«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»

Прочитано: 12%

3

  Была тьма и осенняя слякоть в Ленинграде, когда мы вышли из вокзала к стоянке такси, отягченные авоськами с копченым муксуном. Муксун ехал к нашим домашним. Он провисел всю дорогу за окнами вагонов и прокоптился еще больше паровозным дымом.
  Разбираясь с машинами и выясняя, кто куда едет, мы как-то даже и не попрощались толком, хотя здорово привыкли друг к другу за перегон.
  У меня было паршивое настроение. Не люблю я появляться домой под утро. И недавняя история с девушкой в красном пальто все не отпускала меня. Я думал о том, что мои попытки вмешательства в жизнь всегда бессмысленны и незакончены, как и эта. Хорошо, что я хоть теперь понимаю это, признался в этом.
  Я ехал по пустынному ночному Ленинграду, курил, сидя на заднем сиденье машины, и не мог отделаться от строчек Маяковского, которые бесконечно повторялись в голове: лМоре уходит вспятьЕ море уходит спатьЕ море уходит вспятьЕ море уходит спатьЕ» Неужели все люди страдают от таких идиотских штук?..
  На пустынном Невском слабо блестели лужи. Моя дорога заканчивалась. Позади остался обычный, спокойный - без происшествий и приключений - перегонный рейс. Наш СТ-760 сейчас торопился за целинным хлебом по огромной реке к Алтаю, туда, где Бия и Катунь, сливаясь, дают начало Оби, а может быть, наш СТ-760 свернет в Иртыш, воды которого катятся к Карскому морю от самой китайской границы. СТ-760 повидает Новосибирск и Омск, Томск и Тюмень, Тобольск и Барнаул. Мы привели его в привольные места. И сделали это хорошо, без аварий и лишних затрат. Приятно, когда работа сделана хорошо. В этом есть утешительное.
  Такси выехало к Неве, и у поворота к площади Труда я увидел свою родную набережную. Она пряталась в ранних утренних сумерках за мостом Лейтенанта Шмидта.
  Вот круг и замкнулся. Привет тебе, набережная Лейтенанта Шмидта! Рано или поздно, по воде или по суше - я возвращаюсь к тебе. И хорошо бы сейчас выпить с тобой, но мама не любит, когда от меня попахивает при возвращении.
  Я видел возле набережной низкие силуэты спящих судов. Это были такие же, как и наши, самоходки. Они стояли в несколько рядов, носом к мостам. И ждали, когда их поведут в Салехард, на Енисей, Колыму или на Лену.
  Новый год у набережной Лейтенанта Шмидта
  В здании ЮНЕСКО в Париже есть фреска Пикассо. На фреске есть знаменитая фигура человека, летящего вниз головой. Я спросил Пикассо, что это означает.
  - Искусствоведы исписали тонны бумаги, объясняя символику этой фигуры. Одни говорят, что это падение Икара. Другие - низвержение Люцифера с небес.
  Пикассо наклонился и вполголоса закончил:
  - Только между нами, Кусто: я просто хотел изобразить ныряльщика.
  Жак Ив Кусто. Живое море
  Первый и последний раз я изображал низвержение Люцифера в трехболтовом скафандре на Кольском заливе. Офицеры плавсостава спасательной службы должны были нырнуть метров на двенадцать, найти на грунте белую эмалированную кружку и вынырнуть.
  Я рвался за борт со всем пылом двадцати двух лет, хотя водолазное белье было липким от подводного трудового пота, шерстяная шапочка пришлась бы впору Сократу, а ватные брюки доставали до подмышек.
  Мороз стоял возле двадцати, а вода минус один. Туман и слабый снег. Отливное течение и мелкие льдины.
  Здоровенные водолазы-костюмеры втряхнули меня в скафандр, который прозаически называется лрубахой». Я скользнул в рубаху юркой килькой, остря напропалую, и заметил запах гроба. Резиновый, с отделениями для рук и ног, но гроб.
  Потом были надеты свинцовые ботинки и свинцовые груза, отлитые в форме сердца мамонта. Потом было неэстетично: толстенные веревки пропускают между ног и обтягивают веревками груза - в шесть рук, упираясь тебе в зад коленками. Несмотря на шерстяное белье, ватные брюки и резину рубахи, кажется, веревки разрезают тебя пополам. И подозреваешь: ребята стараются специально, чтобы поучить новичка. Но это ерунда - так нужно: под водой воздух будет раздувать скафандр, веревки ослабнут, и груза могут сместиться.
  Потом на плечи был возложен шлем, отскрипели свое болты и лицевой иллюминатор, зашипел воздух, шевельнулась чешуя резины, и было предложено шагать к трапу. На пути меня ласково поддержали, а у кормы развернули спиной к воде.
  Сто килограммов свинца и меди гнули хребет в дугу.
  За борт полетела кружка - с камнем, чтобы не очень далеко отнесло течением. И - бах! - руководитель спуска гаечным ключом стукнул по меди шлема - пошел, лейтенант!
  Тяжесть исчезла, как только я погрузился до шлема. Я обрадовался и бодро завертел головой, раздуваясь, как лягушка.
  - Травите воздух! Так вас и так! - заорали мне в телефон.
  Тут я сконфузился, потому что вспомнил: следует не плавать в черной воде и не разглядывать снежинки, прилипающие к стеклу иллюминатора, а тонуть.
  С поспешностью надавил затылком клапан и - уть! - утюгом провалился в холодную жижу. Уши схватило болью. И я порвал бы себе перепонки, если бы меня не задержали страховочным концом. Перед самыми глазами оказался винт родного корабля, и я уставился на него с удивлением и тревогой. А вдруг он возьмет и повернется? Нелепая, козья мысль, ноЕ
  - На грунте? Кружку видите?
  - Хочу немного повисеть, - сказал я. - Уши.
  - Время идет! - напомнили мне.
  - Течение, - сказал я.
  - А грунт хотя бы видите?
  Я почему-то боялся смотреть вниз. И боль в ушах слепила глаза.
  Бах! Вокруг взметнулось и закружилось зелено-мутное, смерчеобразное.
  - Ай! - сказал я, обнаружив себя стоящим на дне. Облако мути удалялось по течению мрачным привидением. Вокруг валялись бутылки. И где только их нет!
  - А кружки нет, - сказал я. - Только стеклянная посуда.
  - Ищите!
  Где искать - впереди, позади, справа, слева?
  Я задрал голову и посмотрел наверх. Это было единственное прекрасное мгновение. Я был космонавтом, покинувшим космический корабль на Венере. Корабль парил надо мной, маленький, далекий, мутный, странный. Гайдропом с него свисала якорная цепь.
  Я наконец сообразил, где нос, где корма, откуда выбросили кружку, и шагов через двадцать увидел - белым зайчонком мерцала кружка среди старых тросов. Мне было известно, что нагибаться нельзя - всплывешь на поверхность вверх ногами.
  Воздух радостно булькал, вырываясь из скафандра. Я по всем правилам наклонно опускался.
  Холод струйкой пробежал по спине, впился в поясницу, повел судорогой ногу.
  - В посту! - крикнул я.
  - Есть в посту! Что у вас?
  - Меня, кажется, заливает! Очень холодно!
  - Стравливаете много воздуха. Вода обжимает резину и холодит через нее. Выполняйте задание!
  И я продолжал выполнять. Холод подошел к соскам и сжал мокрой ледяной лапой сердце.
  Но я уже видел эту чертову кружку перед самым носом. Протянул руку - и схватил пустоту. До нее было еще метра полтора.
  От холода я забыл, что иллюминатор увеличивает и приближает предметы. Ползком добрался к кружке и прекратил стравливать воздух. Холод стал отступать, но с сердцем творилось что-то неладное. Шапочка сползла на глаза, из носа полило, слабость до тошноты и нарастающая опять боль в ушах.
  Подняться по трапу я не смог. Водолазы вытащили, как говорится на их языке, лза уши». Я плюхнулся на ближайший кнехт. Когда круглая гробовая крышка иллюминатора отпала, из шлема ударил пар, как из паровоза.
  Скафандр был полон водыЕ
  Водолазы встревожились и потащили меня в пост на руках.
  Оказалось, что в аварийном клапане потекла прокладка. Когда я перетравил воздух на грунте, вода затопила мой гроб до самого шлема. Температура воды была минус один, и сердцу это не понравилось. И вообще только два-три сантиметра - расстояние от подбородка до рта и носа - отделяло меня от того света, от того, чтобы стать мокрым Икаром и убедить искусствоведов в том, что они не всегда ошибаются, истолковывая фрески Пикассо.
  В ноябре шестьдесят пятого года возле набережной Лейтенанта Шмидта ошвартовался старый буксир. Неученые моряки передавали его ученым-океанографам из лаборатории глубоководных исследований Гидрометеорологического института. Меня приглашали на буксир старшим помощником. Но при одном условии: изучать акваланг, подводную связь и ходить на тренировки в бассейн. Условие было омерзительное, ибо будило дурные воспоминания, но делать было нечего. Я как раз переживал очередной творческий кризис. Как теперь понимаю, во мне начинался бой между образным и необразным мышлением. Я все чаще ловил себя на неискренности. И подумал, что, быть может, путь к искренности лежит через науку.
  Тем более много раз в жизни мне приходили гениальные необразные мысли. Они даже потрясали меня, я не спал ночей от восторга открытий.
  Некоторая трагедия моих необразных мыслей заключалась только в том, что, читая потом книги, написанные иногда тысячи лет назад, я с раздражением и разочарованием обнаруживал у своих открытий бороду. Даже если это не борода, а щетина - обидно. Вот пример. Одно время я занимался проблемой скорости света. Меня бесила цифра 300 000 километров в секунду. Для света это предел и для меня предел, но почему нечто не способно двигаться быстрее?
  Мне сразу надо было вбить заявочный столб, а я промедлил. И пожалуйста: уже другим теоретически предсказаны тахионы - частицы со скоростью больше световой.
  Конечно, испытываешь некоторое сомнение, когда занимаешься вопросами теоретической физики, не зная, что такое эрг. И старомодные люди не занимаются. Но мне шел семнадцатый, когда бабахнула атомная бомба. Римский папа издал нечто вроде указа о конце мира, и по планете потекли слухи, что цепная реакция продолжается. Япония разложилась на протоны и электроны, и через недельку все это перевалит Урал.
  Мы сидели в казарме и надеялись, что в связи с близким концом света всех уволят домой до понедельника и строевые занятия не состоятся. Так я впервые узнал о теории относительности.
  Видите, о сложнейшей теории я узнал строгим классическим путем - из практики. Потому, вероятно, мне ничего не стоит цитировать Эйнштейна или Планка, хотя я давно забыл, что такое эрг.
  О теории относительности я читал раз пятьдесят. Тайна физической картины мироздания тянет, как край бездны. И когда ныне я читаю Планка или Эйнштейна, мне кажется, что я уже кое-что понимаю. И я даже испытываю наслаждение, и оно иногда пронзительнее, таинственнее и шире, чем от знакомства с прекрасным в искусстве и в жизни.
  Парадокс в том, что стоит закрыть книгу, как наслаждение исчезает и я уже не способен объяснить понятое мною другому человеку. Понятое выскальзывает из головы со скоростью света или даже тахионов.
  Надеясь на бабушкины предания, я укладывал Эйнштейна на ночь под подушку. Черт знает, думал я, быть может, бабушки не так глупы. Вдруг буквы шрифта испускают некие лучи, и мозг к утру впитает мудрость напечатанных слов. Не помогло.
  И вот я решил пожить и поплавать с людьми науки, узнать, каким образом профессионалы закрепляют знания. И согласился обучаться нырянию с аквалангом, практике декомпрессии, языку немых на пальцах. лВсе хорошо!» - бублик из указательного и большого. лПлохо внутри!» - кулак. лПлохо снаружи!» - растопыренные пальцы, и т. д.
  Правда, не только общение с учеными привлекало меня на буксир, который носил гордое имя сына Океана и Земли - лНерей».
  Летом намечалась экспедиция в Средиземное море, в Монако - в гости к знаменитому изобретателю акваланга капитану Кусто.
  И еще мне было предложено написать сценарий фильма лЧеловек и море».
  лНерей» вмерз в лед у ржавого понтона возле набережной Лейтенанта Шмидта и заснул до весны.
  На понтоне построили деревянную будку, обернули ее брезентами и завалили снегом. В будке стал жить пес Анчар. Его хозяевами были сотрудники лаборатории подводных исследований. Анчар много раз путешествовал с ними на Каспий и Черное море, охранял хозяйство аквалангистов и кусал чужих без разбора и молча. Иногда кусал и своих. Никогда не кусал одного - Володю Бурнашева. Бурнашев сконструировал псу специальную маску и выучил нырять с аквалангом. Еще Бурнашев отличался от других тем, что не ел рыбу и не пил чай. Рыб он считал братьями нашими меньшими, а чай не пил, потому что происходил с Волги, из Нижнего Новгорода, и считал, что его предки уже выпили все отпущенное роду количество чая.
  Вот Володя и привел Анчара на понтон возле лНерея», посадил на цепь.
  Зима выпала суровая, а пес был стар. Ему было холодно и не хватало хорошей еды. После сложных разговоров с директором ресторана речного пассажирского теплохода лАлександр Попов», который зимовал выше нас по Неве, Анчар начал получать из ресторана объедки.
  Объедки носили молодые океанографы, которые служили до весны на судне простыми матросами. В ночные вахты они сидели в кают-компании, готовились к аспирантурам и диссертациям. Когда Анчар начинал грохать простуженным басом, ребята вылезали к трапу.
  Анчар был очень большой собакой, имел вид устрашающий. Его седая морда казалась перекошенной, потому что левый край верхней губы низко свисал.
  Я радовался, что быстро подружился с Анчаром. Все мы любим, чтобы животные относились к нам хорошо, любим хвастаться этим. Я несколько раз поделился с ним домашним завтраком, а потом набрался смелости и подошел прямо к будке - у Анчара запуталась цепь. Я раскрутил ее. Пес рычал, но не кусал меня. И потом уже не лаял, когда я появлялся у трапа.
  Океанографы были смешными матросами, хоть старательными и честными в службе. Им, например, не приходило в голову, что если ты подменился на вахте и ушел на танцы, то об этом надо сообщить старшему помощнику.
  Однажды я выбрался проверить вахтенного и увидел незнакомого юношу в очках.
  - Кто вы такой? - спросил я.
  - Я Лесман, - ответил он, заикаясь.
  - А что такое лЛесман»?
  - Это яЕ
  - Идите с борта к чертовой матери в таком случае, - сказал я.
  - Я н-не могу: я вахтенный матрос, - сказал он. - Я друг Бурнашева.
  Эта зима вообще была странная. Я впервые зимовал возле родной набережной Лейтенанта Шмидта.
  Знакомые приходили, чтобы скрасить длинные суточные вахты. Сухопутным знакомым нравилось сидеть в каюте на судне, видеть толстый слой изморози на иллюминаторе, слышать слабое биение сердца впавшего в летаргию корабля - работал только котелок на мазуте и какой-то насос.
  По корме летучими голландцами маячили обросшие инеем парусники. Анархист лКропоткин» чуть не упирался бушпритом нам в кормовой кранец. Огни парусников светили, окруженные ореолом в морозном тумане. Близкий город исчезал совершенно.
  И гостям хорошо было пить чай из термоса, слушать разговоры о легендарной лКалипсо», капитане Кусто, клетках-убежищах от акул, споры о том, кусаются акулы или все это выдумки, и уверенные мечтания о том, что летом лНерей» снимется в далекое плавание.
  Солнце Лазурного Берега уже слепило нам глаза, отражаясь от величественных стен Океанографического музея в Монако. Над лазурным Лигурийским морем, крепко ухватив каменный штурвал, в зюйдвестке и каменном плаще стоял принц Альберт - моряк, ученый, защитник морской фауныЕ Вечнозеленые кустарники, пальмы, аллеи мандариновых деревьев с оранжевыми шариками плодовЕ Яхты миллионеров у причала Королевского яхт-клубаЕ КазиноЕ РулеткаЕ
  Гости лНерея» от таких видений и разговоров приходили в возбуждение, читали стихи, на которые вдохновил поэта лейтенант Шмидт:
  Приедается все.
  Лишь тебе не дано примелькаться.
  Дни проходят
  И тысячи, тысячи лет.
  В белой рьяности волн,
  Прячась
  В белую пряность акаций,
  Может, ты-то их,
  Море,
  И сводишь, и сводишь на нетЕ
  Хорошо было в ту зиму ожидать весны, хотя морозы были сильные, приходилось повышать давление пара в магистралях отопления и подпольно ставить электрогрелки. Буксир был запущенным судном, магистрали лопались, то и дело затапливало радиорубку или каюты. Нужно было наводить бандажи и цементировать дыры.
  И надрывал мне душу Анчар своим кашлем, когда вылезал из будки и смотрел на меня сквозь морозный туман.
  лВот, ты в тепле сидишь, только нос и высовываешь. Домой на такси ездишь, а я тут сижу, - говорил он мне. - А я стар и одинок, и не видеть мне больше радости, потому что жизнь моя позади».
  И я вспоминал строчки из ледяной, метельной книги Дугласа Маусона лРодина снежных бурь»: лЗаболевший пес Джонсон лежал привязанный на санях поверх груза». Эта строка запомнилась, потому что пса Джонсона на следующий день путешественники съели.
  На вахту тридцать первого декабря заступили я и Володя Бурнашев. Лучше быть самому на судне в новогоднюю ночь, если ты старпом, а магистрали парят, изоляция плохая и случаются короткие замыкания. Да и идти особенно было некуда.
  Володе, кажется, тоже некуда было идти. А может быть, ему хотелось встретить Новый год на судне, потому что он был романтик. Он читал жизнеописание Леонардо да Винчи Мережковского. И опасался, что такое разбрасывание помешает ему в углублении знаний главной профессии - подводника-океанографа.
  Я знал, что помешать может. А может и не помешать. Мне такое помешало. Но есть люди и посильнее меня. И так как я давно дал зарок ничего не советовать людям, то только передал Володе слова Планка: лВ действительности существует непрерывная цепь от физики и химии через биологию и антропологию к социальным наукам, цепь, которая ни в одном месте не может быть разорвана, разве лишь по произволу». При этом я не скрыл от Володи и других слов старого деликатно-ядовитого Планка: лНекоторые люди с богатыми духовными запросами ощущают потребность в продуктивной деятельности, ищут спасительного выхода из пустоты и обыденной жизни в занятии общетеоретическими и философскими проблемами. К сожалению, при этом получаются результаты только в очень редких случаях».
  Последние слова каким-то неприятным образом касались меня, хотя я никогда бы не признался в этом вслух.
  Конечно, правы те, кто предупреждает об опасности дилетантства. Но самый средний писатель - уже философ-дилетант. И это раньше времени привело на тот свет многих. Нельзя философствовать эмоционально. Гибель Экзюпери - такое же самоубийство, как смерть Хемингуэя и Есенина.
  Я спросил Володю, знает ли он случаи самоубийства среди физиков, химиков или биологов. Эти люди стоят сейчас над самой бездной времени, пространства, тайны жизни.
  Он таких случаев не знал. Он знал только, что Эйнштейн уже в юности не боялся смерти, а Толстой думал о ней всегда. При этом Володя заметил, что не согласен с Планком. Дело не в результатах занятий общетеоретическими или философскими проблемами, а в том, чтобы заниматься ими. Важен путь, а не результат.
  Так мы беседовали, охраняя сонливый покой лНерея», ожидая нового, тысяча девятьсот шестьдесят шестого года, укрепив на столе в кают-компании маленькую елку и засунув в шлем бронзовой статуэтки-водолаза свечку.
  Нам было, конечно, немного одиноко и грустно так встречать Новый год, вести философские разговоры в одиночестве. И потом, время перед наступлением чего-нибудь особенного всегда тягостно.
  Я вспомнил Анчара и решил пригласить его на праздник.
  Володя привел пса, который дрожал крупной дрожью. Анчар весь заиндевел на морозе, сразу лег под паровую грелку и зажмурился, не веря своему счастью.
  - Начальство хочет списать пса, - сказал Володя, теребя собачьи уши. - Только они это через мой труп сделают. Вы бы видели, какой он смешной, когда с аквалангом под водой ходит! Шерсть за ним, как флаги расцвечивания, полощется, и хвостом рулитЕ
  Я спросил Бурнашева, что ему кажется самым жутким под водой.
  - Что-нибудь большое. Померещится подводная лодка, например. Подлодка, которая из мути бесшумно прет куда-то. Не обязательно на тебя дажеЕ Вообще, что-то громадное пугаетЕ Я однажды стенки дока напугался, хотя знал, что должен ее увидеть.
  - А что самое хорошее?
  Он ответил не сразу, обдумывая, а пока сам задал мне несколько вопросов из подводного сигналопроизводства: лДернуть, потрясти, дернуть»? лДернуть, потянуть, дернуть»?
  Он был инструктором-водолазом, а я путал лпотрясти» и лпотянуть». Вот он и тренировал меня в разговорах.
  В школах он читал детишкам лекции о необходимости соединения акваланга с океанографической наукой. Особенно убедительным примером пользы такого соединения был рассказ о неизвестных существах, которые хотят узнать нечто о людях и спускают на Невский проспект из космоса сеть. Прохожие видят сеть над головой, разбегаются, прячутся, бросают по дороге галоши и окурки. И вот только эти-то галоши и окурки попадают в сеть неизвестных существ. И неизвестные существа ничего о нашей жизни узнать не могут. Вот если в они сами спустились на дно воздушного океана, на дно земной атмосферы, то другое было бы дело. Отсюда: если человек хочет узнать море, он должен в него спуститься и пожить в нем.
  - Ну а что кроме пользы науке влечет в воду? - допытывался я.
  Он объяснил, что в воде все особенное. Вода даже плохое превращает в хорошее. Он, оказалось, ругается сам часто, но не любит слышать ругань других. И был такой случай.
  Они ставили на глубине мачту для приборов. Под Бурнашевым работали двое ребят, им тяжело доставалось, они ругались. И мимо него поднимались из глубины матерные слова вместе с пузырьками воздуха. А он мат и не слышал, замечал только чудесный хрустальный звон от пузырьков.
  Я поинтересовался: как могло случиться, что он слышал только хрустальный звон, но знает, что ребята ругались?
  Он согласился, что здесь есть некоторое противоречие. Тогда я рассказал, что давно размышляю о длинности нашего языка, о неизбежности сокращения сложных слов и оборотов. Слова уже делаются путами на ногах мыслей, приходят в противоречие с сегодняшними скоростями. И появляется необходимость в профессиональных кодах.
  Послушайте звукозапись старых, военного времени радиопереговоров в танковом бою или схватке истребителей в воздухе. Здесь лишнее слово подобно смерти в прямом смысле. И непосвященному кажется, что беспрерывный мат в шлемофонах - лишние, рожденные волнением, напряжением, страхом слова. Но это не так. Матерная ругань для тренированного уха - тончайший код. От простой перестановки предлога до богатейших интонационных возможностей - все здесь используется для передачи информации. В информацию входит даже эмоциональное и психическое состояние того, кто ее передаст.
  Я заверил Бурнашева, что не собираюсь смаковать сквернословие, оно омерзительно, если идет от распущенности. Но если пилоту не дали короткого кода, он выработает его сам, потому что от скорости передачи и приема информации зависит его жизнь. Матерная ругань коротка, хлестка, образна, эмоциональна и недоступна быстрой расшифровке противником. Лекцию о пользе российского мата я подкрепил ссылкой на Пушкина, который лжелал бы оставить русскому языку некоторую библейскую похабность» и говорил: лНе люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали».
  Потом мы обсудили будущий подводный фильм. Мы оба считали, что фильм должен быть философским. Но Бурнашев определял суть философии в покое и чистом созерцании йогов. Он считал, что глубина океанов воздействует на человеческую душу в этом направлении. Я возражал, ссылаясь на Блока и на то, что покой нам только снится.
  - Это надоело, как прибой на экране в морских фильмах, - сказал мой собеседник. - Как танцы голых девиц под водой - нашли место для кабаре и стриптиза!
  Я утверждал, что только движение в пространстве связано с движением духа. Во всех религиях бог не сидел на месте. Он шел. Или витал. Или летал. Христос, если прикинуть по карте и по Евангелию и если учесть, что в его времена было мало ослов, прошел пешком многие тысячи километров. И Магомет, если горы не шли к нему, шагал к ним.
  Володя считал, что Христос и Магомет не сами боги, а только пропагандисты-агитаторы, и это меняет дело.
  Здесь он, наверное, был прав, но мы поспорили, ибо уже привыкли спорить во время многочисленных подобных разговоров.
  За полчаса до Нового года поднялся из машинного отделения вахтенный моторист Сергей Сергеевич - тот, с которым мы гоняли самоходки на Салехард. После перегона он болел и сильно сник. В море ему больше не светило. А на зимовку мы его взяли мотористом - много ли сил надо следить за отопительным котелком.
  У Сергея Сергеевича происходила обычная для пожилых людей аберрация памяти. Плен и концлагерное прошлое делались у него навязчивым воспоминанием, а близкое прошлое моментально выветривалось. Я как-то спросил его о девушке в красном пальто из поезда Воркута - Москва. Он ее не вспомнил.
  Сергей Сергеевич сел на корточки у двери и в торжественный момент под Новый год вдруг рассказал, как после освобождения их везли на родину. И в Польше эшелон обстреляли недобитые бендеровцы. Охрана эшелона оказалась на высоте. Бандитов казнили.
  - Слушайте, Сергеич! - взмолился я. - Если веселее не вспомните, я использую начальственное положение и отправлю вас вниз, в машину.
  Потом взял ракетный пистолет, ракеты, и мы вышли на палубу.
  По близкой набережной и мелким торосам вдоль Невы к заливу струилась поземка. Потрескивал от свирепого мороза лед. Напротив неподалеку чернела полынья, из нее густо парило, морозный туман смешивался с поземкой, скользил по льду.
  И Горный институт, и адмирал Крузенштерн, и Академия художеств. Пушистые шары вокруг стояночных огней на парусниках. Тишина. Пустынность. Нарастающий звон ночного трамвая, цепочка его желтых замерзших окон над парапетом набережной.
  Неудачник-вожатый в пустом вагоне тормозит у Тринадцатой линии, возле лНерея».
  Мы были сейчас друзьями с вагоновожатым, нас связывали те славные узы, о которых просто и удивительно писал французский летчик.
  - Анчара забыли! - вспомнил Володя Бурнашев. - Подождите палить!
  Шипел пар за бортом лНерея», бесшумно падал иней и снег с антенн, с мачты, со шлюпбалок. Миллионы людей сидели вокруг в каменных домах. А город был пуст и замер.
  Володя приволок упирающегося всеми лапами Анчара.
  Теперь нас было четверо. Вернее, пятеро: трамвай не двигался - вагоновожатый хотел встретить шестьдесят шестой год на остановке.
  Странный это был Новый год.
  Ударили куранты, и я выстрелил зеленой ракетой, стараясь, чтобы она низко пошла над льдом Невы. Пиротехника запрещена на территории Ленинградского торгового порта.
  Бурнашев, конечно, не смог удержать руки - его ракета пошла в зенит.
  Сергей Сергеевич стрелять отказался - он давно уже настрелялся досыта.
  Тени от ракет метнулись по крышам, куполам и судам. Где-то недисциплинированные моряки поддержали почин: с десяток ракет поднялось и затухло над самым городом.
  Трамвай весело звякнул, нарушил тишину и унесся вдоль набережной Лейтенанта Шмидта. А мы спустились в кают-компанию и всей вахтой еще раз нарушили законы и постановления - выпили водки при исполнении служебных обязанностей. Анчару досталась половина чудесных закусок.
  Потом пес был отправлен обратно на цепь.
  К утру Анчар исчез. Он всю жизнь провел в сторожевом охранении. Ему нельзя было и на несколько часов менять суровую жизнь на тепло и предновогодний уют.
  Стремясь обратно к нам, он оборвал цепь, долго бегал по судну - на палубе в снегу остались следы, - но двери были стальные, на заглушках, он не смог их открыть и, вероятно, подался в город, погиб под машиной или трамваем, ибо не имел к ним никакой привычки. В милицию он не попадал - мы справлялись. Чужим людям такой старый пес, конечно, не был нуженЕ
  К весне, ни разу не нырнув, перессорившись с ученым начальством, в котором не нашлось потребного мне количества философии, ушел с лНерея» и я.
  Начало охлаждению между мною и ученым начальством положил Анчар. Начальству старого пса не было жалко, оно было даже довольно его бесхлопотным исчезновением. А если человеку не жалко собаку, то, быть может, он и ученый, но не философ.
  Франциска
  Покинув лНерей», я отправился в первую заграничную поездку. Наиболее запомнилось мне от этой поездки то, что я ничего не запомнил. Вероятно, от волнения.
  Ну, ел зайцаЕ Курил сигареты с каким-то стрихниномЕ Шалел от разговоров о ценах на мебель у них и у насЕ Спал в Театре абсурдаЕ Разбил лоб о стеклянные двери с фотоэлементом в шикарном отеле - автоматика на меня не прореагировала, а я дверей не заметилЕ Ну, выпил двести чашек кофеЕ Выставил ботинки в коридор, а их надо было уложить в специальный ящик возле порога, - еще удивился, что мои ботинки одни стоят в коридореЕ Древний замок. Дыбы. Дырки, через которые капала вода на плеши узников. Клещи для ногтей. Напугался там до смерти, потому что отстал от экскурсии, а вокруг стояли колья для преступников и лежали венки от потомков - тут испугаешьсяЕ Чуть не подавился костью от зайца, когда узнал, что человек, закуривающий первую сигарету ровно в одиннадцать десять утра, - поэтЕ Еще раз убедился в том, что боюсь продавцов и продавщицЕ Ощущал постоянные сомнения в своем внешнем видеЕ Терзался неумением покупать подарки родственникамЕ Не любил спутников и немедленно начинал тосковать без нихЕ Ну, временами впадал в возбуждение от коротких юбок, голеньких дам на обложках журналов, кофе, виски, винаЕ Всегда хотел спатьЕ Внимательно выслушивал разную ерунду. Однажды начал почему-то вдруг декламировать: лНо спят усачи гренадеры!..» и забыл, как дальше: лВ долине, гдеЕ» В какой долине? Понял, что пора возвращаться. Залез в самолет и улетел. Вывод: надо уметь летать за границу. Здесь, как и везде, нужна тренировка. И надо еще исполнять заветы классиков. Ведь на сто процентов прав был Лев Николаевич Толстой, когда, при встрече с первым русским авиатором Уточкиным, заявил со свойственным графу патриархально-крестьянским консерватизмом, что лучше бы люди учились хорошо жить на земле, чем плохо летать в воздухе.
  Поэтому следующий раз я отправился за рубеж на автомашине. И уже смог запомнить одну заграничную встречу.
  Е Позволено сказать про девушку, которая понравилась, которая пробудила нежное и тревожное любопытство, что она голенастая девушка? Или слово лголенастая» несовместимо с нежным и тревожным любопытством, с обликом девушки, которая может нравиться с первого взгляда?
  На ней были синее форменное платье, белый передничек с кружевами и белая косынка. Платье было коротким, открывало коленки. И вот из-за этих коленок и худощавых икр я и говорю, что она была голенастая. Как будто ей было не двадцать, а пятнадцать лет. Она и вся была худенькая. И когда несла два пластиковых ведра с водой, то было ее жалко, хотелось помочь. Но это только в первый момент. Потом ясно становилось, что она пронесет эти ведра дольше тебя. Такая гибкость была в ее теле, так высоко держала она голову, так безмятежно неподвижна была вода в ведрах. И улыбалась еще пленительно - сверкнет зубами, глянет прямо в глаза и потупится. И за эту короткую секунду промелькнет перед тобой десяток разных девушек - этакая всезнающая завлекательница, соскучившаяся по танцам и поцелуям резвушка, стыдливая кокетка и смиренная монашка. И гадай на кофейной гуще - что там на самом деле?
  - Как тебя зовут? - спросил я.
  Она пожала плечами. Она не понимала. Стояла передо мной и теребила фартучек.
  С веранды отеля смотрели на нас портье и молодой парень-швейцар. лБыть может, им запрещено все такое?.. - подумал я. - Быть может, я ее подвожу?..» Взгляды портье и швейцара были равнодушными, профессиональными, тренированными. Боже, как я не люблю швейцаров!
  - Как тебя зовут? - спросил я по-английски.
  Она пожала плечами, поправила волосы и улыбнулась виновато. Но не уходила и не сердилась.
  Я ткнул себя пальцем в грудную клетку и сказал:
  - Виктор.
  О! - обрадовалась она. - Франциска! - и прижала ладони к своей маленькой груди, показывая, что она и есть Франциска.
  Никогда не думал, что есть живые женщины с таким именем. Я только читал о женщинах с такими именами.
  И мы пошли с ней по дорожке. Я не знал, куда ей надо сворачивать - направо, налево. Прямо то ей не надо было идти - там был другой отель, еще более модерный и роскошный, там за стеклом стоял мертвый волк и скалил зубы на проживающих, там продавали иллюстрированные журналы всех стран мира и играл дорогой оркестр.
  Как много значит имя женщины. По имени, сам не замечая этого, сочиняешь ее для себя и потом десятилетиями веришь в легенду, сотканную тысячами ассоциаций, возникших из дебрей памяти, существующих в тебе еще с детства: лФранциска».
  У наших женщин есть чудесные имена - Мария, Анна, - но они пришли с запада. Злата - чудесно, но не существует сегодня. Удивительные по нежности и женственности имена у англичанок - Мэйв, КлайвЕ КэтринЕ
  Мы прошли мимо десятка американских, итальянских, немецких машин. Они низко припадали к асфальту стояночной площадки своими стремительными, как у гончих собак, мускулистыми и блестящими телами. Наша лВолга» выглядела среди них провинциально, но крепко.
  - Ленинград! - сказал я с иностранным акцентом и ткнул в лВолгу».
  - О! - сказала Франциска и кивнула головкой на тропинку, которая вела к шоссе.
  И я не понял: она одобрила то, что я из Ленинграда, или показала, что ей надо сворачивать? Как мне не хотелось с ней расставаться! Как мне хотелось просто так, тихо и молча пройти с ней рядом по остывающей вечерней земле, над озерами, цвет воды которых мне так и не удалось определить, мимо столбиков, отражатели которых вспыхивают от фар приближающихся машин.
  Быть может, мне надо было просто-напросто ее обнять за плечи, когда мы свернули на тропинку. Засвистеть какой-нибудь твист, обнять ее за плечи, и пошелестеть деньгами в кармане, и пригласить в кабачок. Денег у меня была куча - четверть миллиона динаров, и я знать не знал, куда их спустить, потому что через неделю должен был быть уже в Будапеште. Красивая жизньЕ
  До чего эта жизнь влечет нас, пока мы не выигрываем лотерейный билет и не попадем в нее сами. И тогда оказывается, что все это ерунда. И уже через десять заграничных дней тебя тянет назад. Даже если свободно ездишь по прекрасной южной земле на машине.
  Я, конечно, не обнял ее за плечи и не стал насвистывать твист. Мы шли по узкой дорожке среди кустов, ромашки белели в вечернем сумраке по краям тропинки, из ресторанов отелей уже слышалась музыка. И Франциска, конечно, ждала от меня чего-то. Но я не мог обнять ее за плечи. Она казалась мне чем-то таким же нежным, как и ее имя.
  - Где - будешь - сегодня? Где - тебя - встретить? - спросил я по-русски, по-английски и по-немецки. Я вообще выяснил, что вдруг могу говорить иностранные слова и даже если нахожусь в особенном состоянии, то и понимать ответ.
  Она остановилась и говорила быстро, много и трогала пальцем мой галстук, завязку галстука. Она говорила по-хорватски, но я уже нечто понимал, улавливал, интуиция сконцентрировалась и превратилась в переводную электронную машину, которая сведет все языки к одному штампу. Она говорила о том, что хочет меня видеть сегодня, но есть нечто препятствующее этому, но она попробует обойти это препятствие. И что она будет весь вечер в харчевне, вот огни этой харчевни, за деревьями, но если у меня есть товарищ, то пускай я прихожу с ним, а не один. Там собираются не туристы, а те, кто работает здесь.
  Мне надо было взять ее за уши и поцеловать. Но вместо этого я кивал своей пустой башкой, потом повернулся и пошел в отель: время ужина уже заканчивалось. Ужин был нужен мне как прошлогодний снег. Но почему-то я давно привык вести себя не так, как хочется, как естественно вести себя, а наоборот. Меня ждал ужин в ресторане, и я пошел его жеватьЕ
  Я думал о Франциске и слышал разговор:
  - Можно посмотреть в ваши темные очки?
  - Пожалуйста, а я посмотрю в вашиЕ
  - Вы зимой носите очки?
  - Я не люблю зеркальные стекла.
  - Зеленоватый цвет лучше.
  - Как вам сказатьЕ
  Не знаю, чего я ждал от нашей встречи с Франциской. Но по дурной привычке мозг анализировал мои эмоции и издевался над ними. лЧего это она тебе так понравилась? - спрашивал мозг. - Или тем, что она не капризничает? Но это-то и плохо. Каприз - единственный способ для женщины утвердить свою самостоятельность в такой ситуации. Очевидно, твоя Франциска - несамостоятельное существоЕ»
  - Нужно, чтобы с боков все было закрыто.
  - Нет, для меня это необязательно.
  - Ваши тяжеловатыЕ
  - Я не привыкла к пластмассам.
  - Я тоже не привыкла, но роговая оправаЕ
  - Какая же это лроговая»? Это пластик.
  - Какой же это пластик? Все помешались на химии!
  - Вы хотите сказать, что это рог?
  - Я хочу сказать только то, что я сказалаЕ
  Я подумал о том, как уйду отсюда, пройду метров пятьсот по шоссе, потом поднимусь по склону кювета, увижу милый маленький кабачок. Очевидно, меня могут ждать там неприятности. Какой-нибудь парень, который любит Франциску уже длительное время, который имеет на нее все права. Или еще что-нибудь такое нехорошее.
  - А я обхожусь без очков. Мода. Наши бабушки отлично без них обходились.
  - У меня западногерманские, уже четвертый годЕ
  - Поляки тоже делают хорошиеЕ
  - Нет, у французов самые элегантные.
  - Меня они успокаивают.
  - А меня не всегдаЕ
  Черт-те знает, подумал я, обсасывая куриную косточку. Еще действительно в драку попадешь. Как бы чего не вышлоЕ А как теперь не пойти? Чепуха какаяЕ Конечно, пойду. Ерунда все это, но как бы чего не вышлоЕ
  - Надо требовать у администрации вино! Видите: американцам подали вино, а нам только водуЕ
  - Действительно, в Венгрии дают вино, а здесь только воду.
  - У меня от этой воды живот болит.
  - Джем я возьму с собой - такая аккуратная коробочка!
  - Просто прелестьЕ Это будет как сувенирЕ
  - Вы любите световые эффекты в ресторанах? Они, конечно, для молодых, но иногдаЕ
  Световые эффекты действительно начались. Свет то притухал, как в бомбежку, то опять нормально разгоралсяЕ А зачем она сказала, чтобы я приходил с товарищем? И где я его возьму? Серый волк мне товарищЕ
  - У нас не умеют делать красивую упаковку.
  - Кто с вами будет спорить?
  - Масло горчит, но упаковка на высшем уровне.
  - У них очень дешевый шоколадЕ
  Здесь световые эффекты кончились. В том смысле, что свет потух окончательно. Официанты неслышно пошли по залу, прося у господ и панов прощения. Официанты зажигали свечи на столах.
  Я вышел из ресторана и увидел южную темноту. Глаз выколи - вот что я увидел. Ни одного фонарика. Электричество погасло везде вокруг - не только в ресторане.
  Какое там шоссе, кювет, кабачокЕ Где я найду дорогу в этой кромешной тьме? Тут бы до логова добраться. Вероятно, если идти все время только по асфальту, то свой отель я найду, а с Франциской свидание не состоится. И я тут ни при чем. Виноваты электрики и господь бог. И слава электрикам и господу богу. Теперь ничего не выйдет.
  Я знал, что она ждала. Между нами нечто случилось, когда я вызвал ее в номер, нажав кнопку на дощечке под силуэтом девушки в фартучке. Надо было погладить брюки. И пришла Франциска.
  Чтобы показать горничной необходимость погладить штаны, берешь их в руки, скорбно смотришь на них, качаешь головой, вздыхаешь, затем ослепительно улыбаешься - и разговор окончен. Она улыбается, берет штаны, делает книксен у дверей и исчезает. Через полчаса теплотвердые брюки приятно ломаются на твоих коленях, когда опускаешься в кресло. И кстати говоря, только в эти короткие минуты ты не забываешь поддергивать их, садясь.
  Так вот, когда она вошла, нечто произошло. Наша интуиция ошибается редко. Она угадывает так властно, что побеждает врожденную робость и застенчивость.
  Франциска погладила брюки и принесла их. И я понял, что она чего-то ждет от меня.
  Но свет погас, и совесть моя была светла. Где бы я Франциску нашел? Во тьме, в чужом месте? Без языка?
  В номере горела на столе свеча, штора была откинута, окно выходило на стоянку машин, подоконник был очень низким.
  Я посидел у окна, глядя на черные ночные деревья, на номер итальянского лфиата» со словом лROMA». лФиат» ночевал под моим окном и был слабо освещен свечкой. Здоровый смех туристов доносился из ночи, здоровый смех сквозь здоровые зубы. Наверное, кто-нибудь рассказывал о стриптизе в Дубровниках. А я, очевидно, человек старомодный. Мне не нравится стриптиз. Мне жалко женщин, хотя я знаю, что они исполняют обряд раздевания не без удовольствия. Но мне жалко их. Мне нужна добрая улыбка горничной, хотя никогда не знаешь, почему она улыбается. Или ждет чаевых, или уже в благодарность за нихЕ Именно этими мыслями я утешал себя. Я ведь не мог забыть, что подумал: лкак бы чего не вышло». Но это лкак бы чего не вышло» плотно сидело во мне. Плотнее, нежели я хотел бы.
  Я задул свечу и лег спать.
  Да, утром, когда я встал и пошел купаться на горные озера, мне хорошо было оттого, что ничего такого не вышло. Это вечером можешь делать глупости. А утром ты уже другой.
  Я сиганул в озеро с разбега.
  Столетние дубы еще спали надо мной, тень их была холодна. И вода была холодна. И, согреваясь быстрым брассом, я опять подумал о том, как великолепно, что свет потух и ничего не вышло. Это все таки главное - чтобы ничего такого не вышло.
  Я, конечно, боялся увидеть Франциску. Но когда я уже защелкивал саквояж, она постучала и вошла в номер.
  Я показал ей на лампочку и развел руками.
  Она кивнула.
  Я взял саквояж и протянул Франциске руку.
  Она покачала головой, стояла у двери и теребила фартучек. Потом сказала: лЗдравствуй». И убежала.
  Ну что ж, подумал я. Вот так все и бывает. Вот так все и бывает. Когда хорошее уже рядом, попадаешь за стол, ужинаешь, слушаешь разговоры о темных очках. Потом гаснет свет.
  Машина шла хорошо, дорога была пустынна, раннее солнце просвечивало зелень деревьев. Первая сигарета дурманила голову. И хотелось не забывать грусть расставания с Франциской. Но скорость затягивала в привычную игру с дорогой, со встречными машинами, указателями и неизбежной опасностью, потому что всегда, когда сидишь за рулем, ощущаешь настороженность, и она особенным образом будоражит.
  Тело хранило свежесть утреннего купания, изумрудная вода горных озер еще не выветрилась из пор и отдавала озон, которым напиталась, падая с каменных круч.
  Прекрасна была природа Хорватии вокруг. Август лениво развалился среди гор, лесов и лугов. Август беззаботно щурился на раннее солнце. Он и думать не хотел о том, что рано или поздно придет сентябрь, и октябрь, и январь. Август валялся среди цветущего клевера, ромашек и глазел на строгость горных вершин вокруг долины. Ему не было никакого дела до меня. Глубокий мир лесов.
  Вираж. Еще один вираж. Жжих! - мостик через ручей. Роща. Тень и свет на ветровом стекле. Вжжих! - встречная машина. Опять вираж. Стадо баранов, бредущее вдоль правой обочины. Дисциплинированные бараны второй половины двадцатого века. Можно не бояться, что какой-нибудь молодой баран метнется на шоссе.
  Девчонка лет пятнадцати позади стада с длинным бичом в руках.
  Бич взлетает над ее головой и косо падает поперек шоссе, под колеса машины.
  Близко проносится озорное лицо. Она хохочет. Ей весело кидать бич под колеса встречных машин. Еще несколько секунд в зеркальце видно стадо баранов и девчонку. Она машет рукой.
  Прощай, Франциска. Дорожные встречи чаще бывают грустными. Но дорога сама потом вылечивает грусть - до обидного быстро. И все-таки как грустно, что я хотел, чтобы ничего не вышло. Как это грустно, как это грустноЕ
  Как я не написал статью об арктическом туризме и что из этого вышло
  После возвращения домой я отправился в командировку. Маршрут: Архангельск - Соловки - Дудинка - Игарка - Мурманск. Отправитель: лЛитературная газета». Аванс: восемьдесят пять рублей. Цель командировки: принять участие в первом арктическом туристском рейсе теплохода лВацлав Воровский» и описать виденное, как всегда, правдиво и талантливо.
  Шестого сентября прибыл в Архангельск с пишущей машинкой лЭрика» в чемодане.
  Когда чемодан вышвырнули из самолета на бетон аэропорта, лмолнии» лопнули.
  Я давно знаю, что на Севере с вещами случаются неожиданности. Четырнадцать лет назад я был молодым, блестящим, проворным флотским лейтенантом, но мой чемодан в Мурманске переехал маневровый паровоз. В чемодане был кортик. Он числится за ВМС до сих пор, потому что я еще не знал, что по любому поводу нашей жизни следует составить акт при двух свидетелях. Теперь я об этом знаю, однако амортизация сердца и души уже велика - акт на лопнувший чемодан я не составил. Перевязал чемодан брючным ремнем и поехал в местную газету отмечать командировку.
  Известно, что интеллигентный человек, оставшись без брючного ремня или подтяжек, сразу превращается в гопника. Потому эти вещи в милиции отбирают первыми.
  Я чувствовал себя неловко в редакции газеты. А там еще сидел столичного, лощеного вида мужчина и орал по телефону в Москву:
  - Белоснежный! Понимаете, бе-ло-снеж-ный! Да-да! Как чайка! Птица такая, птица! Белоснежный, как чайка, лайнер лВацлав Воровский» застыл у причалаЕ Повторите!..
  Я представился, придерживая брюки.
  - Еще один корреспондент! - всплеснула руками секретарша.
  - А что, нас уже много?
  - Журнал лТурист», лВечерняя Москва», лНеделя»Е
  Я не собирался показывать, что лЛитературка» способна бояться конкурентов. А на деле совсем скис, потому что выступал в роли спецкора второй раз в жизни. Кроме того, никакой я не газетчик. Я боюсь людям вопросы задавать. Слишком я деликатен, скромен и не уверен в себе, чтобы лезть в души людей выспрашиваниями. Я обычно на тонком лиризме выезжаю, на самоанализе и пейзажах.
  Мы познакомились со столичным коллегой, и он повел меня на причал. По дороге рассказал, что приехал вчера, в море никогда раньше не был, но уже начал работать над подвалом лСпасите наши души».
  - Чур, не воровать! - сказал коллега. - Это расшифровка сигнала бедствия!
  Я был зол на расползающийся чемодан и сказал, что SOS есть SOS, никаких там душ нет, все это выдумки и ерунда; пусть коллега лучше поможет мне тащить вещи. И он помог, и я ему был благодарен. Но потом, уже в рейсе, он так надоел мне куриными темами подвалов и глупыми вопросами, что разок пришлось выгнать его из каюты.
  На белоснежном лайнере я прошел к чифу, то есть старшему помощнику капитана, и представился. От чифа на судне зависит все. Капитаны витают слишком высоко над грешной землей и святым морем, чтобы от них была реальная помощь в судовом быту. Это я пишу для всех спецкоров лЛитературки», делюсь опытом.
  Естественно, что я получил в полное распоряжение двухместную каюту, а коллеги остались в таких каютах по двое. И это вызвало ко мне нездоровый интерес. Но когда коллеги узнали, что я на командировку получил восемьдесят пять рублей, то утешились.
  Я распаковал чемодан. лЭрика» оказалась разбитой вдребезги.
  Это был удар ниже пояса. Если настоящий, хороший писатель привыкает создавать образы на машинке, у него вырабатывается отвращение к перу и карандашу.
  Туристы весело шумели за окном каюты, собирались к Ломоносову. За оградой причала я видел Петра Первого. Вокруг Петра мальчишки играли в войну, лупили друг друга вырванными с корнем подсолнухами. Булькала Северная Двина.
  - Надо, надо было составить акт! - твердил я. - Когда ты научишься, дубина, жить по человечески?
  Седьмого сентября стали на якорь у Соловков.
  Было объявлено, что для доставки туристов на острова еще позавчера из Кандалакши вышел специальный катер. Это мне не понравилось. Знаю я эти катера из Кандалакш, Пинег и т. д. Здесь работает невозмутимый народ - поморы. Они никогда никуда не торопятся. И я отправился к старпому на разведку.
  Чиф сидел грустный. Перед ним грустно стоял боцман. Боцмана звали лдракон». Это был самый здоровенный из всех боцманов-драконов, каких я видел.
  - Придет катер-то? - спросил я чифа.
  - Исчез без вести, - сказал чиф и слабо ругнулся, глядя в окно на зеркально штилевое море.
  Дракон тяжко вздохнул. Ему, очевидно, предстояло возиться со спуском на воду судовых плавсредств и самому переправлять туристов в монастырь.
  - Подождем до обеда? - спросил дракон с надеждой.
  - Подождем, паренек, - обреченно согласился старпом.
  На каждом судне бытует особо любимое обращение друг к другу в нестрогое время. На лВацлаве Воровском» таким словом было лпаренек».
  Помню, на лВытегре» все звали друг друга лорганизм». Боцман являлся ко мне и говорил: лНа покраску корпуса надо пять организмов». Я отвечал: лБольше трех организмов дать не могу». На одном рыболовном траулере главным обращением было лсундук с клопами». Штурман кричал с мостика: лКогда этот сундук с клопами флаг спустит?» Сундук с клопами, то есть подвахтенный матрос, бежал куда следовало и спускал флаг.
  Часто употребляется слово лволосан». Раньше оно имело оскорбительное значение. Рыбаки плавали на угле, мылись соленой водой, не стриглись весь рейс и возвращались в родной порт обросшие волосами, грязные и дикие. Отсюда и лволосан». Теперь рыбаки возвращаются чистые, наглаженные, оскорбительный оттенок обращения забыт.
  лВолосан» употребляется с различными прилагательными. Например: лтропический волосан», лшестигранный волосан», ллошадиный волосан», лвосьмиугольный волосан» и т. д.
  Туристы, которые с раннего утра торчали на палубе, обвешанные фотоаппаратами, в сапогах и меховых шапках, часикам к одиннадцати стали возвращаться в каюты. Катера из Кандалакши не было.
  И здесь, взамен Соловецких островов, было объявлено другое мероприятие: демонстрация кинокомедии лТридцать три».
  Я вздрогнул от гордости, ибо принадлежал к авторам этой комедии.
  Я очень хороший писатель, поэтому никогда не вижу своих книг в руках трамвайных пассажиров. Очевидно, меня читают в интимной, домашней обстановке, чтобы как следует сосредоточиться. Вообще-то я еще не встречал человека, который бы слышал мою фамилию. Это потому, что вокруг меня много завистников.
  И я занялся кинематографом. Бессмертный зверино-морской фильм лПолосатый рейс» - моя работа, хотя, как и всегда, соавторы мешали мне раскрутить талант на полную катушку. Единственная современная трагедия, попахивающая Шекспиром, - лПуть к причалу» - испорчена композитором Андреем Петровым и поэтом Поженяном. Они сочинили популярную песню с художественным свистом. Чтобы заставить человека вспомнить трагедию, мне приходится говорить: лПомните, там есть песня: ДЕ друг мой - третье мое плечо - будет со мной всегдаЕУ» - лА! - говорит зритель. - Как же! Помню!»
  Действительно, попробуй такое забыть - третье плечо! Из какого места оно произрастает?
  После демонстрации на лВоровском» фильма с голым Евгением Леоновым в главной роли я кое что предпринял для того, чтоб туристы узнали, что я есть я. Через денек ко мне прибыла делегация и умаслила душу просьбой выступить в цикле лИнтересные люди среди нас».
  Один интересный молодой человек - кандидат математических наук - уже выступал в цикле. Я присутствовал. И узнал, что Вселенная расширяется, но молодой кандидат еще не знает, откуда, куда и зачем она это делает. Встречались мы и с дамой, которая ездит по Европе и собирает коллекцию чемоданных наклеек.
  Я уже говорил, что страдаю застенчивостью, деликатностью и т. д. Но тоже выступил, рассказал несколько баек о якобы случившемся при съемках.
  Кино настолько таинственная вещь, что даже умные люди верят, например, мне, когда я вру, что у дрессировщицы тигров Маргариты Назаровой был огромный удав и он вылез из клетки, а дело было в поезде. И вот удав переполз из своего вагона в вагон-ресторан, по дороге замерз и в ресторане, чтобы согреться, обвился вокруг титана с кипятком, раздавил бак, обварился какао и поднял нездоровую возню и гам. Поезд остановили стоп-краном. Маргарита вбежала в ресторан, размотала удава с бака и т.д.
  Ну скажите, как может змея открыть четыре двери на переходных площадках вагонов? А ведь никто не сомневается, никто никогда не дал мне затрещины, слушают с таким напряжением, что стыдно потом из бюро пропаганды деньги получатьЕ Кино - самый массовый психоз из всех.
  лЭто правда, что Алла Ларионова ушла к Иву Монтану, а Николай Рыбников и Симона Синьоре повесились?»
  Отвечаешь и на такой вопрос, потому что наш зритель лучший в мире и его надо любить и уважать.
  Но самые ужасные вопросы - это когда ты уже пальто надел, а тебя в дверях хоп - с боков под локотки - и в теорию киноискусства. Это зрители-киноведы, серьезные знатоки, им на личную жизнь Клаудиа Кардинале и на твою наплевать.
  Среди туристов оказалось двое таких. Фамилия одного была Лисица, другого - Щегл.
  Они поймали меня в баре и сели по бокам, представились, потом Лисица сказал:
  - Любая фантастика, уважаемый автор, научная или там ненаучная, абстрагируясь в ирреальное, иносказательное, полезна, очевидно, тем, что позволяет четче прояснить суть процессов реальной действительности. Вы согласны?
  - Это вы о лТридцати трех» или о лПолосатом рейсе»? - спросил я и вспотел.
  - Да, - сказал Щегл многозначительно. - О "Тридцати трех ".

«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»