушел отсюда, от берегов Нантакета, в море, бил кашалотов с вельбота, добывал спермацет, а потом стал знаменитым писателем и другом Торо, того самого, который сказал: лНе стоит ехать вокруг света ради того, чтобы сосчитать кошек в Занзибаре».
  Мелвилл был отчаянный паренек. Он убил много китов, но любил их, преклонялся перед их величием и написал о китах лучше всех.
  Он как-то признался, что уход в море спасает его от самоубийства, заменяет пулю и пистолет, потому что каждый в обществе чувствует скорее не локоть, а кулак соседа.
  Он писал: лКогда мы гоняемся за туманными тайнами своих грез или бросаемся в мучительную погоню за демоническими видениями, какие рано или поздно обязательно начинают манить душу всякого смертного, когда мы преследуем их по всему этому круглому шару, они либо увлекают нас за собой в бесплатные лабиринты, либо награждают пробоиной и бросают на полдороге».
  Мелвилл не верил в Бога, а его времена были чрезвычайно религиозные. Китобои богохульствовали: лА подать сюда эту самую смерть и погибель; я спокоен, я готов помериться с ней силами, и пусть идет к черту слабейший!.. И горе тому, кто отступится от истины, даже если во лжи - спасение!»
  Какая песня ненависти к благополучию мещанства звучит здесь!
  Мелвилл кажется мне старшим братом Экзюпери, хотя они совсем разные.
  Герои Мелвилла и Экзюпери сражаются со стихией и роком, но не с природой.
  Летчик Экзюпери и воздух вокруг его самолета - это нечто единое, изотропное.
  Так и океан Мелвилла.
  Невозможно бороться против того, частицей чего являешься сам.
  Оба они были философами. Один стал философом, качаясь на волнах воздушного океана, среди грозовых туч и молний. Другой - на мокрых волнах. Непрофессиональный философ обладает одним счастливым качеством: он не боится, он свободен от страха ошибок и неточностей, потому что не знает правил.
  Мелвиллу ничего не стоило объявить кита лкак вид бессмертный, сколь уязвим бы он ни был как отдельная особь. Он плавал по морям задолго до того, как материки прорезались над водою; он плавал когда-то там, где теперь находятся Тюильри, Виндзорский замок и Кремль. Во времена Потопа он презрел Ноев ковчег, и, если когда-нибудь мир, словно Нидерланды, снова зальет вода, чтобы переморить в нем всех крыс, вечный кит все равно уцелеет и, взгромоздившись на самый высокий гребень экваториальной волны, выбросит свой пенящийся вызов прямо к небесам».
  Так возвышенно и неоглядно писал отчаянный китобой. Когда он писал про Ахава, преследующего вокруг всего света, по всем морям и океанам, Белого кита, то он писал о себе самом, но это не помешало ему создать легенду, которая живет в веках.
  лСородич Моби Дика», - читаю я в лКомсомольской правде». О-го-го! - радуюсь я. Прав старик Мелвилл! Моби Дик не мог исчезнуть. Не мог исчезнуть из океанов такой могучий и свободный зверь. Потомки Моби Дика скользят в глубинах у берегов Антарктиды и Командорских островов, кормят детишек сладким молокомЕ
  лПромысловиками китобойной флотилии ДДальний ВостокУ добыт абсолютно белый кит, - читаю я дальше в газете, которая воспитывает нашу смену. - Старший научный сотрудник ТИНРО, молодой ученый В. Латышев, находившийся в этом рейсе на флотилии, рассказал: ДВстреча с легендарным китом произошла в Тихом океане. Под вечер на горизонте китобои заметили скопление китов. Среди темно-серых плыл белый кит. Точный выстрел гарпунной пушки - и белая громада на лине. Наконец лебедки втянули на слип белоснежную тушу. Лишь кое-где тело его кровоточило от присосок огромных кальмаровЕ На земном шаре животные-альбиносы хотя и встречаются, но довольно редко, - читаю я дальше рассказ молодого научного работника В. Латышева, и сердце мое закипает бессильной ненавистью к нему. - Это белые вороны, воробьи, якутские соболи, камчатские лисицы. Среди десятков разнообразных по окраске китов - серого, темно-коричневого и черного цвета - лишь у усатых иногда встречаются белые пятна в области брюха и хвостаУ».
  За этими бездарными, мертвыми газетными строчками я вижу, как в океан опускается солнце. Низкие лучи золотят зыбь. Волны темно-сини, густы. Над океаном пахнет рыбьей, странной жизнью. Стадо китов провожает светило на ночной покой. Среди стада плывет красавец. Один на десятки тысяч. Быть может, последний в мире герой легенд - Белый кит, внук Моби Дика.
  Гарпунер идет к пушке, ему убить Белого кита - раз плюнуть: море спокойно, а мерцающую белую цель видно и под водой. Вокруг десятки других китов, целое скопление - перевыполняй план. лБелого! Белого!» - орет Латышев. Хлопает выстрел. Внука Моби Дика надувают воздухом, и вот туша уже на слипе, а на туше стоит Латышев, и со всех сторон щелкают фотоаппараты.
  Зачем Латышев убил Белого кита? Он только объяснил, лчто на земном шаре животные-альбиносы хотя и встречаются, но довольно редко». Но мы и сами знаем, что белые вороны - редкость.
  Быть может, ученым интересно узнать состав пигмента в коже белого кита. Быть может, состав пигмента - важная вещь. Но легендарность чего бы то ни было или кого бы то ни было - великая ценность, ибо легенда - одухотворенность многих поколений людей, их любви, ненависти, талантов, почтения к миру. И если ты убиваешь легендарное животное, но не можешь объяснить зачем, то ты уже не ученый, не интеллигент - ты мещанин.
  Легенда, миф - аккумулированный опыт наших лучших предков.
  Когда Латышев полез фотографироваться на лбелоснежную тушу», он топтал ногами своих предков, их фантазию и мужество.
  Когда люди еще могли создавать легенды и мифы, они шли на Моби Дика с гарпуном в руках.
  Если латышевым хочется убивать белых китов, пускай поедут туда, где и сегодня люди бьют кита с вельбота, - к чукчам и эскимосам Уэллена. Пускай живут там и выслеживают Белого кита, как выслеживал его Ахав. Тогда я поверю, что Латышев ученый, а не мещанин, что ему необходима истина, скрытая под белой кожей внука Моби Дика.
  Медикам для научных целей не всегда хватает бесхозных трупов в моргах. Ученым, изучающим китов, сейчас полное раздолье - десятки тысяч китов втягивают по слипам на плавбазы наших флотилий: изучай не хочу!
  Я понимаю глупое любопытство матросов, когда они хотят убить Белого кита. Это от молодости, душевной серости, от скуки длинного рейса, от непонимания того, что и зачем делают. И здесь-то Латышев, если он ученый, интеллигент, должен был толкнуть гарпунера под локоть и обругать капитана за бездумность. И охранять Белого кита от дураков, и дать внуку Моби Дика уплыть дальше в легенды. А лКомсомольская правда» напечатала бы прекрасную статью о благородстве ученого и красоте жизни вокруг нас.
  лКиты-самоубийцы», - читаю я в другой газете. лСтадо китов приблизилось к побережью Калифорнии. И вдруг один кит за другим стали бросаться на скалы и отмели. Острые камни разрывают тела животных, многие из них, быстро теряя силы, остаются на песчаных отмелях и погибают. Мало помогли и специально созданные службы спасения китов. Но некоторых животных все же удалось отогнать от берега в открытое море и тем спасти от смерти. Это далеко не первый случай массового самоубийства китов. Что заставляет их ДсознательноУ идти на верную гибель? Ученые пока ничего не могут ответить на этот вопрос».
  Я отлично знаю, что существуют конвенции по охране китов, что промысел их регулируется законом. Но кто думает о том, что среди китов шныряют атомные подлодки, ползут бесчисленные тралы, рвутся учебные ракеты, торпеды, мины, снаряды, глубинные бомбы; что в моря ссыпают тысячи и тысячи тонн устаревшего и невзорвавшегося боезапаса, что в моря спускают отходы атомного производства, в моря падают самолеты с водородными бомбами, в моря сбрасывают отравленные воды химических заводов, в морях танкеры промывают танкиЕ
  И кроме всего этого по китам палят из пушек ученые типа Латышева, которые не знают, почему киты кончают самоубийством.
  Пусть это звучит смешно, но я могу допустить, что самоубийства китов - это нечто вроде самосожжения буддистов. У них нет иного языка, чтобы обратить на себя внимание.
  Погода баловала в районе промысла. И мы торопились с обменом пассажиров.
  Вокруг были зеленая зыбь, простор океана, трепыхающиеся поля чаек над рыбным косяком, рыже-черные корпуса траулеров, ветерок, и солнце, и далекие полосы тумана, пустые бутылки на зыби за бортом, размокшие куски хлеба, камбузный мусор, на который избалованные чайки не обращали внимания.
  И первое, что мы услышали на промысле в пятидесяти милях от Нью-Йорка по радиотелефону, было:
  - лДостоевский»! лДостоевский»! лДобролюбов» говорит! Отвечайте для связи!
  - Ну, я лДостоевский», - отвечал старческий, брюзгливый голос. - Чего авралите?
  - Спички пошли, сплошные спички идут! - заорал молодым басом лДобролюбов».
  - Что такое лспички»? - спросил я капитана.
  - Черт его знает. Кажется, рыба маленькая, такая, что в ячеи проскальзывает, непромысловая рыба.
  лДостоевский» долго и хмуро молчал. Наконец пробурчал, нечто преодолевая в себе:
  - Идите сюдаЕ - и дал координаты.
  лЗдравствуйте, Федор Михайлович! - подумал я. - Вот уж кого не ожидал встретить в заливе Мэн, так это вас!»
  Из динамиков ревело:
  Соленые волны, соленые льды,
  А в небе горит, горит, горит звезда рыбакаЕ
  Трещали моторы вельботов, битком набитых смененными рыбаками.
  Я смотрел на них с крыла мостика, на их задранные головы, кепки, шапки, шляпы, фуражки, платочки морячек. На пригвожденных к фанерным листам алых громадных омаров - сувениры, которые, говорят, приносят несчастье; чемоданы, сундучки, гитары, пакеты с копченой рыбой. Звенела в ушах крепкая ругань из крепких глоток, беззлобная ругань - от радости, от сознания, что четыре месяца вонючей и опасной работы, качки, бессонных ночей, тоски, ссор, недовыполненных и перевыполненных планов, грохота транспортеров в разделочных цехах - все это уже позади. А впереди отгул выходных или отпуск, и много денег, и пиво, свобода, жены, дети, морозная твердая земляЕ
  Многие почему-то в белых нитяных перчатках. А вот и девчонка с веткой кораллов, в узкой юбочке, видишь ли! Для нее наш лВоровский» был уже вершиной цивилизации, но ей не задрать коленку на площадку трапа.
  лХоп!» - девчонку выдернули из вельбота и с рук на руки швырнули вверх по трапу.
  - Эй! Больше десяти на трапе не скапливаться! - заорал я для порядка. - Делай цепочку! Вещи по цепочке! Веселей! Веселей!
  Синий выхлоп работающего на холостых оборотах мотора ветер заносил на мостик.
  А в небесах невидимый самолет оставлял белый след выхлопа.
  Самолет пересек Атлантику и пошел снижаться на Нью-Йорк.
  Там стройные струнки-стюардессы уже попросили пассажиров пристегнуться и лноу смокинг!».
  Там, над нами, в шикарных креслах - буржуи с сигарами во рту и кинозвезды, и хладнокровные дипломаты. Привет, Клаудиа Кардинале!.. Эй, там! Кто на лебедке! Паренек! Подвирай трап!..
  Вельбот наполнился теми, кто остается здесь на четыре месяца убивать серебристого хека и жирную рыбку баттерфиш.
  Белый след самолета растаял.
  - Эй, на вельботе! Отваливай! Хватит прощаться!
  Вельбот послушно отваливает, и сразу - руль на борт - по зеленой воде за кормой серп пенного кильватерного следа.
  Убежал вельбот, бочком переваливаясь на волнах, долго машут пареньки, прощаются. А с нашего белоснежного в кровавых пятнах сурика лайнера кто-то запустил в уходящих яблоком.
  Хороших уловов, ребята! Убивайте серебристого хека, жирную рыбку баттерфиш и угрюмого палтуса. Пускай время бежит сквозь вас так же шибко, как бежит сейчас вельбот. Пускай вы и не заметите этих четырех месяцевЕ Хотя чего ж тут хорошего - не замечать времени?
  Пусть простит нас Америка. Мы не платим взносов телекомпаниям, но регулярно смотрим передачи. Смотрим на Америку со стороны, с океана, сквозь туманы, снега, и дожди, и штормовые ветры. Только антенну телевизора приходится все время крутить, потому что судно рыскает на волнах.
  В тот раз Бостон показывал лРолинг-дерби».
  Многие, конечно, бывали в милиции и участвовали в ресторанных драках, но лРолинг-дерби» несравненно занятнее и острее. Хотя бы потому, что в потасовке участвуют девушки, хорошенькие, в коротеньких спортивных юбочках, длинноногие, - короче говоря, прелесть, а не девушки.
  В кольцо наклонного трека выпускают две команды девушек - по двадцать в каждой. Все на роликах и в хоккейных касках. Они несутся по наклонному кольцу трека и кусаются, подставляют друг другу ножки. Если одна упадет, противница падает на нее, норовя попасть коленями в живот и ухватить за волосы.
  В забаве участвует публика: она дерется - сосед с соседом на трибунах.
  Участвуют и судьи: они, сцепившись, катаются по ровной площадке в центре трека и бьют друг друга головой об пол. Для того чтобы не допустить смертоубийства, существуют специальные вышибалы - огромные дядьки, килограммов по двести. Поэтому особенно интересно, когда и они включаются в игру. Сперва они пытаются растащить сцепившихся девушек, но это дело безнадежное, как вы понимаете. Поэтому, бросив сцепившихся, извивающихся, лягающих друг друга роликами девиц, вышибалы сцепляются сами. Если один вышибала споткнется и повиснет головой вниз с перил трека, то коллега помогает ему сорваться окончательно, и тогда неудачник втыкается рогами в каменный пол с высоты трех метров.
  Седые, пожилые, в белых костюмах джентльмены - тренеры команд - тоже участвуют в игре. Они ведут короткие бои в стиле классического английского бокса. На фоне остального отчетливо заметно, как уже старомоден бокс.
  Конечно, лРолинг-дерби» смотрел весь экипаж. В кают-компании негде было упасть сливе.
  В разгар событий вахтенный штурман доложил о появлении американского военного фрегата. Фрегат мигал прожектором отрывисто и властно.
  Спокойный, как катафалк, Михаил Гансович и возбужденные зрелищем командиры вынуждены были подняться в ходовую рубку. Оттуда мы честно старались понять, что американец мигает и чего от нас хочет, но ничего не поняли.
  Капитан приказал расчехлить прожектор и дать американцу наши позывные. Матрос, которому это было приказано, так ошалел от лРолинг-дерби», что забыл, где прожектор. Ему напомнили. Он полез на верхний мостик и минут десять распутывал с прожектора брезент и троса.
  Тем временем американский фрегат стал проявлять признаки нетерпения. Военные любят, чтобы им отвечали в тот же миг, как они что-нибудь спросят. Американец мигал нам уже двумя прожекторами.
  Начальник рации самолично влез на верхний мостик и попытался просигналить американцу наши позывные, но сигнальные жалюзи так закипели ржавчиной, что провернуть их оказалось невозможным.
  Американец врубил третий прожектор.
  Наконец наши жалюзи провернулись, но тут выяснилось, что на прожектор не подается электропитание. Был оторван от зрелища лРолинг-дерби» электромеханик Сансаныч, который прибыл на мостик в воинственном настроении и заявил, что прожектор относится к палубным механизмам, входит в заведование старпома и что питание не подается потому, что старпом зачехляет прожектор только в дальних рейсах, а в каботажке прожектор гниет без чехла.
  Старпом не смог с ним спорить, так как к трапу подвалил очередной вельбот с веселыми рыбаками - нашими будущими пассажирами, а траповую лебедку заело. Рыбаки болтались под бортом на зыби и слезно умоляли принять их немедленно, так как у вельбота барахлит мотор и их унесет к соответственной матери. Старпом занялся приемом вельбота с рыбаками и только погрозил Сансанычу кулаком.
  Американский фрегат носился вокруг нас так, как будто его командира подмазали скипидаром, и мигал четырьмя прожекторами сразу.
  Электромеханик осмотрел прожектор и заявил, что все в порядке, питание подается нормально и просто надо знать, где оно включается. После этого позвонил в машину и вызвал к телефону вахтенного электрика, но того в машине не оказалось. Ясное дело, что электрик в какую-то щель смотрел лРолинг-дерби». По общесудовой принудительной трансляции было объявлено о розыске вахтенного электрика.
  К этому времени американец мигал нам четырьмя прожекторами, клотиком и ручным сигнальным фонарем.
  Я боялся, что у командира фрегата будет инсульт. Я-то десять лет был военным и знаю, как тяжело командиры переживают подобные ситуации. Но Михаил Гансович всю войну прошел рядовым солдатом. Михаил Гансович никогда не стоял на мостике военного корабля, поэтому все происходящее ему просто-напросто надоело. И он, спокойный, как катафалк, сказал:
  - Зачехлить прожектор. Пошел этот воякаЕ Мы не в территориальных водах. - И отправился досматривать лРолинг-дерби».
  Прожектор был зачехлен под аккомпанемент воплей Сансаныча, которому как раз удалось подать на него питание.
  Мне было интересно, что будет предпринимать американский фрегат, и я не пошел вниз досматривать лРолинг-дерби». Но ничего интересного не произошло. Фрегат вырубил иллюминацию, лег на курс к Нью-Лондону и исчез навсегда, что ясно говорило о том, что никаких серьезных вопросов к нам у него не было, а тем более не было каких бы то ни было претензий. Мы были ему любопытны. Вот и все.
  Сегодня Америке любопытна Россия. И России любопытна Америка.
  Из радиотелефона слышались далекие голоса. лДостоевский» интересовался подробностями несчастного случая на каком-то среднем рыболовном траулере.
  - Как фамилия, повторите! - просил лДостоевский».
  - Второй механик Пенчак, - слабым голосом объяснял траулер. - Даю по буквам: Петя, Елена, Надежда, че, че! Тьфу, черт, ну человек! Пенчак!
  - И как его угораздило? - брюзжал Федор Михайлович.
  - Спустился в румпельное отделение и не предупредилЕ Они с тралом шли, сгоняли руль на борт, его и зажало между сектором и ограничителемЕ Он присел еще, дуракЕ Как раз голову и раздробило, челюстиЕ Вертолет ждутЕ Американцы его в Нью-Йорк повезутЕ
  - А что рулевой?
  - Рулевой доложил, что руль на борт не доходитЕ
  - Повезло Пенчаку - на вертолете покатается, - прокомментировал лДостоевский» с обычным в такие моменты юмором висельника.
  Я пошел спать.
  Вокруг было битком набито писателей. Вся русская литература снялась с якорей. Немного севернее шел в Монреаль флагман пассажирского флота лАлександр Пушкин». Всю жизнь Пушкин мечтал удрать за границу, повидать мир. Царь так и не дал ему визу. Теперь Александр Сергеевич плыл в Канаду на Всемирную выставку. Совсем рядом таскали по грунту тралы лДостоевский», лДобролюбов», лОстровский», лПисарев», лИван Тургенев», лЧернышевский»Е Сам я плыл внутри лВоровского», которого раньше не читал, а тут пришлось почитать.
  И вполне естественно было увидеть писательский сон, когда вокруг качалось на волнах Атлантического океана столько знаменитых писателей.
  ЕЯ живу на даче, много брожу по лесам, дачный покой во мне, ощущение устоявшейся, семейной жизни: общий вечерний чай за столом с керосиновой лампой, мелькание ночных мотыльков, простые цветы в широком ведре, ранние рассветные просыпанияЕ И близко, тоже на даче, - Достоевский. И мне жутко от его близкого присутствия, потому что я редактирую его рукопись, чиркаю, переставляю главы, рву страницы - непоправимо все порчу, но не могу остановитьсяЕ
  И вот он вызывает меня. Вхожу на веранду, он цепко берет меня за плечи и начинает говорить, быстро, возбужденно. Брызги слюны летят мне в лицо. Он доказывает необходимость подлинных фактов в основе романов. лГазета! Газета! - вот с чего начинать литератору!» Он рассказывает, как сотни километров прошел в поисках документов пешком, когда владелец документов умер. лКакое счастье! Он умер, умер! - громко шепчет мне Достоевский в лицо, и я чувствую даже укол волос его бороды. - И теперь есть прекрасное для романа! И Бог простит мне радость от чужой смерти!» Он наконец отпускает мои плечи, вытаскивает из-за пазухи документ, холит, гладит его, отрывает клочок, сворачивает папироску, обильно зализывает. И я понимаю, что документ так любим им, что ему надо даже осязать его языком.
  Я ухожу, уже ночь, ужас надвигающегося кошмара во мне. Я один у себя в комнате. Горит свеча-ночник. В слабом свете я листаю рукопись Достоевского, читаю прекрасные, гениальные фразы, картины, созданные в рукописи словами. И вдруг спиной чувствую присутствие кого-то. Оборачиваюсь - через двор быстро идет к дверям темный человек. Душа цепенеет во мне, хочу кричать - не могу. Понимаю, надо броситься на человека, задержать в сенях, не допустить к рукописи и светильнику. Великим усилием вырываюсь из оцепенения страха, прыгаю страшному человеку навстречу. Но его уже нет в сенях. Оборачиваюсь - он позади меня, уже в комнате, у стола, тянет руку к светильникуЕ
  Проснулся я весь в поту, долго таращил глаза на полку с навигационными пособиями, на открытый иллюминатор. Хлюпала вода за бортом. И ужас еще жил в душе. Потом наступила обычная радость оттого, что все это только сон, что мы лежим в дрейфе в заливе МэнЕ Но дурной осадок остался. Вспоминая сон, я понимал, что страшный человек погасил светильник. То есть во сне-то он не погасил, но за кадром сна - погасил. И жуткое ощущение того, как он миновал меня, оказался в комнате, у рукописи.
  Утешался я только тем, что все-таки преодолел страх и прыгнул ему навстречу. Быть трусом во сне еще омерзительнее, чем в жизни.
  Записывать сны - тоже неприятно. Атавизм живет в глубине нас; ищешь намек, находишь символ, вспоминаешь Фрейда и думаешь - не пора ли обратиться к психиатру?
  Но я все-таки записал сон и спустился в кают-компанию.
  Было около четырех. лВацлав Воровский» спал. В кают-компании мерцал забытый телевизор. Я налил стакан чая, закурил и посмотрел фильм о собаке, акуле и дельфине.
  Хорошо сидеть перед вахтой в уютной кают-компании одному, со стаканом чая и сигаретой, и смотреть на шотландскую овчарку. Псине не повезло, он упал с борта шикарной шхуны, и никто этого не заметил. Пес плывет к далекому берегу, а подлые акулы окружают его. Акул замечают дельфины, они решают спасти собаку. Дельфины несутся в атаку на акул. Как снята эта гонка в толще воды! Оператору-подводнику надо при жизни памятник ставить!.. Акула возле самого пса. Тот прижал уши, глаза полны ужаса, изо всех сил гребет к берегуЕ Автомобиль. Дама в купальнике поднимается на крышу машины. Автомобиль трогается с места, волосы дамы развеваютсяЕ лЛучшие в мире амортизаторы ДМеркурийУ!»Е Акула переворачивается на спину, чтобы удобнее схватить пса. Дельфин с налета вспарывает ей живот. Стрелой проносится еще один дельфин, вырывает из акулы кусок. Но пес выбился из сил, тонетЕ Толпа марсианских дикарей окружила космонавта. Сейчас его будут жарить. Костер уже горит. Один дикарь - самый страшный - потрошит карманы космонавта. Из кармана в костер падает пакетик. Клубы зловещего дыма. Дикари разбегаются, зажимая носы.
  Космонавт спасен. лПокупайте порошок от домашних насекомых фирмыЕ»
  Конечно, каждый привыкает к своей стране, к ее обычаям. У кого-то из хороших американских писателей, кажется у Колдуэлла, я читал трогательные признания о привычке американцев к рекламе. Как на фронте, в Европе, ему мечталось возвращение домой и снились родные рекламы Бродвея. Правда, другой писатель - Хемингуэй - недоуменно спросил: лКак можно жить в Нью-Йорке, если существует Венеция и Париж?..»
  Когда дельфины спасли шотландскую овчарку, я выключил телевизор и вышел на палубу.
  В ночи близко ворочалась и дышала Америка. Чудовищно огромная страна, сотни миллионов людей.
  Странно думать, что нация может появиться из ничего за несколько десятков лет, что нация может существовать, не имея за плечами тысячелетней истории. Приплыли разные люди, вылезли на берег, побили индейцев, послали к черту своего короля, оставшегося на далеком острове, - и появились на свете американцы. Теперь есть и австралийцы, и канадцыЕ Это на русском языке называется лсмазь всеобщая».
  Французы в Канаде тянут в одну, англичане в другую, а украинцы в третью сторону. И отсутствие лица у Канады видно даже на экране телевизора.
  У Америки лицо есть. Американцы действительно нация, но эта нация имеет короткие корни. Духовность накапливается в душе народа тысячелетиями. Если духовности не хватает, порошок от насекомых сыплют в человеческие мозги вместе с судьбой симпатичной шотландской овчарки и дельфинами.
  Есть в Америке для меня нечто жуткое, хотя никакая другая нация не родила столько великих людей, близких русскому сердцу. Пожалуй, даже Франция уступит в количестве таких людей Америке.
  В мокром тумане крякали и взвизгивали чайки. Слабая зыбь плюхала за бортом. Трап был высоко приподнят.
  Накануне к этому трапу прибыл с очередным вельботом пьяный вдребезги рыбак. Чемодан он где то забыл, но в каждой руке сжимал по десятикилограммовой гантели.
  Вельбот мотало на зыби под трапом, и голова рыбака находилась в явной опасности.
  Он развалился на корме вельбота в позе Степана Разина и, конечно, злил нас, но он был великолепен - огромный мужчина, занявший всю корму вельбота, с гантелями в лапах, с хитрой улыбкой на добрейшей роже. Он, наверное, много помог друзьям во время работы в океане и знал своим пьяным подсознанием, что его любят друзья. И потому ушкуйничал, орал, что не хочет возвращаться домой - его дом здесь! Друзья сунули ему под микитки чем-то тяжелым и обмотали тросом, а мы подцепили Степана Разина гаком кормового крана и вздернули на борт, нарушая все правила техники безопасности. Мы бы не стали затруднять себя, если в кран не понадобился нам самим, - боцман получил в подарок немного мороженой рыбы. Вот вместе с этой подарочной рыбой Степан и вознесся на палубу лайнера, тараща подбитые друзьями очи на все вокруг. Казалось, он искал княжну, которую следовало швырнуть в набегающую волну, но княжны не былоЕ Он был прекрасен, потому что не имел в душе никакой злобы. Во всем его безобразном поведении была только отчаянная широта рыбацкой натуры. Потом, уже на обратном пути, он оказался самым стеснительным и тихим пассажиром, как и следовало ожидатьЕ
  Я обошел судно по пустынной палубе. За кормой маячил темный силуэт танкера-водолея. Трос и шланг связывали нас с ним. В цистерны лВоровского» лилась пресная водичка. Она плескалась раньше в Великих озерах. Потом ее обменяли на доллары, и теперь она булькала в толстенном шланге водолея лПирятин».
  Возле шланга сидел вахтенный матрос и вытачивал из деревяшки пробку. Пустая водочная бутылка стояла возле матроса. Бутылка предназначалась для расписки за принятую воду.
  Бутылка привязывается к шлангу, и лПирятин» вытаскивает ее на борт. Способ связи начала прошлого века. Была тихая, туманная, штилевая ночьЕ
  В штурманской рубке сидел старпом и читал сонными глазами лЗамок Броуди».
  - Чего встал? - спросил старпом. - Я велел тебя не будить.
  - Сам встал. Иди поспи, - сказал я в свою очередь. - В дрейфе я тут до утра справлюсь.
  - Ерунда какая-то с водой, - сказал старпом. - Не перетекает из форпика. лПирятин» злится, что мы так долго принимаем, а она не лезет. Воздушная подушка где-то образовалась. Мы с водолея женщину будем брать. Беременная, в декрет идет. Фамилию ее узнай и все данные.
  - Откуда они воду возят?
  - С Галифакса. Дешевле вода в Канаде. Вот они и берут с Галифакса, а не с Бостона.
  - Нравится тебе лЗамок Броуди»?
  - Если начал, так закончу.

«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»