«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»

Прочитано: 34%

Часть 2

  Среди мифов и рифов
  Изучение географии включает немаловажную теорию - теорию искусств, математики и естественных наук и теорию, лежащую в основе истории и мифов (хотя мифы не имеют никакого отношения к практической жизни). Например, если кто-нибудь расскажет историю странствований Одиссея, Менелая или Иасона, то не следует думать, что он поможет этим практической мудрости своих слушателей, разве только присоединит к своему рассказу полезные уроки, извлеченные из несчастий, которые герои претерпели. Эти рассказы все же могут доставить высокое наслаждение слушателям, интересующимся местами, где зародились мифы. Ведь практические деятели любят подобные занятия, потому что эти места прославлены, а мифы полны прелести. Однако такие люди интересуются всем этим недолго: ведь, как это и естественно, они больше заботятся о практической пользе.
  Страбон. лГеография»
  Корабли начинаются с имени
  Судно - единственное человеческое творение, которое удостаивается чести получить при рождении имя собственное. Кому присваивается имя собственное в этом мире? Только тому, кто имеет собственную историю жизни, то есть существу с судьбой, имеющему характер, отличающемуся ото всего другого сущего.
  лИ люди, и суда живут в непрочной стихии, подчиняются тонким и мощным влияниям и жаждут, чтобы скорее поняли их заслуги, чем узнали ошибкиЕ В сущности, искусство власти над судами может быть более прекрасно, чем искусство власти над людьми. И как все прекрасные искусства, оно должно опираться на принципиальную, постоянную искренность». Это сказал Джозеф Конрад.
  Каждое судно начинается с имени. У автомобилей, самолетов или ракет имен нет, только номера или клички.
  Нет на планете и живых памятников. Бронзовые и каменные монументы мертвы, как бы величественны и прекрасны они ни были. Имена знаменитых людей остаются в названиях континентов и городов, дворцов и бульваров. Но даже самый живой бульвар - это мертвый памятник. Только корабли - живые памятники. И когда ледоколы лВладимир Русанов» и лАфанасий Никитин» сердито лаются в морозном тумане, в лиловой мгле у двадцать первого буя при входе в Керченский пролив, то их имена перестают быть именами мертвецов. Об этом сказано много раз. И все равно опять и опять испытываешь радостное удовлетворение от неожиданного общения с хладнокровным, но азартным и честолюбивым Русановым или лукавым и трепливым Афанасием, хотя от них давным-давно не осталось даже праха.
  Смысл жизни судна - движение. Любое движение в пространстве есть беспрерывная смена обстоятельств и свойств среды вокруг. Чем сложнее существо, тем заметнее оно реагирует на притяжение Луны, влажность, холод и жару, плотность космических излучений, напряженность магнитного поля. И чем сложнее существо, тем таинственнее его связь с собственным именем. Имя влияет на человеческий характер и судьбу. И в этом тоже нет мистики.
  В справочниках у фамилии Челюскина стоят в скобках два вопросительных знака. Неизвестны даты его рождения и смерти. Это говорит в первую очередь о том, что мы ленивы и не любопытны к великим предкам.
  Семен Иванович Челюскин был полярным штурманом. О белых медведях, когда их было много вокруг, говорил: лякобы какая скотина ходит».
  На руках штурмана умер от цинги лейтенант Василий Прончищев. Челюскин принял командование кораблем.
  Это было в 1736 году в устье Хатангской губы, где тогда лзнатное дело, льды отнесло далече в море».
  Через тринадцать дней после мужа умерла на руках Челюскина жена лейтенанта Прончищева Мария - первая женщина, принимавшая участие в арктической экспедиции.
  Следующий раз Семен Иванович пошел к северу Европы и Азии под рукой крутого мужчины Харитона Лаптева.
  24 августа 1740 года они потерпели аварию в широте 75° 30' 0'' на дубль-шлюпке лЯкутск»: лВо время поворота назад течением и ветром дубль-шлюпку льдами затерло, а потом по отломлении форштевня все судно в неудобность повредило».
  15 миль до берега по льдам они добирались трое суток и зазимовали на Таймыре. лИзнуренные трудами, отчаявшиеся в спасении на этом пустынном и диком берегу, некоторые подняли было ропот, говоря, что им все равно умирать - работая или не работая; однако ж мужественный начальник строгим наказанием зачинщиков восстановил дисциплину».
  И тихий ропот собравшихся раньше времени умирать, и лнерегулярные и неистовые слова» буйных головушек командиры пресекали кошками. Социологических исследований психологического климата на зимовке они не вели, но людей спасли, исполняя приказ Петра: лНикто из обер- и унтер-офицеров не должен матросов и солдат бить рукой или палкой, но следует таковых, в случае потребности, наказывать при малой вине концом веревки толщиною от 21-й до 24-х прядей». За нарушение правил гигиены - курить можжевельником в морском жилье - Петр на первый раз велел бить нарушителей лу мачты», на второй, бив у мачты, отправлять на год на галеры. Мачты после гибели дубль-шлюпки не было. Били у бревна.
  20 мая 1742 года Челюскин вышел к самому северному окончанию Европы и Азии. Он написал в дневнике: лСей мыс каменный, приярый, высоты средней. Около оного льды гладкие и торосов нет. Здесь именован мною оный мыс: Восточный северный мыс. Здесь поставил бревно, которое вез с собою».
  Сто девять лет подвиг Челюскина подвергался сомнению, а он сам издевательствам. Сомневались и издевались люди бывалые, но на самом Восточном северном мысе ни с бревном, ни без оного не бывавшие. Ф.Врангель и академик Бэр утверждали, в частности, что штурман Челюскин, лчтобы развязаться с ненавистным предприятием, решился на неосновательное донесение».
  В 1851 году А.Соколовым все обвинения были сняты документально. Особенно горячо, по свидетельству Визе, за честь Семена Ивановича вступился А.Миддендорф, который присвоил имя штурмана мысу. И написал: лЧелюскин не только единственное лицо, которому сто лет назад удалось достичь этого мыса и обогнуть его, но ему удался этот подвиг, не удавшийся другим, именно потому, что его личность была выше других. Челюскин, бесспорно, венец наших моряков, действовавших в том крае».
  Скромность украшает человека, но делает это без спеха.
  В сентябре 1933 года пароход лЧелюскин» проходил мыс Челюскина. Капитан Воронин отсалютовал мысу тремя традиционными гудками. На душе капитана скребли кошки толщиною от 21 до 24 прядей.
  Отгудев, Воронин спустился в каюту и записал в дневник: лКак трудно идти среди льдов на слабом ДЧелюскинеУ, к тому же плохо слушающемся руля». Капитан Воронин был из древней поморской семьи. Он привык прислушиваться к предчувствиям.
  В Первую мировую войну пароход под именем Челюскина привез из Лондона в Архангельск взрывчатку. В Бакарице пароход взлетел на воздух. Вероятно, это была работа немецких диверсантов. Воронин оказался свидетелем гибели судна.
  Новому лЧелюскину» Воронин не доверял и считал, что имя у него невезучее.
  Существует неписаная морская традиция - не называть новые суда именами погибших судов. Нет на свете нового лТитаника», нет лЛузитании». Исключение делается для боевых кораблей, погибших в сражениях. Взорванный в Бакарице пароход, вероятно, приравняли к ним. Традиция оказалась нарушенной.
  Тринадцатого февраля 1934 года на 68° северной широты и 172° восточной долготы новый лЧелюскин» затонул. Глубокая у него могилаЕ
  Воронин, как положено, ушел последним. Самые дурные предчувствия капитана оправдались. До своего конца Воронин не мог забыть завхоза, сбитого бочками на палубе уходящего под лед парохода.
  Героизм челюскинцев приветствовал весь мир. Даже скуповатый на автографы фантаст Герберт Уэллс и его язвительный антипод Бернард Шоу сочли долгом лично подписать приветственные телеграммы.
  В 1936 году в первый рейс вышел с ленинградского судостроительного завода первый советский теплоход лЧелюскинец». В его названии на дальнем плане маячил Семен Челюскин, на среднем - лЧелюскин» и на крупном - недавние подвиги челюскинцев.
  В марте 1940 года теплоход, следуя из Нью-Йорка в Ленинград, при подходе к таллинскому рейду выскочил на каменистую банку. Поднявшимся штормом судно переломило на две части. Носовая осталась на мели, а кормовую понесло ветром. Корму поймали милях в семи от носа, что дало возможность говорить легкомысленным морским острякам, что лЧелюскинец» - самое длинное на планете судно. В суровые дни блокады рабочие Кировского завода сшили две половины. И после войны лЧелюскинец» продолжал плавать.
  Первый раз я миновал мыс Челюскина летом 1953 года на среднем рыболовном траулере по пути из Беломорска во Владивосток.
  Мыс мрачен и тосклив. На нем полярная станция.
  Мы пробирались близко у берега по узкой полынье. Южные ветры немного отогнали лед от берега. И мы влезли в эту щель.
  Зимовщики увидели караван, первые после долгой зимы суда. Зимовщики входили в воду, расталкивая льдины баграми, и махали нам шапками.
  И мы несколько раз выстрелили из винтовки, отдавая им и Семену Ивановичу салют, не записанный ни в каких протоколах.
  С мыса ответили ракетой.
  Осенью шестьдесят восьмого года судьба привела на самый длинный в мире теплоход. Он был уже здорово стар. Уже побаивался открытых океанов и даже малосольных льдов Финского залива. Мы работали на коротких рейсах вокруг Европы.
  Богатая родословная нашего теплохода порождала иногда забавные казусы. Так, например, при отходе из Ленинграда на Гданьск рысьеглазый лейтенант-пограничник с молодым рвением обнаружил у нас на борту нарушителя. Им оказался отличник комтруда моторист Смирнов.
  - Откуда у вас на борту этот человек? - зловеще спросил лейтенант, тыкая в моториста его паспортом.
  Мы объяснили, что этот человек плавает здесь четвертый год.
  - Как он может плавать здесь, если он с другого судна? - еще более зловеще спросил лейтенант.
  - Почему он с другого? Он с этого!
  - А это что? - торжествующе спросил лейтенант, тыкая пальцем в паспорт моториста. Там в графе лНазвание судна» стояло: лЧЕЛЮСКИН» - вполне понятная описка дамы-писаря из отдела кадров.
  - Но, товарищ лейтенант, ведь такого судна сейчас вообще нет в природе! Оно утонуло в тридцать четвертом. Тебе сколько тогда было, Смирнов?
  - Нисколько не было! - сказал перепуганный моторист.
  - Как же оно утонуло, если тут черным по белому: лЧЕЛЮСКИН»?
  Лейтенант, конечно, через часок все понял, но потребовал замены паспорта. Но самое смешное, что он еще написал докладную на своих коллег в Таллине, Керчи и других портах. Коллеги четыре года табанили, выпуская Смирнова с неточным документом. Но они в свою очередь быстренько выяснили, что сам рысьеглазый выпускал Смирнова трижды из Ленинграда на утонувшем давным-давно пароходе. И только в четвертый раз его ущучил. В результате рысьеглазый получил самую большую нахлобучку.
  Странная вещь - одухотворенность старого судна, покосившейся избы, растрескавшегося комода.
  В ночные тихие вахты толпились в угловатой рубке старомодного теплохода сотни теней. Это были тени тех, кто отдал холодной стали свое тепло в прошлые десятилетия. Заходил и сам Семен Иванович, и Эрнест Кренкель, и моряки, взлетевшие на воздух в Архангельске, и капитан Воронин, и Мария Прончищева, и блокадные работяги.
  Разгрузка в Сорри-доке
  В Англии четыре миллиона собак, шесть миллионов кошек, восемь миллионов птиц в клетках, двадцать пять тысяч официально зарегистрированных привидений.
  Где-то читал в газетах
  В центре Северного моря тяжко колышется и гудит буй по имени Пит. Его зовут еще Большой Пит. От Пита до Лондона уже близко, от него пахнет Англией. Опасно не усмотреть Пита, не засечь его радаром. Это и несколько позорно.
  Когда я высматриваю Пита среди серых волн, в тумане, в промозглости и холодных брызгах и когда я вдруг вижу колышущуюся точку, то говорю:
  - Здорово, Пип!
  Пита я давно перекрестил в Пипа. И дядюшка Диккенс берет нас под свое покровительство, ведет к себе домой.
  И тощая сварливая супруга невозмутимого Джо режет хлеб, прижимая его к груди и наталкивая в буханку иголки и булавки. Англия начинается для меня с детских книжек.
  Когда плывешь по Темзе и гладишь брюки, одновременно через иллюминатор каюты разглядывая чумазый буксир лДжозеф Конрад», то можешь брюки спалить. Если это новые, с великим трудом сшитые брюки, то обидно. Еще обиднее, если считаешь себя выдающимся мастером по глажке флотских брюк.
  Корень неприятности не только в том, что я гладил и одновременно пялил глаза на Темзу и лДжозефа Конрада». Просто привык к суконным брюкам: старомоден, отстал от века. В результате поднял утюг вместе с полотенцем, через которое гладил, и большим куском синтетических брюк.
  На запах паленого прибежал первый помощник Коля Кармалин. Он даже не удивился. Сказал:
  - Опять?
  Не везло мне с разными предметами туалета. То капитану не понравились белые канты на пилотке подводника, которую я носил для удобства. И я замазал канты тушью. При первом дожде тушь потекла и воротник белой нейлоновой рубашки оказался навсегда небелым. Еще в Ленинграде полу плаща затянуло в блок. Но вот - брюкиЕ Я хотел их сразу выкинуть в Темзу, - Коля не дал. Он был хороший человек и оптимист, считал, что есть на планете мастерские, где в брюки вставляют новые куски.
  Темза - рабочая река. Я еще не видел рек, которые работали бы так монотонно, непрерывно, привычно. Как здоровенная ломовая лошадь. Сколько она несет на себе судов, барж, буксиров, паромовЕ И все безропотно, без кнута, без окрика. Между болот. Под серым, дымным небом. Хорошая, добрая лошадь Темза. То длинно вздохнет приливом, то тихо выдохнет отливом.
  Гринич стоит на плёсе Гринич Рич. Там на причале горят два красных вертикальных огня. И видны высокие мачты парусника. Это лКати-Сарк» спит в сухом старинном доке на нулевом меридиане. Теперь лКати-Сарк» стало веселее. Появилась рядом внучка - маленькая знаменитая лДжипси-Мот». Ее тоже можно увидеть прямо с середины Темзы.
  С плеса Лаймхаус Рич мы завернули в бассейн Гринленд через первый шлюз Суррей-Коммершел-дока. Моряки всего мира называют его просто Сорри-док.
  При швартовках мое место было на корме. С кормы мало видно. Что там с нами буксир делает, куда мы летим, зачем - это все на мостике известно. Тьма была уже полная. На другой стороне Темзы неярко мигали рекламы пива, овсяных хлопьев и электрических бритв лФилипс».
  Угол шлюза приближался быстрее, чем мне хотелось. На углу мигала мигалка. Я докладывал на мостик дистанцию до стенки все более тревожным голосом. С мостика, как положено, напоминали: лКранцы! Кранцы!» Матросики висели с кранцами головами вниз.
  Все было проделано согласно правилам хорошей морской практики, но прикосновение к английской земле оказалось довольно крепким. Во всяком случае, такого красивого столба искр, какой высек наш старый теплоход из старых камней Сорри-дока, я давно уже не видел.
  Естественно, мостик объяснил мне кое-что про мои глаза, мой глазомер, умение определять дистанцию и другие морские качества.
  Как потом выяснилось, Юрий Петрович во времена, когда он был вторым помощником, швартовал пароходы прямо с кормы вместо капитана. А я оказался не на высоте.
  Наконец из динамика вылетел деловой вопрос: лШлюз цел?»
  Темно было. И непонятно: цел шлюз или завалился вдребезги.
  - Не вижу! - доложил я. - Искр было довольно много.
  - Это мы и сами видели! - пробрюзжал мостик.
  И все затихло.
  Швартовщики приняли швартовы и положили на кнехты. Они и голов не поднимали. Они не такие здесь штуки видели, чтобы на каждую искру реагировать.
  Куда интереснее было мне: что там с нашими старыми заклепками стало, живы они или вылетели?
  Ноябрьская дрянная, дождливая ночь наваливалась на Лондон. Склады подступали к докам со всех сторон. И город, один из самых гигантских городов на Земле, исчез, хотя мы были почти в центре его. Такое ощущение бывает на вокзалах и близ сортировочных железных дорог. Знаешь, что город рядом, но трудно поверить в это.
  Насосы сделали свое дело, ботопорт открылся, и под разводным мостом мы проскользнули в Сорри-док. Теперь нам начихать на приливы и отливы. Лоцман поставил теплоход на бочки посередине бассейна Канада.
  Явились всевозможные власти и сделали свое черное дело: опечатали судовые гальюны и артелку. Мы имели право оставить себе по сто сигарет. На остальные повесили замок. В туалет следовало ходить на берег. Для связи с берегом катер натолкал между бортами и причалами пустые маленькие баржи. На всех баржах крупными буквами было написано: лСэр Уильям Барнетт и К0».
  В моей каюте стойко держался запах сожженных флотских брюк.
  - Вот ты и в столице Британской империи, - сказал я своему отражению в зеркале, щеткой отмывая руки. - Что ты испытываешь?
  В журнале лРоссия XX века», выходившем в Англии во время Первой мировой войны, была напечатана статья Голсуорси лРусский и англичанин».
  Голсуорси отмечал, что англичанин лхозяин своего словаЕ почти всегда; он не лжетЕ почти никогда; честность, по английской поговорке, - лучшая политика. Но самый дух правды он не особенно уважает».
  Русский любой ценой стремится достичь предела понимания с другим человеком. (Помните наше знаменитое пьяное: лТы меня п-понимаешь?»)
  Англичанину важнее всего сохранить иллюзию.
  Голсуорси говорит, что мы далеко превзошли англичан в стремлении все выворачивать наизнанку, чтобы докопаться до сути. И что мы завидуем английскому практицизму, здравому смыслу, веками выработанному умению понимать то, чего в жизни можно добиться, и умению выбирать самые лучшие и простые способы достижения. Англичанам же следовало бы завидовать нам потому, что мы лне от мира сего».
  Голсуорси считал свою нацию наименее искренней из всех наций. Потому его так глубоко потрясала и завораживала наша классическая литература. Через нее он во многом точно и глубоко проникал в нас. Он писал: лНе воображайте, что если вам хочется привить русской душе практичность, действенность, методичность, то вы можете позволить себе шутить шутки со своей литературой». Он имел в виду практицизм и служение литературы мелким близким целям.
  О нашем будущем классик английской литературы был чрезвычайно мрачного мнения. Он считал, что мы не способны остановиться на чем-нибудь определенном.
  От Голсуорси я еще узнал, что слово лничего» в смысле: лНичего - проживем, перебьемся!» - чисто русское слово, хорошо выражающее наш фатализм. Англичане придумали лпока!».
  Утро.
  Черная вереница людей в утренней полутьме, в мутном свете высоких фонарей, на фоне бесконечных пакгаузов. Прыгают на палубы маленьких барок, карабкаются через штабеля русских досок, поставив под навесы хилые велосипеды. Лондонские докеры. От слова лдок». Из Сорри-дока разошлось это слово по всем морям и океанам.
  Поднимаются на борт, разбираются по трюмам, снимают пальто. Под пальто на левом плече - крюк. Страшная штука - крюки грузчиков. Белое жало, плавный, как у серпа, изгиб, отполированная ладонью рукоять. Не дай Господь увидеть такой крюк над головой.
  Кое-кто в белых касках с лдубль ве» на лбу, остальные в кепках. Сумочки с бутербродами. У бригадира деревянный ящик-сундук.
  Бригадир, вероятно, уже лсэлф мэйд мэн» - лчеловек, сделавший себя сам», по местному выражению. Джеймс Кук, к примеру, тоже сделал себя сам.
  Надевают куртки. Брезент, поддельная замша, военная маскировочная ткань. На всех грузчиках мира можно и сегодня увидеть военные обноски. Под обносками может торчать галстук.
  Лебедчиков сразу отличишь от грузчиков: часто седые уже совсем, могут быть в очках, куртки у них чище и дороже.
  Сонные, чешутся, зевают, кашляют.
  Туман над сонной водой Сорри-дока. Слабо светятся окна в высотных зданиях на берегу. Ни реклам, ни городского шума.
  Заглядывают в трюмы. Из трюмов - как из ледника. Кое-где белеет снег на русских досках, - ленинградский снежок привезли мы в Лондон. А рукавиц у знаменитых докеров нет. Дорогое дело рукавицы. И носовых платков у них нет. Для этого дела существует международный носовой платок - большой и указательный пальцы.
  Сейчас все вместе они начинают перевооружать наши стрелы на свой манер. А работать будут каждый сам за себя. Каждый надергает крюком свой пакет досок, уложит - застропит.
  Сижу в каюте, жду стивидора. Не повезло мне - первый день выгрузки, а я еще и вахтенный помощник.
  Является боцман.
  - Виктор Викторович, что они с нашими стрелами делают?
  - Не могу понять.
  - Запретите им наше грузовое устройство трогать!
  - Семеныч, знаешь закон: не говори с толпой, говори с начальником. Придет стивидор - разберемся.
  - Я тут двадцатый раз, а такого безобразия не было. Они бочки с собой притащили, к оттяжкам крепят. Запретите!
  Начинается! Боцману что-то непонятно, боцману не хватает определенности. Как будто мне ее хватает хоть в чем-нибудь! Да я за ней, может быть, уже двадцать лет по морям охочусьЕ Голсуорси, между прочим, так объяснял отсутствие у Чехова романов: чем длиннее произведение, тем более нужно, чтобы в нем случалось что-то определенноеЕ
  - Семеныч, - говорю я. - Разберемся. А вахтенного у трапа никакой работой не занимай. Буду следить все время! Пока!..
  Ровно в девять появляется толстый пожилой мистер - стивидор, руководитель разгрузки. От него уже сильно потягивает спиртным. Как он рад со мной познакомиться! Всю жизнь он мечтал встретить такого мейта! Американцы - дрянь, а не мужчины! А с русскими у него все всегда олл райт! Его лучший друг - русский капитан Юра Павлов. Знаю я Юру Павлова?..
  Где британская сдержанность и малословие? Минут десять я уясняю то, что он болтает. Потом выволакиваю на палубу. Совсем ему не хочется на свежий воздух, вернее в смог. Ему хочется посидеть в каюте секонда, покурить.
  Спрашиваю, чего тянут резину его люди, что делают из наших грузовых устройств и вообще: лВас ис дас, каррамба?» Я уже опытный, подозреваю: по-русски он понимает изрядно, но хитрит. Выгодно слушать и делать отсутствующую рожу. В большинстве портов так. А станем прощаться - засмеется и признается. Или не признается. Это зависит от степени сволочизма. А иногда и действительно не знает ни звука - поди разберись!
  Его докеры уже принайтовили к оттяжкам здоровенные бочки из-под бензина и требуют воды. Какой воды - вон ее сколько в Сорри-доке - лей, не хочу!
  - Глядите на француза, - тихо выдавливает боцман. Он уже уловил суть происходящего.
  У стенки дока справа от нас стоит французское судно, его грузят пиломатериалами. Видно, как английское изобретение - бочка-противовес - то опускается к самой воде, отводя стрелу за борт, то поднимается. Рационализация. В бочку надо налить воды - пустая бочка, естественно, ничего не весит. Но как туда воды налить? Не ведром же ее из-за борта черпать. Надо пожарный насос запускать, давать воду в пожарные рожки на палубу.
  Звоню в машину. Вахтенный механик хохочет: вы что, собрались палубу мыть?
  Объясняю.
  Докеры уже стряхнули сон, развлекаются как умеют. Один присел от ветра на корточки, курит, другой подбирается к нему сзади, как тигр, поддевает носком ботинка под зад и переворачивает головой вперед. Весело всем. Парень стоит, в одной руке термос, в другой бутерброд - не успел дома позавтракать. Ему просовывают доску между ног, а руки у паренька заняты - как ему обороняться? Опять весело. Во всем мире у солдат и грузчиков шутки одни и те же.
  Стивидор смывается с борта.
  Вода пошла из рожков на палубу. Теперь англичанам требуется воронка. Шланг у них свой, специальный, а нужна воронка. Ищем воронку еще минут десять. Серый от ненависти к докерам боцман приносит воронку, швыряет в ватервейс.
  - Викторыч, нашу оттяжку украли! Вон на той барже! Задержите ее!
  И правда, наша оттяжка - метров десять приличного троса. А баржевик привязывает ею баржу к своему катеру.
  - Стоп! - ору. И делаю всемирно понятный жест - скрещенные руки над головой. От меня до англичанина совсем близко, но он не слышит. Как сформулировал Голсуорси: лАнгличанину важнее всего сохранить иллюзию». Баржевик отлично сохраняет иллюзию того, что веревка принадлежит ему. От ненависти к мелкому воришке боцман делается серее волка и с презрением бормочет: лНу и рабочий класс! Ну и пролетарии всех стран соединяйтесь!»
  Боцман небось запамятовал, что эти слова родились здесь, на берегу Темзы. Десять метров веревки - ерунда, но тут во мне заговорила национальная гордость. Вызываю чиф-таль-мана. Единственный обаятельный англичанин на борту. Воротник не поднят выше ушей, кепка не натянута на нос, грудь распахнута навстречу ветрам Альбиона, и рот распахнут в белозубой улыбке. Очень на Грегори Пека похож. Так я его и зову до конца выгрузки.
  - Грегори, так тебя и так!
  Понял, подобрал с палубы строительную скобу, запустил в баржевика, договорился, побожился, что баржевик сейчас вернется и притащит оттяжку обратно.
  - Если уж обещали, привезут, - успокаивается Семеныч.
  Из второго трюма раздается ниагарский грохот, дробь лопающихся звуков - доски ломаются. Пялимся с Грегори в провал трюма. Половину груза я сдал в Гданьске. На Англию идут хорошего качества пиломатериалы и шпалы. Треснувшая доска - это уже не доска, а простые дрова. Что там такое?
  Весом в две тонны пакет волокут по другим доскам от третьего люка ко второму. За пакетом остается уродливый след - десятки метров древесного лома.
  Спускаюсь по скоб-трапу в трюм, останавливаю работу, сую в нос докерам щепки.
  Кто никогда не оставался один на один в огромном стальном храме - трюме - с толпой недовольных грузчиков, тот много потерял в жизни. Ведь недавно сам твердил боцману: не говори с толпой, говори с начальником. Что тут поймешь? Гам, крик, вопли, песни - и все, усилено эхом, как в соборе Святого Витта. Наконец уясняю, что по законам порта каждая бригада докеров разгружает свой трюм и выгружает только через один люк, даже если этих люков тысяча. И вот они буксируют подъемы от третьего ко второму люку. И почему им так удобнее? На эту тему Голсуорси сообщает, что мы, русские, далеко превзошли англичан в способности все выворачивать наизнанкуЕ Сейчас англичане выворачивают наизнанку элементарную логику - по традиции, очевидно. Или есть тут какой-нибудь хитрый смысл? А мне без страховочного письма к агенту не обойтисьЕ
  Над комингсом люка появляется голова вахтенного механика.
  - Викторыч! Несчастье у меня! Вылезай!
  Вылезаю. По дороге едва увернулся от пакета с досками.
  - Моторист красил кап в машинном отделении, отстегнул пояс, когда закончил, сорвалсяЕ
  Так, десять часов пятнадцать минут - время в таких случаях надо сразу засекать.
  - С какой высоты?
  - Метров с пяти. На крышки цилиндров главного двигателя - вот что плохоЕ
  Это мы уже с ним на ходу разговариваем.
  - В сознании?
  - Нет.
  О чем думаешь в такие моменты?
  лАкт о несчастном случае на производстве. Форма Н-1, инструктаж вводный, на рабочем месте, повторный, для работ с повышенной опасностьюЕ»
  О прокуроре думаешь.
  - Инструктаж был?
  - Был.
  - Кто проводил?
  - Сам дед.
  Это уже превосходно. Остается: лТравматологические последствия - переведен на легкую работу, исход без инвалидности, установлена инвалидность 1, 2, 3 группы, случай смертельный - нужное подчеркнутьЕ»
  Плаваем мы без врача. Старое судно, кают не хватает. По уставу врача замещает старший помощник капитана. Старпом пошел на берег в гальюн. Капитан у консулаЕ
  Паренек лежит белый, мягкий весь, испачкан в краске и соляре. Сотрясение мозга, шок, перелом позвоночника?.. Что годится во всех случаях?.. Кажется: больше воздуха, не переохлаждать, нашатырьЕ
  - Вот ты бегом на берег! Там старпом в гальюне. Найдешь, скажешь, чтобы звонил в лскорую помощь», вызывал машину госпитальнуюЕ
  - Есть!
  Старпом опытный морячина, он и телефон найдет, и позвонить сумеет. В каждой стране, каждом городе патентованное устройство у телефонов-автоматов, своя система номеров, свои цены, размер монетки. Жуткое дело звонить по телефону в незнакомом порту. Скорее на тот свет дозвонишься.
  Механик вспоминает, что теплоход лСретенск» на пути из Южной Америки попал в аварию, сейчас стоит в соседнем доке, судно большое, современное, врач там обязательно есть.
  Наш самый резвый моторист отправляется на лСретенск». Бежать вокруг доков надо километров пять. Трубу лСретенска» видно рядом, а добежать к нему - час.
  Решаем пострадавшего вынести в каюту. Выносим на одеялах.
  Он все без сознания. Плохо дело. Ран не видно. Жирный паренек, упитанный, круглорожий. Наблюдателей и советчиков - куча. Кто-то успокаивает:
  - Он на задницу приземлился. Я сам видел.
  - Такая задница парашют заменит.
  - Амортизация как у кенгуруЕ
  - Лишние выйдите! - это я.
  - Виктор Викторович, вас англичане требуют! - это уже вахтенный.
  Грегори Пек, сияя улыбкой, сует мне в нос ведро, просит воды. Ведро их собственное, черное внутри почему-то. Работает пожарный насос, воды на палубе - залейся, а ему еще воды! Молотит языком по белым зубам.
  - Штиль! - ору я. - Тише!
  Ему нужен кипяток, а не просто вода. Для чая. Работать толком не начали, а уже о чае заботятся.
  Отправляю Грегори на камбуз. Прибегает боцман:
  - Викторыч! Матросов заливает! Почему пожарный насос не остановили? Викторыч, я вас попрошу о таких вещах ставить меня в известность! Вода из шпигатов красить мешает за бортомЕ
  Боцман у нас секретарь парторганизации - его далеко не пошлешь! Коротко объясняю про несчастный случай, под конец взрываюсь:
  - Сам не можешь позвонить в машину, насос остановить?!
  - Положено через вахтенного штурманаЕ
  - Мало ли что положено!
  Зовут к трапу. Примчался доктор со лСретенска». Счастье какое, что он оказался на месте. Мог бы по Британскому музею разгуливать или кино на Пиккадилли смотреть. Записываю фамилию, засекаю время.
  Возвращается чиф. Он дозвонился в госпиталь. Машина будет с минуты на минуту. Рекомендует не торопиться с заполнением вахтенного журнала.
  Сирена на причале. Выкатывает шикарная машина. Полицейский на подножке. Узнав, что дело не касается подданных короны, исчезает.
  Паренек убывает в морской госпиталь Лондона.
  Оглядываю палубу. Работа вроде бы наладилась. Шебуршат бочки-противовесы, трещат лебедки, доски загружают баржи сэра Уильяма Барнетта и К°. Следует скользнуть вниз, в шхеры, в каюту, посидеть, покурить с закрытыми глазами.
  - Виктор Викторович, вас англичане к первому трюму вызывают!
  - Что у них?
  - Вроде они страйк объявили.
  лСтрайк» - забастовка. лДружные, хорошо организованные отряды лондонских докеров стойко защищают свои праваЕ»
  У первого трюма хохот. Никто не работает. Резвятся. Брызгаются из кишки, приспособленной для заполнения бочек-противовесов. Орут:
  - Секонд! Страйк!
  Кто на этом трюме главный, черт бы его побрал!
  Чего они бастуют, рожи сопливые! Наконец один тыкает пальцем в шкив блока у грузового шкентеля на стреле. Пробую блок. Не прокручивается. Заело. Ну и что? Сами расходить не могут? Раза два ручником ударить по шкиву. А они лстрайк»! Простой за наш счет.
  - Боцмана сюда!
  Здесь я сведу с ним счеты. Его дело подготовить грузовое устройство. Он за этот подлый шкив отвечает. За лстрайк», за простой.
  У боцмана физиономия делается виноватой, сопит, материт докеров.
  Пока он ходит за ручником, ломиком, британцы продолжают резвиться возле тихой дыры трюма.
  Окружают меня, суют в нос газету. лИвнинг ньюс». Фото полуголеньких девиц. лМисс Австрия», лмисс Австралия»Е Очевидно, в Лондоне проходит конкурс этих мисс. Наконец догадываюсь, о чем они лопочут. Где лмисс Россия»? Почему нет лмисс России»? В России нет красивых девушек? Если собрать с каждого русского всего по два шиллинга, они принесут, да, да, принесут на руках нам такую мисс, такую мисс, которую мы сможем увезти с собой в РоссиюЕ
  - Заткнитесь, болваны! - советую я им, стараясь сохранить добродушие. Я говорю на русском, но некоторые слова они отлично знают. Эти слова они повторяют за мной хором.
  Хоть бы у одного я увидел носовой платок. Сопли висят до подбородка. Ну и рожи! С такими темпами мы будем разгружаться недели две.
  - Крутится блок, - докладывает боцман.
  Англичане потихоньку гаснут и разбредаются по местам.
  Но шум поднимается у кормового трюма. Шпалы у меня в кормовом трюме.
  - Что случилось?
  - Джон краской испачкался. Вас требуют.
  - Боцман, красили у четвертого номера?
  - Только надстройку румпельногоЕ
  - Неужели другого времени не могли выбрать? Сотня людей на палубах крутится!
  - Там везде на ихнем языке плакаты вывешены, по закону!
  - Пошли разбираться!
  Толпа пляшет вокруг одного раскрашенного суриком Джона. Зачем он лазал к румпельному, болван? Сам виноват. И аншлаги - прав боцман - висят по всем правилам. Но боже мой, как они размахивают кулаками и крюками: лМани!» - лДеньги!» А испачканы рваные, жалкие брюки и ладони.
  - Спокойно, Семеныч, - успокаиваю я себя, а не боцмана. - Прикажите принести растворитель. Главное - не идиотский престиж, а работа.
  Но не удерживаюсь. Тычу пальцем в брюки Джона, делаю самую презрительную физиономию, на которую только способен. И вдруг кричу волевым, как у Нельсона при Трафальгаре, голосом:
  - Вёк! Работать!
  Помогает.
  Возвращается из госпиталя чиф. Паренька оставили там. Позвоночник цел. Насчет сотрясения мозга еще не ясно. Лежать несколько недель.
  Боцман с ходу жалуется чифу, что я не разрешаю вахтенному у трапа работать. Вечный конфликт чифа с вахтенным помощником. Если матрос у трапа начнет работать, он принципиально за трапом смотреть не будет. Даже если по трапу вынесут капитанский сейф, матрос скажет, что он не видел: ему приказали работать, а глаз у него не десять - два, и смотреть ими в разные стороны только в цирке умеютЕ
  Мы крупно цапаемся с чифом. От этого настроение ухудшается еще больше.
  Вижу, что вся толпа докеров с носа повалила в надстройку. Бочки-противовесы повисли в воздухе. Лебедки стали. Приятная тишина.
  Появляется капитан. Капитан интересуется, почему вахтенный матрос красит, знаю ли я правила несения вахтенной службы в иностранных портах.
  Я слишком давно связан с флотом, чтобы валить вину на другого. Выйдет хуже, хотя так и подмывает пожаловаться на чифа.
  Капитан сразу опять убывает.
  Спускаюсь в надстройку. Столовая команды полным-полна докерами. Сигаретный дым, гул. Играют в шашки, в лшиш-беш», листают газеты.
  Грегори Пек подносит железную кружку чая.
  У них уже ленч, что мы переводим - второй британский чай. Хорошо, хоть забастовки нет. Я отмахиваюсь от чая. Грегори обижается. Беру кружку с мутным пойлом. Слабый чай с молоком и минимум сахара, если он там вообще есть. Отрава. Они хлебают его на полный ход. Сидят в шляпах и кепках. Грегори полощет кружки в своем ведре. Рядом сундучок стоит - деревянный ящик с ременной ручкой. Там полотенце, ножи, кишка какая-то.
  Ладно, пейте свое пойло. Хоть подышу тихо на палубе.
  Мир в Сорри-доке.
  Солнце проглядывает, потеплело. Медлительно дрейфуют под ветерком сотни барж, трутся бортами, закрыты синими, зелеными, желтыми брезентами. Между баржами плавают доски. А мы их от дождя прятали при погрузке.
  Выходит из соседнего бассейна огромная лФинниа», порт приписки - Гельсингфорс. Впереди нее плывут два ослепительных лебедя. Он и она. лФинниа» отрабатывает полным задним и обрушивает в воду левый якорь, чтобы развернуться в тесноте на выход. Якорь шлепается метрах в десяти от лебедей. Они не пугаются - ко всему привыкли, плывут между досок к нам. Оранжевые веселые клювы, черные породистые брови. С высоты борта хорошо видны в зелени воды синие перепончатые лапки, оттянутые назад. Задирают головы, воркуют недовольно, поглядывают на меня.
  - Цып-цып, - говорю лондонским лебедям.
  Боцман оказывается рядом, съедобное что-то в руках.
  - У них ведь тоже ленч, - объясняет он.
  Мы заключаем негласное перемирие. Хорошо вокруг, мирно.
  И запах спиртного - стивидор пришел.
  - А, секонд! - улыбается. Воняет от него водкой еще больше, чем утром. Объясняет, что они не начнут разгрузку после ленча, если мы не передвинем в другое место бимсы, сложенные на правом борту.
  Бимсы весят килограммов по пятьсот. Чтобы их переместить, нужны лебедки, но лебедки англичане переоборудовали под идиотское устройство с водяной бочкой-противовесом. Теперь бимсы им мешают, а двигать их нечем. Вернее, есть старый, как миф, прием - по каткам ломами. Минут пять собираюсь с духом, чтобы приказать боцману провести этот прием в жизнь. Наконец решаюсь. Он верещит так, как будто ему бимс на ногу упал.
  Перемирие закончилось.
  До обеда мы с чифом и дедом осматриваем заклепки в том месте, где приложились на входе в док. Устанавливаем, что на пяти шпангоутах один ряд заклепок имеет потертые головки на сорок сантиметров ниже ватерлинии.
  После простукивания, при котором я ничего не слышу, хотя делаю умный вид, приходим к выводу, что водотечности быть не может. На всякий случай указываем, что по окончании выгрузки ряд потертых заклепок будет проверен под давлением из пожарной магистрали.
  Черновик акта пишу я в каюте. Стивидор сидит рядом и несет, как он в войну сражался в отрядах коммандос и высаживался в Норвегии, чтобы захватить тяжелую воду. Каким-то чудом я понимаю рассказ и даже чувствую, что стивидор не врет.
  Хочу толково объяснить ему это. Первый раз открываю англо-русский разговорник. Нахожу только: лОфициант, стол на троих, пожалуйста!» - и все в этом духе.
  Забрасываю разговорник под стол. И наконец понимаю, что его бормотание имеет одну цель: выбить бутылку водки. У меня ее нет. И не будет. Он удивляется: как я буду без нее жить? И уходит. Через пятнадцать минут является с пивом: презент. Выпиваем пиво. Не такой уж он плохой мужик. Надо будет покормить его обедом.
  Но с обеденным перерывом опять выходит неувязка. Английский обед на час позже. Наши ребята помоются, переоденутся - и отдай им час перерыва, отдай и не греши. А докерам то одно, то другое надо пособить, наладить.
  Только мы по ложке супа съели, вызывают ко второму трюму. Опять лстрайк». Перегорела лебедка. Старые у нас лебедки, старые, как сам теплоход.
  Электромеханик - мой корешок, подружились еще на ремонте.
  Прибежал к лебедке - изо рта котлета торчит недожеванная.
  - Что случилось?
  - Файя! - орет английский лебедчик и радостно улыбается.
  - Сейчас, Викторыч! - Электромеханик кладет котлету на фальшборт и лезет в контроллер. Минута - и лебедка начинает урчать. Электромеханик с победным видом наблюдает за медленно наматывающимся на барабан тросом.
  Трах! Бах! Ограничитель не срабатывает, гак с полного хода втыкается в блок и намертво заклинивается там.
  - Капут! - радостно орут англичане.
  Теперь надо майнать стрелу на палубу, выбирать гак из блока, но английское устройство с противовесом не дает возможности уложить стрелу на палубу. Из-за этого их проклятого устройства и ограничитель не сработал.
  Работяги с быстротой актера, который один играет все роли в пьесе, начинают переодеваться, сбрасывают каски, втыкают страшные крюки в доски. И вот они уже все в барже и черной цепочкой бегут к набережной дока - обедать.
  Грегори Пек перед уходом сообщает, что после обеда они не смогут работать, если на каждый трюм не будут вывешены по две осветительные люстры, люстры еще надо повесить и за бортами, чтобы осветить баржи. Пытаюсь ему объяснить, что еще солнце светит. Но солнце не имеет отношения к их профсоюзным правиламЕ
  Звякнул вахтенный, вызывая к трапу, - возвращался капитан.
  - Ну как? - спросил он. - Пива хочешь? Принесли тебе бутылочку.
  - Сумасшедший дом, - сказал я.
  - Мы тебе и соленых арахисовых орешков принесли к пиву, - сказал помполит. - Выпей, съешь, и полегчает.
  Прошлись по трюмам, решили:
  - Здорово работают, черти!
  И действительно, за половину смены они выкинули досок куда больше, чем поляки в Гданьске. Кажется, и не работали, а наработали много. Противовес им явно помогал.
  Спускаюсь в кают-компанию суп доесть.
  Там разговор о забастовках. Кто, где, сколько времени простоял под забастовкой. Чемпионом оказывается старший механик - он у нас самый старый моряк. Три месяца во Франции проторчали в пятидесятом году. От безделья построили на свалке стадион и целый спортивный комплекс. Забастовщики включились в работу по спортблагоустройству. И потом два месяца в футбол играли. Турнир всех наций получилсяЕ
  Я размяк в тепле, уши развесил.
  Приходит стивидор, заявляет, что работать они не могут, так как у судна крен и проклятые их водяные бочки, опускаясь вниз, бьются о борт.
  Нет такого судна, которое не будет самым неожиданным и странным образом крениться, если нагружено лесом. Только специальные лесовозы не кренятся.
  Пытаюсь обвинить англичан в неравномерной разгрузке. Стивидор, не будь дурак, заявляет, что неравномерность разгрузки есть следствие невыполнения лвинг-тувинг». Сует бумагу. Идем к капитану. Капитан ее подписывает. Недаром мы в Ленинграде запаслись страховочным письмом лЭкспорт-лесу».
  Но крен все равно надо уменьшить. Иду к стармеху. Он после обеда спать лег. Бужу. Надо топливом сманеврировать и крен уничтожить. Дед объясняет, что крен не по его вине, топливо у него выбирается равномерно и я могу уничтожить крен как мне вздумается.
  Иду к капитану. Он тоже после обеда спать лег. Бужу. Он сдерживает бешенство и звонит стармеху.
  Минут через сорок крен уменьшается, и англичане начинают работу. Но деду я сон перебил, он появляется на палубе, подзывает меня, кивает за борт:
  - Не видишь?
  - Чего лне видишь»?
  - Глаза протри.
  Вода, доски плавают, баржи бортами трутся. Нормально все.
  - Масло на воде видишь? Матрос масленую палку за борт бросил, а штраф с меня дергать будут? Скажут, из меня течет соляр и масло, а из меня и капли не сочится. Штраф здесь будь здоров дергают.
  - Боцман, черт возьми, кто масленую палку за борт бросил?
  - Откуда у нас масло? Мотористы это бросили.
  - Да я своими глазами видел, как матрос палку бросил, - говорит дед.
  Боцману деваться некуда, но он быстро находится:
  - Англичане в ватервейс мочатся, а вы внимания не обращаете, Виктор Викторович! Надо жалобу писать, а вы глаза в сторону отводите! Не принципиально получается!
  Здесь опять он прав. Ленятся англичане лазать через зыбкие баржи на берег. Нет ничего нечистоплотнее, нежели пачкать ватервейс, палубу, судно, корабль. Но очень уж противно ловить на таком деле здоровенного дядю, выводить по трапу за ухо, жалобу писать.
  Немецкий физик с торжеством сказал Резерфорду: лНи один англосакс не понимает теории относительности!» Резерфорд ответил: лЕстественно, у нас слишком много здравого смысла!»
  Здравый смысл закрыть гальюны на судах в доках есть, выполнять собственный закон - нет. И все-таки в парусные времена такого здесь не могло быть. В те времена их бы драли палками ниже спины. Или в те времена туалеты комфортабельнее были? Нынешние английские, особенно в доках, напоминают наши на Диксоне. И если в центре столицы надпись приглашает лджентльменов», то в портовой глубинке обходятся просто словом лмэн». И настенная живопись здесь напугает даже пещерного человека. И тексты не для слабонервных. И холодище. И вместо пипифакса свободные британские газеты.
  Кое-как замял теорию относительности, думал, на этом вопрос берегового туалета больше не всплывет. Спрятался в столовой команды, смотрю английские скачки и английский бокс по телевидению.
  - Вахтенного помощника к трапу! Нас от берега отрезают! Баржи растащили!
  Боже мой! Чьи это светлые, тихие стихи:
  Если б кончить с жизнью тяжкой
  У родного самовара,
  За фарфоровою чашкой,
  Тихой смертью от угараЕ
  Ничего мне больше не надо. И даже фарфоровой чашки. Только бы к родному самовару и хорошую порцию угара.
  Вечер. Ветер. Холодно. И два буксирчика растаскивают баржи. В плавучем мосту зияет уже огромная дыра. По берегу бегают два наших дисциплинированных, соблюдающих обычаи порта матросика. Проморгали провокацию, не углядели.
  Ноги меня почти не держат. Ползу в рубку, включаю наружную трансляцию. Ее на буксирчиках услышат. Хриплю во весь Сорри-док:
  - Эй, фулиши! На мини-шипах! Совсем с ума сошли!
  На буксирчиках ноль внимания. Дыра между нами и берегом растет.
  Матросики оделись легко - только туда-обратно добежать. Пригорюнились, сели за штабелем досок, спрятались от ветра, а ветер крепчает, между прочим, хотя мы и в центре Лондона.
  Вызываю на мостик помполита: Коля, так и так. В экипаже пробита брешь, империализм перешел в открытое наступление. Твое время действовать, принимать решение - ты комиссар. Вдруг на всю ночь мосты развели? Свой вельбот спускать, что ли?
  - А кто из наших отрезан?
  - Золотые кадры: комсорг и профгрупорг.
  - Жуткое дело, - говорит Коля.
  И тут я понимаю, в чем суть. Подводной лодке надо пройти в следующий за нами бассейн. Ей расчищают дорогу.
  Высоченная рубка, низко и хищно горят отличительные огни, торчит пушечка, замерли матросы в оранжевых спасательных жилетах. Свистки, команды слышны; странные, чужие команды, чужие свистки. Черным силуэтом скользит лодка на фоне огней доков, окон домов, среди желтых отражений огней в черной воде. Распихивает горбатым форштевнем наши доски. Слышно, как они стукаются об нее.
  Ну-с, тут, как положено, появляется справочник военных флотов мира и начинается гадание на кофейной гуще: какого типа лодка и какой у нее силуэт? Авторитеты яростно сталкиваются. Наконец сходимся на том, что силуэт у подлодки старый, Леонардо еще ее выдумал.

«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»