«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»

Прочитано: 49%

  И все.
  После обеда явилась орава раскрепителей палубного груза. С закутанными головами, босые, истощенные. Они окружили меня и орали нечто совершенно непотребное. Но их жесты мучительно напоминали мне кого-то.
  И я вспомнил лНовые времена». Спасибо, Чарли, ты помог в трудную минуту!
  Я вспомнил, как Чарли рехнулся на конвейере и откручивал гаечным ключом пуговицы кофточек и юбок у секретарш.
  Раскрепителям нужны были разводные ключи, чтобы отдавать струбцины на автомашинах.
  Боцман со слезами дал два ключа, предупредив, что я их больше не увижу и отвечать он за них не будет.
  Затем прибыл чиф-тальман, или стивидор, или форман, черт их разберет. Он объяснил, что раскрепители за работу ничего не получают. Им положено трудиться за ту проволоку и деревяшки, которые крепили груз.
  Но дело в том, что деревяшки мы обязаны привозить из загранрейсов домой и сдавать в родных портах под расписку. Голова у меня начала кружиться, и я сказал:
  - Аллах с вами - берите, но ключи отдайте!
  Через минуту в каюте возникли три араба состоятельного вида в полном восточном одеянии. Они стали у порога и низко поклонились.
  - Сидаун, плиз! - сказал я.
  Они помотали головами, руки их неуловимым движением скользнули в глубины одежды. И передо мной легли три пакета апельсинов гроздьями, с листьями и ветками. Возле каждого пакета встало по здоровенной бутылке лОлд бренди». Проделывая этот фокус, арабы тщательно закрыли дверь, показывая этим, что они понимают мое сложное положение и укрывают меня от нескромных глаз товарищей по судну. Затем они исчезли, оставив в воздухе международное слово лпрезент». Догонять эти привидения, бежать за ними с апельсинами и бутылками в руках было так же невозможно, как играть в футбол, держа в зубах бутылки лмосколы».
  Я сидел и смотрел на апельсины со свежими, только начинающими пошумливать листьями. Чудесный запах наполнил каюту. Мне было тошно. Да, взаимные лпрезенты» - штука, без которой работать в море невозможно, но тошно и давать, и брать их. И вообще, деловой человек из меня не получится уже никогда. Именно обо мне сложена арабская поговорка: лЕсли он станет торговать фесками, люди будут рождаться без головы».
  Пришел капитан. Я доложил, что продал государственные доски креплений и проволоку за десяток килограммов апельсинов и три бутылки бренди.
  - Дело в том, что местные люди еще не научились разводить здесь сосновые леса, - сказал я. - А шашлык лучше всего жарить над сосновыми углями. Какой срок мне положен?
  - Этим бренди напоишь в следующем порту нужного человека, - сказал капитан. - Одну бутылку вылакай сам. И следи за тем, чтобы под видом креплений палубного груза они не перешвыряли к себе в лодки наши мачты и цилиндры главного двигателя.
  Иногда мой капитан был хорошим парнем.
  Но нервы следовало подкрепить. И, закрыв двери за капитаном, я тяпнул пол стаканчика и куснул апельсин. На судне иногда приходится пить в одиночку. И соврет тот моряк, который скажет, что никогда не пил, глядя на себя в зеркало над умывальником и повернув ключ в дверях.
  В дверь загрохотали с такой энергией, что я чуть не расколол бутылку, пока совал ее под стол. Кто-то из раскрепителей уже успел напороться на острый конец проволоки. Боже, какой гвалт!
  Доктор Аксель Мунте подметил, что если прочитать арабское слово лхатаф» (лсмерть») наоборот, то получится лфатах» - победа.
  Неизвестно, помогает ли это мистическое наблюдение Мунте арабам умирать или нет. Но вот пустяковых царапин, крови они боятся панически. С такими царапинами ни один наш грузчик не бросит работу, не побежит искать врача или штурмана. Каплю крови, выступившую на пальце, здешний докер несет к тебе по трапам как высшую драгоценность и смотрит на нее, я бы сказал, восторженно.
  Возможно, так происходит только на наших судах, где возникает вокруг пострадавшего заботливая суматоха, где йод и бинт появляются в неограниченных количествах и пострадавший в некотором роде начинает ощущать себя центром вселенной, чувствует к себе самому вдруг почтение и уважение, которого в обычной обстановке испытывает мало.
  Мечеть и оливковая роща на горе притягивали меня магнитом. Я уговаривал капитана и помполита туда отправиться.
  - Представьте себе, - живописал я. - Серебристые кроны на фоне ультрамаринового моря и фиолетовые морщинистые стволы старых деревьев, поднимающиеся из оранжевой южной, аравийской, библейской земли!
  - Самая паршивая закуска - это черные, сморщенные, высохшие соленые маслины, - сказал капитан и сморщился.
  - А самая безвкусная - зеленые консервированные маслины. Те, которые в стеклянных банках, - сказал помполит.
  И мы пошли. Через всю Латакию. По узким улочкам без тротуаров, где велосипедисты, мотоциклисты и ишаки едут и бредут как им захочется, а машины раздвигают толпу бампером. И где я не видел ни одной лошади. Арабских скакунов заменили велосипеды. Раньше, насколько я знаю, у восточных народов считалось, что если скакун не звенит от различных сбруй и украшений, то это уже не лошадь, а осел. И этот обычай перенесли на велосипеды. Они украшены сбруями, бляхами, перьями и чудовищными лвосьмерками». Но вершиной оригинальности являются грузовики. Если вы, скучая на трамвайной остановке, разглядывали фотовитрины ГАИ, то можете представить грузовик, через который переехал электровоз. Но этот грузовик не лежит на боку, а едет. И плюс ко всему он еще разрисован цветочками, орнаментом, русалками - все в стиле Шагала житомирского периода. Кабина, у которой чаще всего нет дверец, обклеена вырезками из журналов, переводными картинками. Вокруг головы шофера болтаются золотые рыбки, попугаи и куклы. Самый маленький грузовичок испускает столько звяканья, рева, звона и скрежета, что вполне поспорит со средним европейским портом.
  Из магазинчиков и сточных канав несло сложными запахами. И без труда делалось ясно, почему родиной сегодняшних духов является древний Восток. Горячее солнце и нечистоты в соединении рождают такие запахи, перебить которые возможно только благовониями.
  Женщины в черном опускали черные чадры на лица, когда встречали нас. И возникал эффект проблескивающих сквозь прорезь женских глаз, дорисованное воображением и надеждой таинственное и прекрасное женское лицо. Но встретился нам и отряд девушек с винтовками на плечах, в мини-юбках цвета хаки, в гимнастерках с погончиками и подвернутыми по-боевому рукавами. Никаких следов чадры - сквозь нее неудобно целиться.
  Плакаты со стен плоскокрыших домов призывали к оружию, бдительности и издевались над врагами.
  Война. Действительно война. Пускай ее невозможно сравнить с нашей, но людей убивают. И девушки идут в строю. И лбольшой охотник», погасив огни, уходит в ночь.
  Мы пересекли городок и начали подниматься на гору по каменистой дороге среди маленьких домишек.
  Оливковой рощи не было.
  Я долго платил дань уважения лоциям. О них так много сказано романтических слов. И общеизвестно, что текст описаний в лоциях сверхскуп и потому выразительнее любых художественных попыток. И я, попав однажды в тайфун, потом описал впечатления, содрав из лоции признаки тропического урагана, хотя ни одного признака в натуре не обнаружил.
  Лоции часто врут. И не только потому, что отстают от времени, - это неизбежно. Но и потому, что слишком скупятся на слова и не тратят их на прошлое тех мест, которые описывают.
  Гора над Латакией не украшена оливковой рощей. Она украшена величием пространств, далей, небес вокруг.
  Ровно шумел ветер в нескольких десятках старых акаций на вершине. Его шум смешивался с урчанием воды в водонапорной башне. Я узнал башню и обрадовался, потому что пеленговал ее на подходах. Она крохотной точкой дрожала в оптическом пеленгаторе.
  И вот стоишь рядом с ней, видишь старые камни кладки, ржавые перила металлической лестницыЕ
  Всегда странно на земле оказаться возле маяка или какого-нибудь знака, который пеленговал с моря. Как будто линия пеленга, проведенная раньше на карте, связала тебя с маяком или знаком каким-то интимным единением. И маяк знает, что вы знакомы. И ты знаешь, что он это знает.
  В другую сторону от моря открылась нам с горы огромная, бескрайняя равнина, чуть всхолмленная, буро-желтая, с редкими полосками зелени. Оттуда и летел ветер. С берегов Евфрата и Тигра. Он нес мне персональный привет от мечети Наби Юнус, а Юнус по-арабски и есть Иона. Арабы называют Иону еще лтоварищ Рыбы». Отлично они его называют. Там, в Мосуле, на левом берегу Тигра, вам и сегодня покажут гробницу Ионы и кусок его товарища Рыбы. Кусок сильно высох за прошедшие тысячелетия.
  лДойдем и до твоей гробницы, Иона, - подумалось мне. - Видишь, я уже здесь, в сутках пути от Иоппии. И по корме остался Фарсис, куда хотел ты бежать от лика Бога. И я уже качался на тех же вечных волнах, на которых когда-то качался ты. И потомки твоего товарища Рыбы скользили под килем моего корабля. И я в штиль прошел то место, где Господь воздвиг на море крепкий ветер, и сделалась на море великая буря, и корабль готов был разбиться, и устрашились корабельщики, и взывали каждый к своему Богу, и стали бросать в море кладь с корабля, чтобы облегчить его; а ты, Иона, взял да и спустился во внутренность корабля, лег и крепко заснул. Мне бы твои нервы, Иона!..»
  Быть может, и не так выспренне думал и чувствовал я на горе над Латакией, но несомненно, что первый раз сквозь мелочь рабочих будней, забот и дрязг я ощутил значительность судьбы, которая привела меня сюда. Ведь никто, кроме меня, не знает, чем и как оплачивал я дорогу. Да и вряд ли узнает когда-нибудь.
  Пожалуй, ранее я испытал нечто подобное, первый раз огибая бесконечно далекий отсюда мыс Дежнева капитаном на малом рыболовном сейнере. Как давно это было!
  С гребня горы мы спустились другим путем и оказались перед холмом, густо-зеленым от частой травы и кустарника. Среди густой зелени паслись белые овцы, волосатые, как сарды, с длиннющими ушами. А у баранов рога закручивались могучими спиралями и устрашали.
  Начинало смеркаться, в холодеющем воздухе раздавалась перепалка пастухов. Возле маленькой каменной лачуги женщина выбивала из ковра остатки шерсти. Тропинка крутилась по холму, выводила на кладбище. Каменные надгробия непривычной формы охраняли покой усопших.
  За кладбищем видна была мечеть и минареты, готовые стартовать в библейское небо. Правее мечети антенна радара дальнего обнаружения.
  Мы пошли через кладбище к мечети с робостью, ощущением кощунственности своего здесь присутствия и некоторым даже страхом, который появляется возле чужих святынь. Вдруг мы, неверные, оскорбим святыню сирийцев, творцов арамейского языка, и нас грубо погонят или уши отрежут?
  Окна мечети были забраны решетками. Я свернул с тропинки, пробрался сквозь могилы и кустарники, заглянул за невысокий подоконник. Внутренность мечети после наших и католических храмов производила впечатление космической пустоты. Несколько циновок и голые стены. И никаких изображений божества.
  Никто не знает, как выглядит Аллах. И в этом больше мудрости, нежели представить бога голубем.
  Трое-четверо молящихся обратили на меня глаза, и взгляд их, пройдя сквозь пустоту мечети, сдул меня с наблюдательного пункта, как муху.
  С еще большей робостью вошли мы во двор, огороженный высокими стенами. В центре его был круглый фонтан, полный воды, но сам фонтан не бил. Рядом находился колодец и стоял на каменной земле кувшин. В воде фонтана, совершенно неподвижной, отражались черные кипарисы, растущие за оградой.
  У входа в мечеть стояли сандалии. Дальше сандалий мы идти не решились.
  Мальчик молился у противоположной стены под навесом. Ему было лет двенадцать, и он не обратил на нас никакого внимания. Два других мальчика сидели рядом с ним и тихо свистели, глядя на отражение кипарисов в фонтане. Вечерние тени уже скользили среди тишины чужой веры, надежды и любви.
  Мы постояли еще немного на вершине холма за воротами мечети. Вся Латакия была видна внизу. Оттуда в особенную тишину близкого кладбища доносились звуки городской жизни и гудки автомобилей. Тихо шуршали кипарисы. Огни уже вспыхивали в порту. По синей воде растекалось золото. За молами дышало древнее Средиземное море. Над морем появились первые звезды.
  Быть может, здесь рождались слова: "Он, Бог, поставил звезды для вас, чтобы по ним вы во время темноты на суше и на море узнавали прямой путьЕ
  Во власть вашу Он отдал море, чтобы из него питались вы свежим мясом, из него доставали себе украшения. Видишь, как корабли с шумом рассекают его, чтобы вам доставить благотворение Его и возбудить вас к благодарности.
  Горные вершины вместе со звездами указывают вам прямые путиЕ"
  СураЕ
  В стихах написан Коран, ибо чем отвлеченнее та истина, которой хочешь учить, тем сильнее должно действовать на чувство сначалаЕ
  Спустившись с холма от мечети по узким каменным лестницам между высоких каменных стен, мы вышли на площадку, битком набитую детишками. Детишки облепили нас, клянчили сигареты. Только они не врали, как итальянские детишки, что это для пап, они совали пальцы в собственные рты.
  Среди темных и тонких арабских детских ликов попадались и светлые, круглые, совсем рязанские рожицы.
  На судне я долго и с удовольствием стирал белье в умывальнике, слушая концерт по заявкам. Потом обихаживал кактус, срезанный на Сардинии. Одну лепеху я посадил тогда в землю, закрепил тросиками, аккуратно поливал и выставлял на солнце при первой возможности. Другую лепеху пронзил ножом, в дыру пропустил шнур и повесил за дверью каюты. Я думал, он высохнет. Случилось все наоборот. Пронзенный, висящий в полутьме на второй месяц вдруг дал ростки-цветки. А ухоженный был вял и скучен.
  Умирающий рожает и цветет, поет лебединую песню, вися вниз головой.
  Утром я белкой завертелся в колесах бензовозов, лгазиков», лВолг», мотоциклов и мотороллеров. Последних у меня было около полутысячи.
  Из пояснительной записки к рейсу:
  лПо обычаям в порту Латакия, груз считается принятым после прохождения таможни и составления аутторн-риппорта, который подписывается представителями Таможни, Агента, Порта. Аутторн-риппорт является единственным юридическим документом, удостоверяющим качество и количество груза. Тальманские листы портом не подписываются и юридической силы не имеют. Однако для защиты интересов отправителя и перевозчика на все трюма были выставлены судовые счетчики груза, а на трюма с более ценным грузом - и трюмные матросы. Удалось добиться от портового чиф-тальмана его подписей под суровыми тальманками, которые прилагаются к отчету. Вследствие небрежной работы грузчиков значительная часть грузов портилась стропами и ударами о борта. Агенту были вручены по этому поводу соответствующие письма, которые в копиях тоже прилагаются».
  Что такое лаутторн-риппорт», я не знаю до сих пор. И ни в одном самом специальном словаре или справочнике таких слов вы не найдете.
  Остальное, так складно сформулированное мною в пояснительной записке, на деле выглядело следующим образом.
  Новехонькие, очаровательные лгазики» - мечту любого председателя колхоза - работяги невозмутимо опутывали тросами там, куда этот трос сам собой ложился. Вздернутая в воздух голубая мечта председателей колхозов уродовалась стропами на части такой причудливой конфигурации, как на плакатах по разделке мясной туши.
  Поверх слабых деревянных ящиков плюхались трехтонные связки рельсового проката. Несколько подъемов отличной бумаги, следовавшей в адрес советского посольства, рассыпались в воздухе. Мешки триполифосфата и натрия рвались крючьями грузчиков, значительная часть содержимого просыпаласьЕ
  Это было зрелище, от которого, по выражению Лидии Чарской, лтомительно сжималось сердце». Мы останавливали выгрузку, мы вызывали агента, но грузчики и ухом не вели. Они, очевидно, хорошо усвоили высказывание Маркса о том, что лстержень мусульманства составляет фатализм» и что догмат предопределенности всего на свете лежит в основе Корана. И это высказывание Маркса они отлично соединяли с высказыванием Энгельса, который доказал происхождение европейского лжизнерадостного свободомыслия» из глубин азиатского мусульманского мира. От выгрузки явно попахивало безмятежным беспутством.
  Упомянутое в моей пояснительной записке лпрохождение через таможню» заключалось в том, что мы видели горы своего груза на пустырях вокруг Латакии среди лопухов и собачьих трупов.
  Единственной защитой интересов отправителя и перевозчика были письма. И ночь за ночью я писал их агенту на английском, конечно, языке. Это вам не заявление сочинять управхозу о протекающей крыше.
  Деловое письмо должно быть исчерпывающе кратким, ясным и вежливым. Текст должен располагаться в строгом соответствии с определенным ритуалом. Если обращение лДорогой сэр!» вы напишете в центре страницы, а не у левого поля, то сэр сочтет это смертельным оскорблением. Обязательно: лС глубоким сожалением вынужден сообщить Вам, что Ваши грузчики разрезали бульдозер № 14728 (коносамент СТ-976) крановым стропом на неровные половиныЕ Имею честь сообщить Вам, что убытки по разрезанному и затем утопленному в результате небрежной работы Вашего плавкрана и грузчиков бульдозеру мое судно нести не будетЕ Уважающий ВасЕ»
  Я чуть не рехнулся от этих писем.
  Никаких претензий по грузу в пароходство не поступило.
  Все было обычным, все текло так, как текло здесь тысячи лет.
  Мы снялись из Латакии на Ливан в порт Триполи. Мы еще не знали, что вернемся сюда.
  Наше судно называлось трамповым. лТрамп» по-английски - лбродяга». Бродяга редко знает, где будет ночевать завтра.
  Мимолетный праздник
  В Ливане простояли около недели.
  Съездили на автобусе в Бейрут, купили замечательные клеенки.
  Ливанский Триполи покинули под вечер, в тихое время, когда белые рыбацкие лодки возвращаются из синего моря под синим небом и отражения минаретов не дрогнут в синей бухте, а старые развалины пароходы разворачиваются на мертвых якорях носом на ворота гавани, как будто собираются плыть куда то, хотя им больше никогда и никуда не светит плыть.
  И видение белых лодок среди безмятежной синевы надолго осталось во мне.
  От ливанцев до сирийцев три часа ходу. И в полночь мы уже опять бросили якорь на внешнем рейде Латакии. Здесь нас ждал груз шрота - жмыха хлопкового семени. Что это за штука, ни я, ни капитан толком не знали. Пришлось вытащить грузовой справочник.
  И тихой, ночной, якорной, рейдовой вахтой я листал его. И чем дольше я листал огромный справочник, тем больше уважал хлопковый жмых.
  В справочнике были перечислены все возможные под луной грузы, указаны их свойства, номер товарной группы, сумма сбора за тонну, но шрота там не было. Я не мог узнать, как он впитывает влагу, когда самопроизвольно воспламеняется, когда взрывается и насколько меняет вес при переходе из одной климатической зоны в другую.
  Наличие прилагательного лхлопковый» настораживало.
  Мне как-то пришлось наблюдать горение хлопка и даже принимать участие в тушении. Огромная прессованная кипа хлопка кажется каменной, но воспламеняется от искры упаковочной проволоки. Потому концы проволок заводят внутрь кип. Плохо спрессованный хлопок при нарушении упаковки выстреливает в дыры разлохмаченные пряди. Они самовозгораются при соприкосновении с маслянистыми грузами - орехом, хлопковым семенем и жмыхом хлопкового семени. Шесть тысяч тонн такого жмыха и ждали нас в Латакии. Было интересно, как он сам горит. И я очень внимательно искал в справочнике лшрот», но не нашел. Зато с большим любопытством и без всякой пользы изучил специфику перевозки гробов с покойниками и урн с пеплом. Именно с пеплом, а не с прахом, ибо прах вещь такая же неконкретная, как, простите за такой пример, ваша душа. Пепел же ваш имеет определенные химические свойства и удельный вес.
  Я увлекся, как обычно со мной бывает, посторонними и потусторонними вопросами и битый час выяснял, существуют ли отдельные правила перевозки гробов без покойников и урн без пепла. По дороге обнаружил пункт, из которого явствовало, что сахарин и лошадиная сбруя находятся в одной товарной группе сбора за тонну. Здесь я захихикал. Соединение сбруи с сахарином напомнило мне собственные сочинения. А хихикать было нечего. Выяснить правила перевозки шрота приказал капитан. Он уже начал готовиться к подаче морского протеста в Новороссийске, чтобы перестраховаться в случае отпотевания жмыха в трюмах на переходе из Средиземного моря в Черное.
  Жмых хлопкового семени представляет собой зелено-рыжую массу. Ее едят свиньи. От спички она не загорается - я провел опыт.
  Технология погрузки свинячьей еды просто и хорошо продумана. Лючины на трюмах раздвигают, образуя щели, зияющие под тобой двенадцатиметровой пропастью. Шрот привозят в мешках. Подъем в двадцать - тридцать мешков опускается на щели. Грузчики взрезают глотки мешков кривыми ножами - глотки зашиты гнилой нитью крупными стежками. Потом грузчики яростно пинают мешки босыми ногами в бока. И шрот с печальным шорохом проваливается в щели между лючинами.
  Все окутано мельчайшей пылью. Если взглянуть на пыль в штурманскую лупу, то вздрогнешь. Она шевелится. Ибо на добрую половину состоит из насекомых. Пыль и насекомые легко просачиваются сквозь наглухо задраенные иллюминаторы и двери во все судовые помещения. Еще легче они просачиваются в легкие грузчиков сквозь рваные тряпки куфьи.
  И началась для меня очередная морская сложность.
  Чтобы полностью использовать кубатуру, надо штивать в трюмах и твиндеках - растаскивать жмых по углам, разравнивать. Мне следовало требовать от стивидора хорошей штивки, требовать посылки людей в трюм, в пространство, заполненное зелено-ржавой, вонючей, живой пылью. Но работать там без респиратора не смог бы, вероятно, и жук-хрущак членистоногий, который выводит в шроте детей. Одно - делать там детей, другое - там работать.
  Черт бы побрал неравномерность мировой научно-технической революции, размышлял я, глядя сквозь лобовой иллюминатор своей каюты на полуголых людей, копошащихся вокруг мешков со свинячьей едой. Ничто меня так не бесит, как эта неравномерность. И еще я не мог не вспоминать о блокаде. А ведь, думал я, за горсть такого жмыха я отдал бы в сорок первом году свою мальчишескую душу любому дьяволу или сатане, если, конечно, они не были бы немецкой национальности.
  Позвонил капитан:
  - Поднимись-ка, секонд!
  Я не сомневался, что дело касается штивки груза и моего слабоволия.
  У капитана сидел наш морагент Таренков. Раньше он много лет командовал судами, потом работал в Австралии и еще где-то.
  Морагент не дипломат. Он может рыкнуть на обидчика наших морских интересов без всяких протокольных изысков. И в прошлый заход в Латакию Евгений Петрович мне помог в какой-то запутанной истории, когда чиф-тальман и шкипер плавкрана требовали подписать липовую бумажку на сверхурочную работу. От рыка Евгения Петровича эти ребята полетели в разные стороны, пришептывая: лМа ша'алла! Ин ша'алла!» - лЧто желает Аллах!.. Как Аллаху будет угодно!» Причем в роли Аллаха, очевидно, выступил я.
  - Ну, секонд, нашел правила перевозки шрота? - спросил капитан.
  - Нет. Гробы с покойниками и урны с пеплом готов возить с закрытыми глазами сквозь любые климатические зоны, а шрота в справочнике нет, Юрий Петрович.
  - Видите, - сказал Юрий Петрович, - какой секонд веселый человек - острит напропалую. Одно слово: комедиограф.
  - Да плюньте вы на этот шрот, - сказал Евгений Петрович. - Сожрут его свиньи и без правил.
  - Как со штивкой? - спросил Юрий Петрович. - Если не штивать, кувырнемся мы в шторм: ссыпется свинячий корм на один борт, постоянный крен - и привет сиренам. Говорил со стивидором?
  - Да, - соврал я. - Будут штивать. Через каждые пятьсот тонн.
  Таренков хмыкнул. На его загорелом лице было порядочно морщинок. Ухмылка заплуталась в морщинках. Выражение физиономии стало немного кошачьим.
  - Брось врать, - сказал Евгений Петрович. - Иди штаны переодень. Перед тем как вы кувырнетесь. На экскурсию поедем. К святым местам. Причащаться.
  - Благодари супругу Евгения Петровича, - объяснил Юрий Петрович. - В гости зовет.
  - В гости еще не скоро. Мы и без жены. Отдохнем. Может быть, - сказал Таренков.
  Морагент был одет в строгий костюм и белоснежную рубашку без галстука. Каждая вещь чувствовала себя на Евгении Петровиче уютно, выказывая при этом достоинство и гордость за хозяина.
  У меня, старого разгильдяя, кроме формы, за всю жизнь еще ни разу не было настоящего костюма. Форму на берег надевать не хотелось. Я сказал об этом.
  - Тогда надевай хоть трусики, - сказал Таренков. - Со мной можно. Меня уже здесь каждый шакал знает. Ездить много приходится. С тысячью шакалов познакомишься. Особенно веселое знакомство бывает, если на шакалий труп наедешь. Ночью. На вираже. И гроба потом не надо. И урны.
  Через пять минут я плюхнулся на мягкость кожаного сиденья черной машины. Таренков сел за руль.
  - Что за авто? - спросил я.
  - У капитана все должно быть капитанским, - сказал Таренков. - лОпель-капитан». Ну, вначале была еда?
  Мы дружно согласились с Таренковым.
  лОпель» прыгнул от трапа теплохода, как конь Ашик-Кериба. Мелькнули горы стального листа, штабеля мешков цемента, охранники у ворот порта на фоне военных плакатов, узкие улочки города, и лопель» оказался на набережной. Таренков вел машину по-западному: не он принадлежал лопелю», а лопель» принадлежал ему и хорошо знал это.
  Возле ресторанчика он въехал на тротуар, затормозил в сантиметре от стены, и мы вылезли.
  Ресторанчик был обыкновенный, без шика, здесь морагент обедал каждый день, и знали его здесь так же хорошо, как лопель» знал, кто его хозяин.
  Пахло чужой едой. За широким стеклом окна стекленело в неподвижности Средиземное море.
  Таренков стукнул по столу обручальным кольцом. Тяжелое кольцо ударило глухо. Официант возник мгновенно и пожелал мистеру кептейну всех благ, какие есть в меню Аллаха для самого выдающегося из смертных. Затем появились арака, тертый горох, сырая морковь, красные терпкости неизвестного происхождения, острые салаты, немного картофеля и жареные куры.
  - Сытый нарезает ломти для голодного не спеша, - сказал Таренков, щедро разбавляя араку в наших сосудах водой. Арака делалась белой, как одежда пророка, который запретил мусульманам пить вино. - Это здешняя пословица. Читали Коран? Его в мореходке преподавать надо. Раздражить правоверного очень просто. А мы в рамадан пробуем заказать срочную работу - святая простота! Петр умнее был. Он знал: мы полуазиаты. И заставлял морячков долбить книгу, которой в половине мира дано не только религиозное, но и юридическое значение. Пейте. Я передерну. Может, напишете об этом, Конецкий?
  - О чем?
  - Одна наша энциклопедия утверждает, что автором Корана является Мухаммед, что он получил, так сказать, гонорар за литературный труд. А Корана никто не писал. Аллах спустил его пророку из космоса, с седьмого неба. На золотых цепях. Возможно, световые лучи подразумеваются. Вот об этом и напишитеЕ Ешьте как следует, ребятки. Вам это сегодня пригодится.
  Было в Евгении Петровиче нечто заставляющее подчиняться ему с удовольствием.
  Он все время заставлял нас предвкушать, хотя каждый момент и сам по себе был отличным. И разбавленная точным количеством воды арака была прекрасна, и незнакомые салаты, и жареные куры. И еще мне нравилась его манера говорить. Он как бы буркал, произносил слова быстро и разрывал фразу точками на самые неожиданные куски. В общем, уже после первой порции араки я влюбился в Евгения Петровича как мальчишка. И, как мальчишке, мне вдруг захотелось в кино, на бесшабашный фильм о мужской скупой дружбе, о случайных встречах, о красивом мужестве, с выстрелом спасителя на краю роковой секунды, с песенкой прелестной женщины о тревожной мечте.
  - Кина не будет! - отрезал Таренков, выводя нас на пустынную набережную. - Стрельнуть можешь в натуре.
  В десяти шагах от ресторанчика он толкнул дверь неприметного дома, и мы оказались в тусклом подвальчике - тире.
  Старый хозяин тира не ставил задачи воспитания ворошиловских стрелков. Дистанция стрельбы три-четыре метра при размере мишени с гусиное яйцо. Не попасть может только слепой. Значит, только слепой не получит вознаграждения за истраченные гроши, то есть не увидит вынырнувшую из бурого моря русалку, или современную голенькую девицу за распахнувшейся дверцей шкафа, или благополучно перепрыгивающего через тюремную стену беглеца.
  Это были как раз те сюжеты, которые я хотел видеть на экране. Но в тире мое мальчишество наслаждалось полноправным участием в действии, а не зрелищем. Мы палили с азартом. Старик хозяин, получив за двадцать пулек сирийский фунт, улыбался нам мудрой улыбкой пророка Ионы. От наплыва мужской дружбы старик включил фонтанчик. В полутемном дальнем углу тира засверкала пляшущая струйка алмазной воды. Старик бросил на струйку шарик. Шарик завертелся, поднимаясь и опускаясь на фонтанчике, заплясал вместе со струйкой. Он был весь уже продырявлен пульками, разбрасывал брызги. И почему-то не слетал с водяной струйки, не падал, когда в него попадешь. Шарик был чудесным.
  Кобальт синий - далекие горы, изумрудная зелень - предгорья, охра - холмы, сиреневые и фиолетовые полосы - плантации цветущего миндаля, красные поля мака, черные кипарисы вдоль обочины шоссе. Подножия кипарисов погрузились в знакомые мне еще по Сардинии заросли серо-голубых кактусов. И надо всем этим - вечереющее, пасмурное небо.
  Мы мчались к горам сквозь свободу шоссе по сто тридцать-сто сорок километров. На той же скорости изрыгал синкопы приемник лопель-капитана». Мы курили лПелл мелл» и впитывали скорость в застоявшиеся души.
  Минут через двадцать Таренков свернул с шоссе к малоприметной издали часовне. Она стояла среди увядающих акаций и вечных сосен на вершине пологого холма.
  Здесь было тихо. Здесь было прозрачно и акварельно. Незримые, витали здесь и Александр Иванов, и Нестеров.
  Куполок часовни увенчивался нашим православным крестом.
  - На этом месте, братцы, Мария Магдалина мыла ноги Христу и вытирала их кудрями, - сказал Таренков. - Факт непроверенный, но все равно впечатляет, а?
  - Господи! Куда судьба носит! - пробормоталось мне.
  - лМария Магдалина, раздетая вполнеЕ» - вспомнил Юрий Петрович из своего счастливого детства.
  И на меня тоже хлынуло старосемейное, давно истлевшее в могилах на Смоленском, на Пискаревке, на Богословском. Баба Мария, тетя Матюня и тетя ЗикаЕ И тихо зазвучали для меня их добрые, вразумительные голоса, которыми бабушки и тети говорят с малолетними внуками и племянниками: лЕе имя, Витюша, звучит покаянием и прощением грехов, и странник, проходя по сладостно благоухающей и цветущей зелени берегов Генисарета и приближаясь к развалинам башни и одинокой пальме арабской деревни Эл-Медждель, невольно вспоминает древнее предание о той, греховная краса которой и глубокое покаяние сделали знаменитым самое имя МагдалыЕ»
  Не знаю, откуда проникал в часовню зыбкий, перламутровый свет - через окна высоко под куполом или через нечто вроде узких бойниц в стенах.
  Мы вошли в этот свет и постояли, привыкая к нему и к церковному запаху.
  Прямо против входа висела большая икона. Вернее, это была не икона, а иконописный портрет молодого мужчины со взглядом старого психиатра. Он держал в руках открытую книгу. Тенистой славянской вязью вязались строки:
  Блажени есте, егда поносят вас и ижденут,
  и рекут всяк зол глагол на вы лжуще Мене ради,
  радуйтеся и веселитеся,
  яко мзда ваша многа на небесех.
  Два подстава с металлическими противнями, наполненные песком, располагались по бокам от входа. Они полностью соответствовали моему детскому представлению о языческих жертвенниках. В дальней стене была полуниша. Такие полуниши в мечетях называются лмихраб» и показывают молящимся сторону поклонения.
  Часовня была пуста. Никто не жил рядом и не охранял ее.
  В нише-алтаре лежали свечи и деньги.
  Таренков бросил туда несколько бумажек, сказал:
  - Берите свечи, братцы. Направо - за ваших раньше срока погибших. Налево - за ныне живущих.
  Я попытался сосредоточиться и восстановить в памяти имена всех своих погибших, пока зажигал и ставил в песок жертвенника свечу, но это оказалось безнадежным делом. И я только хорошо помянул всех погибших раньше срока, когда свечка утвердилась и огонек ее бестрепетно затеплился в неподвижном воздухе часовни.
  Одну свечу, шишку сосны и веточку акации я прихватил с собой. Я знал, что мать этот подарок сохранит до смерти. Ведь для верующих вся здешняя земля - священна.
  Мне кажется, Библия, Коран и другие первые книги имеют такую глубину и красоту потому, что авторам приходилось вмещать в бумагу ВСЕ - все, накопленное предыдущими поколениями за тысячелетия. Если бы крысы в одну ночь сожрали сегодня наши библиотеки, то пришлось бы написать нечто подобное Библии по жанру, чтобы передать потомкам не все наши знания - что невозможно, - а сегодняшнее ощущение от наших знаний Мира. И тогда опять потребовались бы мифы и притчи, и новый Ветхий завет, ибо самые хорошие энциклопедии стареют быстро и обычно бывают смешны для умных потомков, а мифы и притчи служат им всегда хотя бы обыкновенной житейской мудростью: если родилась на свет женщина необыкновенной красоты, страстной натуры и бесстыдной порочности, то прости, защити ее от злобности толпы, и она отплатит тебе беспредельной преданностью и благодарностью всего своего буйного сердца и мятежной души. И она будет мыть тебе ноги и, если ты захочешь, будет вытирать их волосами. Разве это не так?
  Отъехав от часовни, Таренков повернул не обратно к Латакии, а в горы. лОпель-капитан» опять бесшумно рванулся по пустынному шоссе. Сиреневые и серебристые лепестки цветущего миндаля вихрились за машиной. Потом промелькнули заросли оливковых деревьев.
  В ушах потрескивало - так быстро мы набирали высоту.
  Оливы сменились дубовыми лесами.
  На поворотах далеко внизу распахивалось море и сразу исчезало за огромными стволами старых, замшелых дубов.
  По склону горы нам навстречу спускалось облако, цепляясь за вершины деревьев. Мы влетели в это облако. Горло запершило от холодного тумана. Пока спорили, является ли облако туманом или это разные вещи, оно осталось ниже. Вспыхнуло солнце, вечернее, по-северному негреющее. Таренков съехал с дороги и выключил мотор. Мы услышали шум горной реки. Она текла в глубоком ущелье. Через ущелье горбатился одноарочный каменный мост, обросший мхом.
  - Его строили римляне, - сказал Евгений Петрович. - Выйдем.
  И опять нечто неповторимое тронуло душу. И не только, очевидно, мою. Юрий Петрович остановился над ущельем и вопросил без всякого наигрыша:
  - Камо грядеши?
  Е Камо-оЕ грядешЕ - повторило торжественное эхо.
  Огромные деревья спускались к речке по склонам ущелья. Их черные влажные стволы оплетали плющи. Не лесная, а какая-то парковая сырость приглушала звуки. Между камней росли нежные, как наши подснежники, цветы - белые и голубые. И лиловые фиалки.
  Мы спустились к воде по скользким каменьям.
  Вода журчала отчужденно, ее неожиданные взбулькивания возле устоев римского моста подчеркивали тишину.
  - Здесь есть крабы, - сказал Таренков. - Маленькие.
  Я черпнул воды и глотнул. Заныли зубы.
  - Если в том, что болтаемся всю жизнь по морям, есть смысл, - пробормотал Юрий Петрович, - то он в таких минутах.
  И я был согласен с ним.
  Мы курили над быстрой и чистой водой. Ночь поднималась за нами в горы, тушила сумеречные краски горного леса.
  Мы говорили о том, что не знаем истории и как это знание иногда бывает необходимо. Кто прошел по камням этого моста - Александр? Цезарь? Антоний? Никто не знал этого. Мы сетовали на то, что из истории остаются в памяти лишь анекдоты. И что даже если мы читаем Плутарха, то отмечаем только лкисленькое».
  Таренков сказал, что более всего любит Плутарха за то, что патриарх историков часто употребляет откровенное слово лсволочь». И не играет в объективность и невозмутимость по отношению к героям. И если ему не нравится Антоний, то он сразу заявляет, что Антоний был пьяница и беспутник - с перепоя наблевал на форуме в тогу друга и попал в лапы Клеопатры ручным, привыкшим слушаться не разума, а женщины.
  Он говорил негромко, боясь разбудить эхо среди древних камней в холоде горного ущелья.
  На этом торжественная часть нашего праздника завершилась.
  Потом в ресторане горного отеля, закрытого по случаю военного положения, мы пили крепкое пиво и хрумкали сырую морковку.
  Мы были одни в огромном зале. Огонь горел только возле нашего столика. И от огня в темную глубину зала уходила по каменному отшлифованному полу световая дорожка. Вокруг столика бродила собака, доверчивая и лохматая, и не голодная, что на Востоке редко.
  Молодой и лукавый официант появлялся из темноты с подносами морковки, маслин, свежепестрой травы. Мы наливали ему пива. Он улыбался и пил с удовольствием. Собаку мы угощали морковкой, маслинами и травой. Она улыбалась и ела с удовольствием.
  Беззаботность снизошла на нас. Как будто не ждали впереди тяжелая работа и Большой Халль - морская тоска. Мы хохотали, рассказывая про электромеханика, которого в керченском ресторане побили официанты.
  Электромеханические нервы были давно издерганы. На старом судне и динамо старое, и лебедки старые. И они у нас каждый час выходили из строя. Электромеханик месяцами спал одетым. Когда гас свет, будить механика не надо было. Он ощущал очередную поломку телепатически, вскакивал и бежал в машину. На стоянке в Керчи электромеханик отправился в ресторан, размяк там в беззаботности, как мы нынче, выпил, и закусил, и потанцевал. А в Керчи часто случаются перебои с электроэнергией. И вдруг в ресторане погас свет. Электромеханик, ни слова не говоря, поднял воротник пиджака и побежал в родное машинное отделение ремонтировать динамо. Официанты и швейцар догнали его уже на улице и сгоряча кинули банок. Ну разве поймет официант моряка? Разве поверит, что посетитель ресторана, убегающий из зала в темноте, действует машинально?
  После ресторана мы понеслись куда-то дальше, сквозь черную сирийскую ночь. Мы замечательно неслись, время от времени останавливаясь перед камнями, перегораживающими шоссе. Возле камней возникали из тьмы военные патрули, поблескивали фонариками, аксельбантами, портупеями, оружием, шевронами, нашивками, кокардами, шлемами, пуговицами, глазами. И, не проверяя документов, пропускали. И мы опять неслись, высвечивая на виражах куски арабских декораций: цветущие плодовые деревья, каменные заборы, заросли кактусов. И я совсем раскис от удовольствий, когда из приемника запели песенку про морского друга на чужом языке.
  - Евгений Петрович, - сказал я. - Нынче ты подарил нам удивительный кусочек жизни. И мне чуть только не хватает до полного счастья. Преследует недоступная мечта. Как того африканского вождя, который просил и просил у колонизаторов-англичан подводную лодку. Хотел охотиться с нее на крокодилов. Слышал про такого?
  - Слышал, - сказал Таренков. - Англичане подлодку зажали, а мундир адмиральский вождю прислали.
  - Точно. А чего мне не хватает для абсолютного счастья?
  - Знаю, - сказал он, и затормозил, и вышел из машины, и обошел ее, и открыл мою дверцу. - Ну? Садись за руль. Тебе этого хотелось?
  - Ты ясновидящий! - сказал я и пересел за руль.
  Мне хотелось именно этого, хотелось давно, нестерпимо, опять как мальчишке.
  В лопеле» было пять скоростей - непривычное переключение. И ехал я не спеша, вкушая удовольствие от ведения машины, как аромат редкостного табака.
  - Сейчас свернешь направо, в проселок, - сказал Таренков.
  Я свернул, лопель» заколыхался на рытвинах, фары высвечивали мягкие очертания прибрежных дюн, послышался жесткий гул наката.
  Таренков перехватил баранку и развернул машину носом в море, переключил свет фар на дальний. И мы увидели океанское судно, разбитое и разоренное. Оно стояло почти на ровном киле, очень высоко и нелепо вздымаясь черными бортами над бурунами прибоя.
  - Итальянец, - сказал Евгений Петрович.
  - Не повезло макароннику, - прокомментировал Юрий Петрович.
  Если бы знать свою судьбу! Если бы он знал, что через два года высадит судно на камни в этом же Средиземном море!
  От такого никто из моряков не застрахован. И потому зрелище разбитого судна вызывает в душе минуту тяжелой и строгой тишины. И в эту минуту колокол с мертвого корабля звонит и по тебе, даже если рынду давно стащили береговые люди.
  - Когда нападает тоска, я приезжаю сюда, - сказал Таренков.
  Он был не самоуверенным, а уверенным в себе мужчиной.
  Иногда тоскливое настроение и грустное зрелище вдруг интерферируют, рождая просветленность. Разве не бывало так с вами на кладбищах?
  Ночное море начинало сердиться. Поднимался ветер. Красиво мерцали пронизанные лучами сильных фар пенные гребни прибойных валов. Обрывки такелажа на разбитом судне тяжело колыхались, ветер подвывал в них.
  - Как ваши веревки? Хорошие? - спросил Таренков о наших швартовых. У нас были старомодные, но добротные веревки. - Пожалуй, завтра будет сильный ветер. Пожалуй, вам расштивает шрот в трюмах нерукотворно. Поехали, братцы. Жена скучает.
  На столике в холле его квартиры рекламные проспекты лМорфлота» и шикарные фото лайнеров причудливо перемешались с томами собрания сочинений Достоевского.
  Жена Евгения Петровича оказалась литературоведом, писала диссертацию о влиянии изобразительного искусства на творчество классика. Ее звали Мальвина. Женщин с таким именем я еще не встречал в жизни. Она была вся в зеленом. И темно-каштановые волосы. Молодая, красивая женщина.
  лВезет же людям!» - позавидовал я Таренкову.
  В гостиной стояли на полу в широких вазах два букета роз, а в аквариуме-шаре плавали красные рыбы. На низком столике всеми цветами спектра манили бутылки - виски, бренди, коньяки и вина - представительские напитки, обязательные для деловых встреч в квартире-агентстве.
  лВезет же людям!» - подумаете вы.
  Только очень тоскливы иногда будни и праздники в красивой квартире на чужбине.
  Я где-то читал, что дочь писателя Данилевского вышла замуж за испанского офицера. Он служил на Балеарских островах, на острове Ивис. Она погибала там от тоски. Ее спасли два безымянных русских матроса. Они умерли на корабле в море. Трупы свезли на Ивис и похоронили. И каждую неделю дочь Данилевского ходила к ним на могилу и носила русским матросам цветы. Это ее спасло.
  - Очень тоскуете? - спросил я Мальвину.
  - Есть радио. Есть газеты. Ко всему привыкаешь, - сказала она.
  Они привыкли делать веселый вид при любых обстоятельствах. Они считали, что наши будни, будни плавающих людей, бывают еще тоскливее и монотоннее, еще будничнее. И они устроили нам красивую жизнь, сделали праздник, который редко выпадает нынче на долю моряка.
  Евгений Петрович угощал нас часовней, римским мостом, цветами на полу гостиной, красотой женщины в зеленом платье, стереофоническим проигрывателем и изысканной коллекцией пластинок. Четыре пластинки были лАве, Мария». Каждая в исполнении знаменитости. Я, конечно, никогда не смог бы отличить исполнителей, но это не имело никакого значения.
  Даже рыбы в шаре-аквариуме перестали вилять вуалями хвостов, когда зазвучала лАве, Мария».
  - Что вам вспоминается, когда вы слышите это? - спросила Мальвина.
  - Босфор, - сказал я.
  - Вы видели Босфор на рассвете? - спросила она. - Помните, у Хемингуэя: лЕдешь на рассвете вдоль Босфора, смотришь, как встает солнце, и, что бы ты ни делал до этого, ты чувствуешь, что, общаясь с этим, ты утверждаешься в решенном».
  Я видел Босфор на рассвете и видел солнце, встающее над минаретами. Это было сразу после холодной Керчи. И я тогда не утверждался в решенном. Наоборот, я проклинал себя за решение пойти плавать на старом грузовом теплоходе грузовым помощником. И еще я мучился тем, что не могу остановить мгновение рассветной красоты над Босфором.
  Я сменился с вахты, был свободен, спустился в каюту и пытался остановить мгновение при помощи своей старой лЭрики». Я писал: лУтренний туман среди пожухлой листвы зимних деревьев. Из туманной тишины голос чайки. Три серебристые утки над фиолетовой неподвижной водой. Плавный провис проводов высоковольтной линии на огромной высоте над проливом. Разноцветные дома, прижавшиеся друг к другу. За опущенными жалюзи - утренний сон. А на газоне в парке уже поднимают и опускают мотыги несколько оборванных рабочих. Женщина в черном идет по синему асфальтуЕ»
  Я писал эти слова, а внутри звучало: лНикогда я не был на Босфоре, ты меня не спрашивай о немЕ» И чужая поэзия плугом чужого таланта перепахивала целину моих истинных ощущений. Я не мог отделить своих плевел от ее обаяния. И мучился этим, даже физически мучился.
  Смотрел на турецкие фелюги с задранными к небесам носами и кормами и стучал кулаком в ладонь от бессилия.
  Фелюги были раскрашены в простые цвета: белая, зеленая, желтая, красная полосы. Фелюги колыхались у берегов, а над ними вздымались ржавые пароходы - старомодные высокие и узкие трубы и прямоугольные надстройки - давно мертвые корабли на мертвых якорях. И человеческое кладбище проплыло совсем рядом с бортом. Освещенные солнцем руины дворцов отражались в еще темной воде. Лежали под набережной парусные барки, вытащенные на сушу. Голубой туман выходил из их открытых трюмов.
  Когда-то вещий Олег загонял здесь гвозди в щит, прибивая его к вратам Царьграда. Теперь бледно светилась в солнечных лучах реклама лФилиппc».
  Я плюнул на писание и вышел на палубу.
  Лодчонка тарахтела слабым мотором и лезла прямо нам под форштевень. В лодчонке спал старик, положив седую голову на румпель. Лоцман бегал по мостику, потрясал кулаками и ругался на всех языках мира, потом дернул привод гудка. Рев ударил по ушам, сбивая утренний тихий настрой в душе. Старик в лодке проснулся, равнодушно толкнул румпель, подставил нос каюка волне. Эхо гудка трижды отдалось в близких горахЕ
  И опять чистая, солнечная тишина сомкнулась вокруг голубых с золотом минаретов. И, заменяя лНикогда я не был на БосфореЕ», во мне всплыло: лАве, Мария» - опять чужие слова, чужая мелодия, чужое вдохновение!
  Пришлось выругаться не хуже турецкого лоцмана и завалиться спать - от бессилия, - потому что никакое лАве, Мария» не звучало над проливом.
  Над проливом тогда просто взошло солнце.
  Нам не пришлось вкусить угощения Таренковых до конца.
  Зазвенел телефон. Трубку взяла Мальвина. И сразу передала ее мужу: лШтормовое, Женя!» А еще через минуту мы мчались по ночным улицам к порту - с бала на корабль. И Таренков давал нам кое-какие рекомендации, а на прощание счел полезным вручить прошлогодний информационный бюллетень Черноморского пароходства. И этот старый бюллетень, увы, оказался точным сценарием того, что ожидало нас в ближайшие двое суток.
  "Бюллетень технико-экономической информации ЧМП.
  С 12 по 14 января 1968 года над восточной частью Средиземного моря прошел глубокий циклон, вызвавший ураганные ветры и катастрофическое волнение.
  В результате разбушевавшейся стихией сирийскому порту Латакия были причинены большие разрушения. Здесь находились 12 торговых судов, в том числе теплоходы лМ. Бардин» (лМеталлург Бардин») и лМалахов курган» Черноморского пароходства.
  К 13 января ураган достиг максимальной силы и создал чрезвычайно тяжелую обстановку в порту.
  Восемь судов были сорваны со швартовых и якорей, два из них были выброшены на камни и разбиты в Старом порту. Большие повреждения были причинены портовым сооружениям, 250 метров волнолома было разрушено и снесено в море - порт оказался совершенно не защищенным от действия стихии.
  Т/х лМ. Бардин» под командованием капитана Лютого В. Т. прибыл 8 января 1968 г. в Латакию и 11 января приступил к выгрузке груза. В 17.20 12 января в связи с усилением юго-западного ветра выгрузка была прекращена, по судну был объявлен аврал, дополнительно было заведено на причал 8 капроновых швартовых тросов. Общее количество заведенных концов к этому времени составило - 12 с бака и 10 с кормы.
  Используя кратковременное затишье, капитан хотел выйти из порта с рассветом 13 января, однако к 5 часам ветер от юго-запада усилился до 8 баллов, и, проконсультировавшись по радиотелефону с другими советскими судами, капитан Лютый принял окончательное решение штормовать в порту. Немедленно же между бортом и причалом были заведены все имевшиеся на судне кранцы и бухты дефектных швартовых тросов.
  В 05.45 в 10 - 20 метрах от левого борта теплохода лМ. Бардин» с трудом задержались с помощью якорей и работавших машин сорванные ураганным ветром со своих швартовых суда лГалатея» (Панама), лИрис» (Либерия) и лНовошахтинск» (СССР).
  В 08.00 сокрушительными ударами волн развалило находящийся по корме на траверзе теплохода лМ. Бардин» участок волнолома длиной 250 метров. В результате этого открылся свободный доступ штормовым волнам во внутреннюю акваторию порта. С этого момента ввиду угрожающего положения на судне были сформированы четыре аварийные группы: носовая, кормовая, группа швартовщиков на причале и запасная группа, которые вступили в непрерывную борьбу за живучесть судна.
  В 08.20 стоящий впереди болгарский пароход лБалкан» был сорван со швартовых и навалил кормой на носовые продольные концы т/х лМ. Бардин», в результате чего шесть из них были порваны. Корму т/х лМ. Бардин» кинуло на причал, и теплоход получил серьезные повреждения корпуса. Для частичного преодоления создавшейся аварийной обстановки был отдан правый якорь и начали работать машиной на задний ход. Поданные вслед за этим дополнительные концы с бака стабилизировали положение.
  В дальнейшем, используя перекладку руля и работу машиной, при активных действиях экипажа по временной заделке повреждений корпуса и крепления судна, т/х лМ. Бардин» продолжал удерживаться у причала, испытывая сильные удары волн о корпус и удары корпуса о причал, несколько смягчаемые кранцами. За сутки было оборвано 11 капроновых тросов, 3 стальных и заведенный с носа 52 миллиметровый буксир.
  В этот же период времени теплоход лМалахов курган» под командованием капитана Рослова А. А. стоял ошвартованный 20 кормой к брекватеру с отдачей двух якорей: правого 6 смычек цепи и левого - 7 смычек. На швартовую пушку брекватера было заведено шесть капроновых концов.
  (Мы стояли точно в такой же позиции, но по корме был не брекватер, а тот самый волнолом, который был разрушен предыдущим ураганом. Наши носовые концы были на швартовой бочке, а шесть кормовых на швартовых тумбах волнолома. Из шести кормовых только два были капроновые - черноморцы всегда умудряются снабжаться хорошими тросами и другим морским инвентарем лучше всех других россиян - это им одесские черточки характера помогают.)
  Расстояние от кормы лМалахова кургана» до брекватера составляло 25 метров. Ветер работал на теплоход прямо в нос.
  (Расстояние от нашей кормы до волнолома было приблизительно таким же, но ветер работал нам прямо в корму. А почему-то всегда, когда получаешь пинок в зад, то ускорение значительно больше, нежели после пинка в перед.)
  Ко времени прекращения выгрузки из-за усиления ветра 12 января на борту т/х лМалахов курган» оставалось 6828 тонн генерального груза.
  (У нас на борту было около четырех тысяч тонн шрота)
  В 03.00 13 января ветер достиг 10 баллов от юго-запада. Якоря теплохода лМалахов курган» начали ползти, и судно, смещаясь назад, стало приближаться к брекватеру.
  (У нас все происходило как раз наоборот. Нам в корму давил не только адский ветер, но и штормовые волны, которые легко перемахивали через остатки волнолома. Эти волны были так велики и длинны, что прокатывались через весь теплоход - от кормы до носа. И потому почти невозможно было работать с кормовыми концами - попробуй работать, если тебе в лоб бьет струя из пожарного шланга.)
  В 04.00 ветер достиг 12 баллов, стали ощущаться толчки о грунт и было замечено самопроизвольное проворачивание главного двигателя.
  (Когда ветер достиг 12 баллов, у нас вырвало левый кормовой кнехт и мы фактически повисли на концах одного борта. Кнехт вырвало с корнем и еще разломало пополам - такое я наблюдал первый раз в жизни.)
  В 05.00 после непрерывной подачи звуковых сигналов к борту т/х лМалахов курган» подошел катер для завоза швартовых и 150-сильный буксирный катер для оказания помощи.
  (К нам эти ребята подошли через два часа после начала подачи звуковых сигналов и только после красной ракеты. Правда, все суда в порту, а набито их там было как килек в банке, гудели и визжали кто во что горазд, ибо у всех рвались швартовы и никто не мог завести новые без завозного сирийского катера. Самое страшное было смотреть на эти портовые катера, когда они вдруг оказывались значительно выше твоих бортов, где-то в мутных небесах, на гребне очередной волны. Отчаянные ребята работают в Латакии на портовых плавсредствах!)
  К 07.00 с помощью 150-сильного буксира удалось завести добавочные носовые швартовы на швартовую бочку и отвести корму от брекватера. Однако через полчаса ветер достиг ураганной силы (до 45 метров в секунду) и лМалахов курган» вновь потащило к брекватеру. При попытке использовать свою машину было обнаружено повреждение шестерни вало-поворотного устройства. Подошедший к 08.00 морской буксир лБарада» начал работать на таран, отжимая корму лМалахова кургана» от брекватера.
  (Когда ветер достиг ураганной силы, нам с помощью катера и буксира лБарада» удалось завести на кормовые палы двенадцать концов, которые крепились не только на кнехты, но и за брагу, которую мы обвели вокруг надстройки румпельного отделения. После этого нам ничего не оставалось делать. Мы только любовались на бесчинство стихий. Брызги и целые куски волн крутились в спрессованном воздухе вокруг ходового мостика кольцом Сатурна - это было космическое зрелище.)
  Экипажи теплоходов лМ. Бардин» и лМалахов курган» по общему авралу самоотверженно непрерывно боролись со стихией, сохранив суда от тяжелейших последствий.
  В условиях этого неравного поединка экипажи т/х лМ. Бардин» и лМалахов курган» проявили образец организованности, стойкости, мужества и хорошей морской выучки".
  Стилистику лБюллетеня» я оставляю без исправлений. Мне кажется, казенные слова иногда сильнее действуют.
  Занятно, что в раннем исламе, и по Корану, и по преданию, культ Аллаха - в противоположность культу идолов - проявлялся главным образом во время морских путешествий. Именно во время ужасного шторма обращались к Аллаху с молитвой, как к Владыке моря. Это отлично увязывается с нашим: лКто в море не бывал, тот Бога не знавал».
  Никто на старом лЧелюскинце» не молился 22 и 23 февраля 1969 года, но Бога мы вспоминали часто. Ведь если на раннем этапе цивилизации море помогало людям создавать Бога, то на последующих оно с успехом помогает им делаться богохульниками.
  Под вой боры
  Когда в Новороссийске меня спрашивали о том, какой груз мы привезли с Ближнего Востока, я отвечал со сдержанной гордостью:
  - Булавоусый малый мучной хрущак, малый мучной смоляно-бурый хрущак, суринамский мукоед и небольшое семейство жужелиц. Всего зверей пять тысяч четыреста восемьдесят четыре тонны.
  До прибытия в Новороссийск мне был известен только один вредитель - лкапустница». За мельканием этой бабочки сразу чудятся цветущие луга, полдневный ленивый зной и летние деревенские запахи.
  На официальном языке наш груз назывался лшрот» - жмых хлопкового семени. Я видел грузовую разнарядку. Шрот шел в две сотни адресов. Украинские, сибирские, среднерусские, архангельские свиньи пускали слюнки в предвкушении обедов из сирийского жмыха. Но отправлять во все концы страны импортных хрущаков и мукоедов в живом виде невозможно. И нас поставили на фумигацию - в трюма накачали синильную кислоту или еще что-то более страшное; экипаж покинул судно, повесив плакаты с черепом и костями, подняв на мачте соответствующий флаг и выставив у трапа вахту.
  Капитан оказался в городской гостинице, остальные - в гостинице для моряков. Она за городом, на берегу Цемесской бухты, земной пейзаж вокруг уныл - камни, грязь, опоры линий электропередачи, начатые и заброшенные стройки, трубы цементного комбината вдали. А бухта - огромна и прекрасна.
  В подвале гостиницы есть буфет-забегаловка, где околачиваются бичи в ожидании встречи со знакомым морячком и бутылкой пива. В номерах чистенько, администраторши, как положено, строгие и вредные. Координаты, имена и должности проживающих им известны, лнакатить телегу» они могут без труда, и если захотят, то и без всякого повода. А для моряка загранплавания любая лтелега» - хуже туберкулеза.
  Я прибыл поздним вечером на попутном лкозле». Знаменитая новороссийская бора месила ночную темноту, а сильный ветер, когда я на берегу, расстраивает психику. Почему-то кажется, что все на берегу, если на него выбрался, должно быть тихо и корректно.
  Корректности не получалось. Только я оформил пребывание, как погас свет. Во время боры этому не удивляются. Дежурная зажгла свечку и проводила до номера. лСлева за дверью ваша койка» - на этом ее заботы обо мне закончились.
  В номере было еще четыре койки. Из тьмы спросили традиционное: лС какого?.. Откуда пришли?» Я ответил, разделся и лег. Рано утром нужно было брать у капитана порта справку о приходе, потом ехать к нотариусу в город и оформлять морской протест. Капитан боялся, что на пути из теплого Средиземноморья в холодный Новороссийск в трюмах произошло отпотевание и шрот подмок. На всякий случай следовало подать морской протест. Я считал все это перестраховкой чистой воды, но приказ есть приказ.
  Соседи по номеру, очевидно, давно отоспались и теперь не давали мне уснуть. Старые-престарые морские анекдоты, рассуждения о девицах за стенкой - там жили выпускницы поварской школы, ждали своего первого назначения на суда, - и вечная морская травляЕ
  Это великая вещь - морская травля. И философии в ней больше, чем находят литературные критики, но я устал и спать хотел. И уже засыпать начал, когда на невидимом окне зачирикали и зашевелились птицы.
  Из тьмы раздалось:
  - Мишка, ты птиц закрыл? Спать не дадут утромЕ
  - Дрыхнет Мишка.
  - Разбуди его, пусть птиц укроетЕ
  Мишку разбудили, он послушно прошлепал к окну, вернулся в койку и сказал молоденьким голоском:
  - Опять старпом снился! Сведет он меня в могилуЕ Еще на отходе из Калининграда сижу в каюте, судовые роли печатаю, он заглядывает, спрашивает: лТы что делаешь? На машинке печатаешь?» Я говорю: лНет». - лА что ты делаешь?» - лВ хоккей играю». Он разозлился и дверью хлопнул. Дальше, в море уже. Засовываю в диван ненужные лоции. Жара. Лоций этих - до чертовой матери. Мокрый я. Качает, диван на меня падает все время. Старпом приходит, спрашивает: лТы что делаешь? Лоции убираешь?» Я очередную засовываю и говорю: лНет». - лА что ты делаешь?» - лВ хоккей играю». Он злится. Я спать лег перед вахтой. Полог задернул, свет погасил. Он влезает в каюту, спрашивает: лТы что делаешь? Спишь?» Я зубы стиснул, говорю спокойно: лНет, Петр Альфредович, в хоккей играю!» И так мы уже через неделю видеть друг друга спокойно не можем. Он молчаливо требует, чтобы я к его привычке спрашивать про очевидные вещи привык. А я себя не могу перебороть. лПростите, Петр Альфредович, тут занято! - это я ему из душевой кричу. - Я тут в хоккей играю!» Он - старший, я - четвертый. Значит, субординацию нарушаю. Но нарушение такое, что ни под какую статью не подведешь. А избавиться от своей идиотской привычки он не хочет: натура - кремень!
  - Не кремень, а осел, - прогудел кто-то во тьме.
  - И вот понимаю я, - продолжал молоденький с отчаянием в голосе, - если он еще раз увидит, что я курю, подойдет и спросит свое: лТы что делаешь? Куришь?» - то я ему окурком выстрелю прямо в глаз! Вот ситуация! И выхода нет! Даже ночами снится!..
  Сутки за сутками мы ждали смерти хрущаков и суринамских мукоедов. Они не дохли. Бора выдувала из старых трюмов ядовитый газ. Его было полно в каютах и очень мало в шроте.
  Мне полагался небольшой отпуск - отгул выходных дней. И я слезно запросил подмену. Она все не ехала.
  Ветер сводил с ума. Городскую пыль и землю ветер смешивал над бухтой с солеными брызгами. Липкая рыжая замазка покрывала стекла окон. У центрального входа в Управление портом валялся огромный тополь, сломленный борой почти возле корней. На улицу было не выйти. Редкое такси отваживалось проехать по набережным. И вой - монотонный, тоскливый, как предсмертный вопль марсиан Уэллса.
  Все анекдоты, все запасы морской травли давно исчерпались. Деньги на согревательные напитки - тоже.
  Я читал старинную книгу: лЛетопись крушений и других бедственных случаев военных судов Русскаго флота». Старинные, спокойные обороты речи, запах прошлых веков с пожелтевших страниц, имя флота капитана - командора Головнина на обложке:
  лЕжели мореходец, находясь на службе, претерпевает кораблекрушение и погибает, то он умирает за Отечество, обороняясь до конца против стихий, и имеет полное право наравне с убиенными воинами на соболезнование и почтение его памяти от соотчичей»Е
  Удержаться от удовольствия общения с настоящим русским языком не можешь. Отсюда и мои стилизации, и обильное цитирование. Как удержаться, если попали тебе на глаза такие строки:
  Достигло дневное до полночи светило,
  Но в глубине горящего лица не скрыло,
  Как пламенна гора, казалось меж валов,
  И простирало блеск багровый из-за льдов.
  Среди пречудныя, при ясном солнце ночи
  Верхи златых зыбей пловцам сверкают в очи.
  Е Карбас помора-зверобоя на волнах Белого моря. Глаза морехода на одном уровне с волной. За гребнем волн стоит ночное полярное солнце. Его низкие лучи скользят по льдам и слепят глаза кормщику. Автор был в море, работал в нем. Теперь он спокойной, крепкой рукой ведет строку. Строка величаво колышется в такт морской зыби. Север простирается далеко до края стиха. И слышно, как медленно падают капли с медлительно заносимых весел. Гребет помор. Стоит над морем солнце. Вздымаются и вздыхают на зыби льдины. От них пахнет зимней вьюгой. Здесь чистая картина - без символики. Здесь профессиональное знание жизни, и физики, и астрономии. Пишет Ломоносов. Рыбак, начинавший современный русский язык, открывший атмосферу на Венере, объяснивший природу молнии электричеством, сформулировавший закон сохранения вещества.
  лЕ Все перемены, в натуре случающиеся, такого суть состояния, что сколько чего у одного тела отнимется, столько присовокупится к другому, так, ежели где убудет несколько материи, то умножится в другом местеЕ Сей всеобщий естественный закон простирается и в самые правила движения, ибо тело, движущее своею силою другое, столько оныя у себя теряет, сколько сообщает другому, которое от него движение получает».
  А вот Державин:
  Что ветры мне и сине море?
  Что гром, и шторм, и океан?
  Где ужасы и где тут горе,
  Когда в руках с вином стакан?

«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»