«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»

Прочитано: 21%

Глава четвертая

БЛОНДЕН

Когда мы с Чарльзом обзавелись белкой, бабушка очень обрадовалась. Сразу видно, как сильно мы любим животных, сказала она. Я пошла в нее, она всегда это говорила. ЧарльзЕ Чарльз всегда был ей симпатичен, и вот он взял миленького лесного сиротку, лелеет его, раститЕ Это просто доказывает, насколько она всегда права.
На самом деле бабушка, как обычно, была настолько не права, насколько это вообще возможно. Блондена мы взяли не по доброй воле. Да, конечно, животных мы любили. Но белки - как и сиамские кошки в те далекие беззаботные дни - нас отнюдь не привлекали. До тех пор нашим пределом были три кролика голубой королевской породы, при помощи которых Чарльз, вдохновленный книгой, озаглавленной лКак зарабатывать деньги на досуге», как-то возмечтал заняться коммерческим кролиководством. Он будет продавать тушки с гигантской прибылью в мясную лавку, а я (как постоянно напоминал Чарльз, шкурки кроликов великолепны) обзаведусь меховым манто.
Но через полгода, когда у нас уже было двадцать семь кроликов и мы разорялись на картошку и отруби для них, Чарльз заявил, что у него рука не поднимается их забить. Они - его друзья, сказал он. Особенно малыш с белой лапкой. Конечно, ты заметила, спросил он, как этот симпатяга залезает наверх по проволочной сетке, когда открываешь дверцу - почище всякой обезьяны? И с каким смышленым видом сидит на верхнем ярусе клеток, ожидая, что ему почешут уши?
Нет, я не заметила. Времени у меня хватало только на то, чтобы запаривать ведра отрубей и рвать одуванчики под живыми изгородями. Но одно я знала твердо: сама я тоже убивать кроликов не стану, а содержать их нам не по карману, особенно учитывая их склонность размножаться в геометрической прогрессии. В конце концов как-то в субботу друзья Чарльза всем скопом отбыли на тачке вместе с клетками. Мы продали их живыми другому предпринимателю - мальчишке, который поставил нас в известность, что спрос на голубых королевских катастрофически упал, и если полгода назад мы уплатили семь фунтов десять шиллингов за трех, он, так уж и быть, возьмет двадцать семь за тридцать шиллингов - вместе с клетками. Конечно, добавил он, выразительно глядя на Чарльза, если мы хотим продать их живьем.
Ну так вот. Блондена мы взяли не по доброй воле. И он не был миленьким сироткой, как с чувством описала его бабушка. А был он олухом, который в холодный мартовский день выпал из дупла на высоте тридцати футов, - без сомнения, из-за собственного глупого любопытства. Нашли мы его у подножия могучей сосны - дрожащего, голодного, такого юного, что хвост у него был голым и тонким, как у крысы, такого крохотного, что он даже ползать не мог.
Чарльз наотрез отказался карабкаться тридцать футов по стволу, чтобы водворить дурачка в родное дупло (сколько раз он потом, скрежеща зубами, жалел, что не сделал этого!), так что нам пришлось забрать его домой и заботиться о нем, пока он еще не мог жить самостоятельно. Вопреки убеждению моей бабушки, что Чарльз лелеял его и выкармливал, это я обработала его порошком от блох, едва мы вошли в коттедж, и это я ночью вставала каждый час, чтобы поить его теплым молоком из серебряной крестильной ложечки.
А утром, когда мы проснулись и осознали, что кому-то надо кормить его каждый час и днем, это мне было поручено взять его с собой на работу. Когда я указала, что Чарльзу у себя в кабинете было бы легче кормить Блондена, не привлекая к себе внимания, он уставился на меня неверящими глазами. лГде это слыхано, - вопросил он с ужасом, - чтобы мужчина кормил бельчонка в служебном кабинете?» Конечно, я могла бы спросить, где это слыхано, чтобы женщина кормила бельчонка в служебном помещении, но воздержалась - толку все равно не было бы никакого. Когда в девять утра я устало вошла в свой офис, Блонден, завернутый в одеяльце, лежал в продуктовой сумке. К несчастью, молоко оказалось слишком жирным для его малюсенького желудка, и весь день он пролежал в сумке неподвижно, а я через регулярные интервалы вливала ему в глотку смесь коньяка, теплой воды и сахара, каждую минуту ожидая конца. Однако на следующий день Блонден заметно приободрился. На исходе утра где-то возле моих ног словно свистнул паровоз, и когда я вновь почувствовала под собой пол и заглянула под стол, то увидела бурую головку, негодующе глядящую на меня из складок одеяльца. Где, спросил он, угрожающе клацая на меня зубами (какой знакомой стала мне вскоре эта его манера!), где его Коньяк?
После этого кормить его уже не составляло никакого труда. Разведенный коньяк, крекеры, растертые в кашицу с водой и сахаром, - Блонден поглощал эту смесь сидя и крепко вцепившись в ложку обеими лапками. Он наотрез отказался (все наши животные проявляли независимый дух в самом нежном возрасте) принимать пищу из пипетки, которую мы приобрели для него на следующий день.
Едва он начал проявлять жизнедеятельность, слава о нем распространилась с быстротой лесного пожара, и со всего здания приходили люди посмотреть на него и подержать его ложку. Многие приносили ему орехи и очень огорчались, что он тут же не набрасывался на угощение. Даже визг, оповещавший, что он проголодался, разносившийся далеко по коридору, быстро вошел в обычный распорядок рабочего дня. Настолько, что как-то утром, когда мой начальник, я и весьма важный посетитель обсуждали раннюю историю Виргинии и прозвучал этот сигнал, подпрыгнул на стуле только посетитель - чуть не пробив потолок. А я автоматически кинулась к двери, пока мой начальник огорошил беднягу еще больше, объяснив, что я пошла покормить белку.
Естественно, долго это продолжаться не могло. И кончилось, едва Блонден обрел отличное самочувствие и сообразил, кто он такой. Никто, сказал мой коллега в конце второй недели, судорожно пытаясь извлечь Блондена из рукава своего пиджака, где тот застрял, забравшись туда из любознательности, а теперь вереща во всю мочь, никто не питает большей любви к животным, чем он, но белкам не место резвиться в служебных помещениях. Они мешают регистрации, пожаловалась секретарша, - и действительно, значительная часть нашей почты приобретала странную октагональную форму там, где Блонден пробовал зубы на уголках конвертов. Они проливают чернила, сказал рассыльный, - и действительно, на ковре чернела огромная клякса там, где Блонден в поисках, чего бы попить, наглядно доказал вышеуказанный факт невыводимым способом. Они вредны для его сердца, сказал мой начальник как-то днем, кидаясь к двери, потому что Блонден, который лениво грыз карандаш у меня на столе, вдруг легкомысленно подбежал к ней и уселся там как раз тогда, когда кто-то собирался ее открыть. Не буду ли я так любезна, сказал мой начальник, прислоняясь к дверному косяку и дрожащей рукой вытирая шею (Блонден весело вскарабкался по его ноге, чтобы принести ему свою благодарность), не буду ли я так любезна забрать мою чертову белку к себе домой?!
Бабушка очень рассердилась, когда услышала про это. Она порывалась отправиться к моим коллегам и поучить их уму-разуму, и мне лишь со страшным трудом удалось отговорить ее. Их не ждет ничего хорошего, продолжала она гневно, если они не будут добры к маленьким зверькам! (Насколько я могла судить, меня не ждало ничего хорошего, если я и впредь буду добра к одному зверьку.) Небеса покарают их за это, сказала бабушка, энергично размахивая чайной ложкой. НебесаЕ
В этот момент рыжий зверек, который деловито точил зубки на декоративном карнизе, увидел чайную ложку, грациозно спланировал и шлепнулся ей на голову. Бабушка, которая ничего подобного не ожидала, чуть не проглотила вилочку для пирога. Следом за этим ее точка зрения изменилась. лЭтому дьяволенку, - сказала она, вытирая с подбородка остатки кремовой булочки и глядя на него так, будто он был отродьем самого Сатаны, - нужна клетка, да покрепче».
На некоторое время для его же пользы он действительно был водворен в клетку. Он настолько подрос, что уже мог питаться самостоятельно. Хотя его застольные манеры оставляли желать лучшего. Сначала мы подавали ему его размазню на блюдечке, в которое он незамедлительно прыгал, и шерстка у него на животе намокала. Нам так надоело сушить его живот на грелке, что мы заменили блюдечко чашкой, положенной набок. Он бросался в нее с такой же неистовостью, вертелся, хлюпал и сильно вымазывался, но хотя бы живот у него оставался сухим и хотя бы его не нужно было кормить. А потому мы оставили его дома со спальной корзинкой, чашкой размазни и питьевой водой - и в первый же день, с каждым часом обретая все больше беличьих повадок, он залез на полку, сгрыз краску с консервной банки и отравился.
Мы его вылечили обильными дозами магнезии. Чарльз, в тот же вечер яростно стуча молотком по упаковочному ящику, который переделывал в клетку, чтобы помешать Блондену и завтра покуситься на самоубийство, сказал, что мы становимся специалистами по белкам. Однако, боюсь, он преувеличил. Во всяком случае, он заявил, что из этой клетки, когда он ее укрепит, и носорогу не вырваться, однако уже в конце недели, вернувшись домой, мы обнаружили, что Блонден прогрыз в уголке дыру, достаточную, чтобы протиснуть сквозь нее свое толстое тельце, и самодовольно поглядывает на нас со шкафа.
После этого в клетку его больше не сажали. К счастью, он извлек урок из случившегося и перестал обгрызать краску, однако с завидной регулярностью попадал то в одну опасную переделку, то в другую. Одно время он воображал, что его хвост равнозначен крыльям, и постоянно прыгал со стульев в пустоту, хлопаясь мордочкой об пол. Затем, видимо решив, что тут поможет высота, он прыгнул с шестифутового шкафа и чуть не разбился. К счастью, мы были дома и сразу его подобрали. Нос-кнопочка был весь в крови, а еще он растянул заднюю лапу и несколько дней хромал, но после нескольких минут отчаянного визга он успокоился, выпил чайную ложку коньяка с водой, делая вид, что терпеть не может эту дрянь, но знает, что она полезная, - и решил остаться в живых.
Его следующая эскапада была по-настоящему эффектной. Привычка ложиться за едой в размазню привела к тому, что шерсть у него на голове слиплась от сахара в твердую шапочку, которая так блестела, что казалось, он спрыгнул с рекламы брильянтина. Мы несколько раз пытались смыть эту нашлепку, но она не поддавалась. Блонден часами старался расчесать шерсть коготками, и с таким упорством (хотя и тщетно атаковал колтун), что, пожаловался Чарльз, он и сам то и дело машинально запускает пятерню в свою шевелюру. В конце концов терпение Блондена иссякло, и в наше отсутствие он выдрал колтун с корнями. Когда мы вернулись домой, он вылез из корзинки поздороваться с нами чрезвычайно гордый собой и совершенно лысый.
Это было еще до дней Юла Бриннера, и мы страшно его стыдились. Гости постоянно справлялись о нем, и было крайне неприятно показывать им белку, словно траченную молью. Прошло несколько недель, прежде чем шерсть отросла и сморщенная розовая тонзура, смущавшая всех, кроме самого Блондена, наконец исчезла и он вновь стал похож на нормальную белку. Тем временем период мягкой пищи был пройден и он наконец мог приобщиться к орехам. Сначала их приходилось для него колоть, а ему и на мысль не взбредало запасать их на черный день. И все-таки с самого начала ел он их, соблюдая инстинктивный ритуал. Как бы ни был он голоден, он сперва тщательно очищал ядро на три четверти, быстро вращая его в передних лапках, и только потом принимался за еду.
Он всегда держал ядро за неочищенную часть и никогда, ни в коем случае не съедал часть, за которую держал ядро. Когда он настолько повзрослел, что стал сам колоть орехи, то никогда не сбрасывал всю скорлупу целиком, а оставлял кусок, чтобы держать ядро, не прикасаясь к нему. Ломтики хлеба и яблок он ел точно так же и всегда бросал часть, которую сжимал в лапках. Любимым его лакомством были помидоры, - возможно, потому, что первый он сам стащил из миски на кухонном столе. Их он тоже тщательно очищал, прежде чем приступить к еде. Но больше всего Блонден обожал чай. К этому выводу он пришел внезапно, как-то утром за завтраком, сидя на плече у Чарльза. И, не теряя ни секунды, оттолкнулся от шеи Чарльза и нырнул головой вперед в чашку, которую тот как раз подносил ко рту.
Чай (к счастью, почти остывший) разлетелся брызгами во все стороны - на Чарльза, на скатерть, а Блонден выбрался из чашки как из ванны, вытер мордочку о халат Чарльза, радостно уселся на спинку стула и принялся вылизываться досуха. С того момента при виде заварочного чайника он бросал любое свое занятие, и покой за столом можно было обеспечить, только налив ему полное блюдечко, а уж потом наши чашки. Один раз я забыла, а когда вернулась, наш миленький лесной сиротка, как упорно называла его бабушка, стоял на столе на задних лапках перед чайником и оптимистически всовывал язычок в носик.
К этому времени Блонден превратился во внушительную белку и вполне мог постоять за себя сам. И лишь одно обстоятельство угрожало его жизни на воле, - к несчастью, он оказался не редкой красной белкой, на что намекала его рыжая шерстка, когда мы его нашли, а вырос в великолепную серую и, значит, стал бы мишенью для первого встречного охотника.
Мы не знали, как поступить. Он был таким умилительно ручным, что нам совсем не хотелось расставаться с ним, а тот факт, что на воле он легко мог попасть под выстрел, был достаточным основанием, чтобы оставить его у себя. С другой стороны, казалось бессердечным лишать его жизни, для которой он был рожден. Если его и застрелят, он ведь заранее ничего знать не будет, а прежде поживет вовсю - налазится досыта по гнущимся под ветром деревьям, а может, найдет себе подругу и сам соорудит гнездо в дупле.
Наконец мы решили пойти на компромисс: выпустить его, но не в родном лесу, а возле фермы, где мы тогда жили, - в надежде, что будем его иногда видеть, а поскольку в округе его все знали, то и рокового выстрела он сможет избегать достаточно долгое время.
И вот в июле, выбрав ясное теплое утро, мы отнесли его в конец сада и осторожно посадили на дерево. Несколько секунд он весело обнюхивался, топорща усы от любопытства, а распушенный хвост так и трепетал от возбуждения. Затем молнией взлетел на верхние ветки, бегал по ним вверх и вниз, пока совсем не запыхался и не улегся на сук передохнуть.
Мы грустно следили за ним, ожидая, когда он переберется за ограду на высокие деревья и навсегда исчезнет из нашей жизни. Но Блонден продолжал резвиться на ветках первого в своей жизни дерева, а потом его напугала ворона, которая пролетела у него над головой, деловито взмахивая крыльями. Тут его с дерева как ветром сдуло. Он промчался через лужайку и притаился за кухонной дверью, прежде чем мы успели сообразить, что произошло. Быть дикой белкой ему не по вкусу, сообщил он нам, стуча зубами, когда мы внесли его в дом и поставили чайник на плиту. Мы ему нравимсяЕ и чай нравитсяЕ и сидеть в кармане Чарльза, и спать в гардеробе. И, радостно поглядывая на нас над самым большим грецким орехом, какой нам удалось найти, он возвестил, что останется с нами Навсегда-Навсегда!

Глава пятая

ИСТОРИЯ БЕЛКИ

Блонден - порой мы приписывали это воздействию коньяка - идеальной белкой не был. Он швырял на ковры ореховые скорлупки и помидорные шкурки. Он был упрям и самоволен. Если, например, он прицеливался провести вечерок в кармане у Чарльза, а Чарльз этого не хотел, Блонден неизменно свирепел и угрожал укусить. Вереща от ярости, отчаянно царапаясь коготками, он утихомиривался, только когда уютно устраивался в кармане Чарльза, свесив хвост наружу, - видимо, в качестве чего-то вроде радара.
На мне он облюбовал другое местечко. Особенно он любил, чтобы я надевала свитер. Тогда он устраивался у меня за шиворотом, высунув мордочку из-за ворота. Я стряпала, я убирала дом, я шла открывать дверь, а Блонден весело озирался над краем ворота, придавая мне сходство с двухголовой гидрой. И забирался он туда, как утверждала моя бабушка, вовсе не из любви ко мне, а просто хотел быть в курсе всего происходящего.
Да, Блонден всегда старался быть в курсе всего-всего, Едва научившись лазить, он выбрал себе в спальне полку в гардеробе с носками Чарльза. На их стопке он и спал всю ночь напролет. В уюте, в тепле, в безопасности от врагов - так спокойно, что, проснувшись ночью и прислушавшись, мы различали тихий, но четкий храп, доносившийся со стороны гардероба. Однако едва занималась заря, как Блонден просыпался и входил в курс. Прыгал по кровати, совал нос в ящики, смотрел в окно на птиц, а в заключение усаживался на гардеробе, задорно осеняя голову хвостом - оттуда он мог сразу заметить, когда мы проснемся.
На этой дозорной вышке замышлялось множество проказ. Он сидел там в то утро, когда Чарльз посмотрел на свои часы и, вместо того чтобы надеть их на руку и начать одеваться, сунул под подушку и снова уснул. В то утро мы проспали и так торопились, что Чарльз забыл про часы. И вспомнил про них только за завтраком, когда мы вдруг заметили, что Блонден не несет обычного дежурства возле чайника, - но было уже поздно. Бросившись наверх, мы обнаружили, что Блонден забрался с часами под кровать и грызет их, чтобы добраться до тикалки.
Он нес дозор и в тот день, когда Чарльз привез от портного свой новый костюм. Со своей вышки Блонден, наклонив голову и изогнув хвост вопросительным знаком, с интересом следил, как Чарльз примеряет костюм. С интересом он следил и за тем, как Чарльз повесил пиджак и брюки на вешалку и убрал в гардероб. Мы заметили, что в этот вечер он отправился спать раньше обычного, но не встревожились. Он, если уставал, часто забирался в гардероб прежде, чем ложились мы. И правда, когда мы поднялись в спальню, он уже крепко спал и из стопки носков доносился тоненький храп, точно жужжание мухи.
Только утром, когда Чарльз сказал, что погода чудная и он, пожалуй, наденет новый костюм, нам стало ясно, почему накануне наш лесной сиротинушка так переутомился. Он не только лишил всех пуговиц новый костюм, что Чарльз обнаружил, когда попытался застегнуть брюки, но, упиваясь успехом, заодно отгрыз пуговицы и с остальных его костюмов.
В этот момент можно было не спрашивать, кому принадлежит Блонден. Он был всецело моим. Нашкодив, он всегда становился всецело моим. Например, когда опрокинул пузырек с чернилами и прошелся походкой Чаплина по только что выглаженной рубашке, оставив вихляющийся след, он был моим, моим, исключительно моим. Просто чудо, что нас не отправили вместе в зоопарк.
Он был моим и в тот день, когда Чарльз запер гардероб, чтобы оберечь свои костюмы, а Блонден, исполненный такой же решимости забраться внутрь, выгрыз порядочный кусок дверцы. Меня в тот час не было дома, но, когда я вернулась, меня приветствовала моя, моя белочка, негодующе стрекоча на гардеробе. Моя белка, сообщил мне Чарльз, тщетно пытаясь приладить щепки на прежнее место, и если она не желает вести себя прилично, пусть убирается на Все Четыре Стороны.
Обычно же он; естественно, был белкой Чарльза и убрался бы куда-нибудь только через его труп. Суть дела менялась от обстоятельств. Когда он изгрыз не часы Чарльза, а мою сумочку, оставив аккуратную круглую дырку, через которую добрался до авторучки, это не было злокозненной порчей нужной вещи. Чарльз указал, что налицо пример его смышлености: он заметил, куда я спрятала ручку, и из природной любознательности измыслил способ достать ее оттуда.
Да, в смышлености ему никак нельзя было отказать. Хотя подобрали его совсем малышом, когда он еще не мог ничему научиться от других белок, он инстинктивно понял, что лето близится к концу и пора запасать орехи на зиму. Склад он устроил под каминным ковриком и просто сводил нас с ума манерой, едва припрятав орехи и разгладив коврик для камуфляжа, в припадке подозрения вновь их выкапывать и вертеть в лапках, проверяя, все ли они целы и невредимы.
Собственно, последним мы были обязаны Чарльзу, а не инстинкту. Чарльз тоже любил орехи, и однажды Блонден застиг его в тот миг, когда он расколол отличный грецкий орех, который нашел за подушкой кресла. Неверящими глазами Блонден следил за тем, как Чарльз очистил от скорлупы и съел орех - его собственный орех! - а ему даже кусочка не уделил. Растерянно он обследовал скорлупки, прежде чем убедился, что Чарльз, его друг, оказался способен на такое предательство. Ну и, значит, Чарльз сам был виноват в том, что в какую бы комнату он ни заходил, по пятам за ним следовала белка, которая, бдительно высматривала, не прикоснется ли он к подушке, а стоило ему приблизиться к каминному коврику, она как бешеная патрулировала свой склад, угрожая укусить, если он посмеет хоть чуть-чуть пошевелить ногой.
И еще Блонден знал все, что требуется для того, чтобы соорудить гнездо. В то время у нас был раскладной диван, на который мы иногда укладывали спать какого-нибудь гостя, и Блонден, когда ему хотелось вздремнуть, не трудясь подниматься наверх, часто на час-другой исчезал внутри дивана через личный ход, который устроил для себя в спинке. Потом, заметив в один прекрасный день, что он волочит по полу салфетку и с большим трудом запихивает ее в спинку, мы разложили диван и нашли носок, маленькую отвертку, десяток бумажных носовых платков, которые он стащил из пачки в ящике, и добрые полфунта орехов. Из носка, бумажных платков и салфетки было устроено очень уютное гнездышко, в котором он и сидел (довольно смущенно), когда мы вскрыли его убежище. Орехи, несомненно, были стратегические запасы на случай осады. ОтверткаЕ мы несколько дней тщетно ее разыскивали, и Чарльз сказал, что не может понять, почему Блонден на нее позарился. Я-то понимала - чтобы защищаться, если Чарльз покусится на орехи.
Примерно тогда мы купили коттедж. Не из-за Блондена - мы подыскивали что-нибудь подходящее еще до его появления на свет, но, как сказал Чарльз, вышло очень удачно, что мы нашли коттедж именно в ту неделю, когда он объел бегонии фермерши. Ее, во всяком случае, это немножко утешило.
Да и мы ощутили облегчение. К этому времени Блонден энергией мог бы потягаться с лошадью, а зубы у него были как электрические дрели.
Ну, теперь, говорили мы, спускаясь с холма к нашему новому дому с Блонденом в птичьей клетке на заднем сиденье, мы будем вести жизнь, о какой давно мечтали. Работать в саду и огороде, приглашать друзей, знакомиться с соседями - постепенно, выборочноЕ
Боюсь, знакомства состоялись далеко не так постепенно и выборочно, как мы предполагали. В первый же наш вечер там мы устроили для них незабываемый спектакль. Все началось с того, что я решила принять ванну и повернула оба крана одновременно. Как потом сказал Чарльз, кто угодно сделал бы то же, но только у нас в результате заклинило поплавковый клапан в цистерне - и вода из нее хлынула во двор.
Далее, Чарльз, обеспокоенный количеством воды, плещущей во двор, испугался, не случится ли что-нибудь с котлом. Незнакомый дом, сказал он, система, в которой мы не разбираемсяЕ Только Богу известно расположение труб в доме такой старой постройки. Он решил, что благоразумие требует погасить огонь в топке.
И мы занялись этим. Потому-то наш первый вечер в мирной деревенской обители и завершился сценой, достойной лФауста». Вода Ниагарой низвергалась во двор. Мы с Чарльзом поочередно выходили из задней двери с ведерками раскаленных углей, которые под ветром тут же вспыхивали эффектным пламенем. Кульминационные моменты, когда - без всякой причины, насколько могли судить зрители - мы подставляли ведра под струю, подпихивая их совком, и угли с шипением угасали в облаках пара.
Естественно, никто не вмешивался. Два-три автомобиля, проезжавшие мимо по дороге, резко притормаживали, но затем уносились дальше в соответствии с кодексом благовоспитанных англичан.
Отдельные замечания доносились до нас лишь от калитки, где благоговейно столпились зрители, возвращавшиеся из лРозы и Короны» и теперь делившие свое внимание между нашим представлением и крупной белкой, которая напряженно следила за происходящим из кухонного окна. Вернее, одно-единственное замечание, произнесенное благоговейным голосом. Голос этот принадлежал старику Адамсу, но мы с ним еще не были знакомы. лГосподи Боже ты мой!» - сказал тогда еще неведомый голос.
Водопад в конце концов иссяк, когда мы взобрались на крышу и привели клапан в порядок. Но вот разговоры, конечно, еще долго не иссякали, и тут мы ничего сделать не могли. На ферме нас хотя бы успели узнать до того, как мы обзавелись Блонденом, а когда он появился, всем на деревенский лад тут же стало известно, по какой причине. А здесь знали только, что мы приехали с белкой в птичьей клетке, что вечером того же дня творили на заднем дворе черт-те что и, значит, мы сумасшедшие, это ясно. Нам потребовалось долгое, очень долгое время, чтобы заставить их изменить мнение - если мы вообще это сумели.
Разумеется, одной из причин был сам Блонден. Мы уже так к нему привыкли, что перестали обращать внимание на его выходки - только со всех ног мчались на звук, едва он начинал грызть мебель. А другие люди - даже те, кто слышал о нем, не были такими белкоустойчивыми.
Сидни, когда начал работать у нас, страшно нервничал, явно ожидая, что мы вот-вот затеем военную пляску вокруг ведерка с тлеющими углями, и чуть не хлопнулся в обморок, когда Блонден прошмыгнул через его резиновые сапоги с отверткой в зубах. Женщина, которая зашла к нам за пожертвованием на благотворительные цели и за мирной чашечкой чая поведала, что у нее в саду тоже живет белочка, которая объела всю желтофиоль, тем не менее чуть позеленела, когда нагнулась за своей сумочкой и обнаружила хвост нашей белочки, которая деловито копалась в содержимом.
Даже самый мужественный гость - тот, кто, ужиная у нас, разрешил Блондену примоститься у него на животе (за время службы в колониях он и не к такому приспосабливался!), казалось, несколько расстроился, когда за пояс брюк ему засунули орех и категорически не разрешили извлечь его оттуда. лСюда Чарльз за ним не доберется», - объяснил Блонден, щурясь на орех и заботливо заталкивая его поглубже. В конце концов мы забрали орех, попросив нашего гостя встать и встряхнуться - Блонден, протестующе вереща, висел у него на животе. Тем не менее вечер был испорчен. И больше мы этого гостя не видели.
Когда после серии подобных происшествий мы как-то вечером вернулись домой и обнаружили, что Блонден исчез, это никого не взволновало.
лУбежал назад в лес», - говорили они, когда мы рассказывали, что он прогрыз дыру внизу кухонной двери и протиснулся наружу. лБольше его не увидите», - вынес приговор лесник, когда мы попросили его, если он заметит во время обхода белку, не стрелять в нее, а прежде проверить, не ручная ли она.
Мы решили, что он прав. Блонден теперь совсем не походил на бельчонка, которого напугала ворона. Крепкий, сильный, вполне способный защитить себяЕ Ну и естественно, что он захотел вернуться в лес.
И, по совести говоря, мы не попытались бы помешать ему. Оставалось только убрать его орехи и трогательный недоеденный кусок яблока с каминной полки да пожелать ему всего самого лучшего.
лСтранно, правда, как мы зацепились за такую фитюльку», - сказал Чарльз, когда мы вечером смотрели на дождь за окном и думали, как он там. Но еще более странным оказалось то, что и Блонден как будто зацепился за нас. Два дня спустя, когда мы вернулись с работы домой, он ждал нас в кресле, смущенно поглядывая из-под хвоста. Самовольный светло-рыжий комочек меха захотел вернуться к нам, хотя в это время в лесу было полно зрелых орехов и на мили вокруг росло больше деревьев, чем могла бы излазить самая честолюбивая белка.
Может быть, это была привязанность к нам. А может быть, наш искатель приключений просто не выдержал двух ночей в лесу, где вокруг раздавались всякие незнакомые звуки и не было грелки, а главное - чая. Но как бы то пи было, больше он нас не покидал. Два года после этого, куда бы мы ни посмотрели, он - если, конечно, не спал качался на занавесках, грыз мебель, с надеждой заглядывал в носик чайника.
Потом он умер - в холодное дождливое осеннее утро От простуды.
Несколько недель мы оплакивали его, забыв все бесчинства, вспоминая только, как весело мы проводили время вместе. И попытались завести другую белку. Но в зоомагазинах их не было, а в зоопарке, куда мы обратились, нам сказали, что на белок у них запись и очередь очень длинная.
Вот почему, стосковавшись по звону бьющейся посуды, затравленные мышами, которые разыскивали его запасы орехов, и - как сказал Чарльз - находясь в помрачении ума, мы обзавелись сиамскими кошками.

Глава шестая

ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ СИДНИ

Соломон и Шеба прожили с нами четыре года, и, как выразился Сидни, скучать они нам не давали.
Что относилось и к самому Сидни. Всяческие его неприятности не раз подчиняли себе нашу жизнь, почти как сиамские кошки. Чуть ли не с той минуты, как он начал работать у нас, мы оказывались втянутыми то в одно, то в другое.
Взять для примера тот случай, когда он поехал на мотоцикле без прав и был пойман. Тут мы ничем помочь не могли. Он и сам говорил, что полицейский к нему придрался не зря. Его приятель Рон предложил ему опробовать свою новую машину. Сидни, оглядевшись и нигде не обнаружив Макнаба, полицейского, вскочил в седло и опробовал мотоцикл на подъеме; и тут Макнаб (цитируя Сидни) выскочил из-за телефонной будки, как чертов гоблин. Ну и все тут: два фунта штрафа и лишение прав на год.
Беда заключалась в том - и вот тут на сцену вышли мы, - что Сидни как раз начал ухаживать за девушкой которая жила в десяти милях от нашей деревни. Она была в самый раз, сообщил он нам после первого свидания, и дальнейшее выглядело таким многообещающим, что он решил обзавестись мотоциклом и потому-то взял на пробу мотоцикл Рона. А теперь, вопросил он на другой день после своего появления в суде, в каком он положении? в положении он, строго говоря, был наклонном, поскольку вот уже полчаса опирался на нашу косилку, меланхолично втолковывая нам, что и у нас десятимильная поездочка на велике отобьет охоту нежничать.
Мы помогли ему преодолеть этот маленький кризис, на что он, без сомнения, и рассчитывал: в вечера свиданий отвозили его в Бэкстон в своей машине. Однако наша готовность помогать Сидни имела пределы, и возвращаться домой он должен был собственными силами. И был вечер, когда, увы, он туда даже не попал. Милая старушка, знавшая его с пеленок, сказала, что едет в Бэкстон, ну, и подвезет на этот раз Сидни. А у старой дуры, когда она за ним заехала, на переднем сиденье торчал огромный псина, сообщил Сидни на следующее утро, а ручку задней дверцы заело, и пока он ее дергал, старушка неожиданно сказала: лНу, устраивайся поудобнее» - и укатила.
Она была глуха, и то, что ответа Сидни не услышала, ее не смутило. А машину вела, приклеившись носом к ветровому стеклу - как чертов Лот, сказал Сидни, от негодования путая библейские персонажи, и заметила, что его с ней нет, только когда остановилась на площади в Бэкстоне. И, по ее словам, насмерть перепугалась, решив, что бедненький Сидни вывалился по дороге. Но ее чувства не шли ни в какие сравнения с терзаниями Сидни, когда он представлял себе, как Мэг ждала на условленном месте, а он не явился, и (в этот момент его излияний косилка въехала в пионы) она вдруг пошла прогуляться с другим парнем.
Но Мэг ни с кем другим не пошла. Сидни обладал куда большим роковым обаянием, чем могло прийти в голову при взгляде на него. Со временем он женился на ней, торжествуя, совершил свадебное путешествие (штрафной год уже истек) на новехоньком мотоцикле и стал отцом близнецов.
Но даже это не пробудило в нем беззаботной веселости. Он все еще переживал по любому поводу. Он страшно переживал, когда священник поймал его за пилкой дров для нас в воскресное утро (Сидни спрятался в сарае, едва завидел его, но вопреки такой предосторожности священник подошел к двери, чтобы спросить, как поживают близнецы). Как пить дать, проводник на небеса занес его и свою черную книжечку, сказал он, мрачно борясь со своей совестью после этого происшествия. Не помогли и наши заверения, что священник придерживается широких взглядов, что он судит людей по их нравственным устоям и не придерется к тому, что он трудился в день Господень. Сидни знал обязанности духовных пастырей и стал переживать еще больше. Священник такого спускать не должен, объявил он.
Он переживал, когда близнецы не давали ему спать по ночам. Сколько времени, спрашивал он (и глаза у него были круглыми, как у панды), может человек прожить без сна? Он переживал, когда решил, что начинает лысеть. Собственно говоря, соломенная шевелюра Сидни никогда густотой не отличалась, но стоило ему убедить себя, будто она редеет, и его переживаниям конца не было. В тот день, когда он явился, прилизав волосы утром с помощью воды - чтобы посмотреть, какой у него будет вид, у лысого, объяснил он, - нам пришлось дать ему стаканчик хереса для укрепления нервов.
Эпичность данный случай обрел потому, что, к несчастью, все, кто успевал услышать про волосы Сидни, засыпали его советами. лВишневая настойка!» - рекомендовал один, и на другой день от головы Сидни разило сильнее, чем от всех посетителей лРозы и Короны», взятых вместе. лКеросин!» - рекомендовал другой, знакомый с лудильщиком, который всякий раз, когда имел дело с керосином, вытирал руки о волосы, и они у него были ну прямо как у ребенка. И долгое время мы береглись зажигать спички вблизи от Сидни. лГусиный жир!» - посоветовал кто-то еще, после чего Шеба объявила, что больше не любит Сидни, а Соломон, кружа по кухне как миноискатель, сказал, что, по его мнению, у нас здесь полно дохлых мышей.
Потом эта мания была забыта, как и прочие переживания Сидни. Но пока он боролся с облысением, жизнь заметно усложнялась. Затем он ударился в совсем другую крайность. лМэг хочет меховое манто», - сообщил он. Видела в журнале - девица в манто занимается покупками, ну и подумала, что для поездок в город ей бы такое в самый раз. Сидни, потея от одной мысли о манто, испробовал дипломатическую тактику. Сказал, что в коляске мотоцикла у нее в манто вид будет дурацкий, но она даже глазом не моргнула. Оставлял у нас свою газету в те дни, когда в ней рекламировались меха, а Мэг шла к соседке и брала у нее газету почитать. Что, спросил он, по-нашему, ему теперь делать? И Шеба торопливо удалилась в сад вместе со своим манто - от греха подальше.
На этот раз выход он нашел сам. Мы глазам не поверили, когда в следующий понедельник он лихо скатился с холма на велосипеде, насвистывая, сдвинув кепку на затылок и забросив ноги на руль.
- Купил Мэг манто в субботу, - объявил он, вваливаясь на кухню и ликующе потирая руки.
- Где? - спросили мы хором, не осмеливаясь вообразить, что услышим в ответ.
- На дешевой распродаже, - сказал он, с небрежным видом сделал последнюю затяжку, выбросил сигарету в открытую дверь и взял кружку с какао. - Отхватил, какое поискать, за десять шиллингов.
Переживать приходилось не одному Сидни. Например, старику Адамсу нагорело от супруги из-за промашки с нашими кошками. Миссис Адамс отличалась большой чопорностью. И все должно было быть как у людей, согласно с деревенскими понятиями. Когда приходили гости выпить чаю - салфеточки под кексами, салфеточки под вазами с цветами, изящные хромированные ложечки для фруктов - к большой досаде старика Адамса, который имел обыкновение спрашивать, что это, черт дери, за штуковина и чем плоха его ложка? Она всегда искала случая улучшать манеры старика Адамса, и потому-то ее так обрадовало появление джентльмена в безупречном охотничьем костюме.
Мы в тот момент опирались на калитку и неторопливо обсуждали с Адамсами перспективы ужина в честь урожая. И когда видение в темно-розовой охотничьей куртке и щегольских белых брюках мелкой рысью приблизилось к нам по дороге и не только остановилось, но и приподняло цилиндр, миссис Адамс чуть не помешалась от гордости. Он спросил о Соломоне и Шебе - читал о них, видел по телевизоруЕ Продолжать не имело смысла: при упоминании их имен Соломон и Шеба возникли будто по мановению волшебной палочки. Ненавязчиво - ведь мы были заняты своим разговором. Просто перешли бок о бок дорогу - чтобы никто не подумал, будто они выставляют себя напоказ, - причем спиной к нам, сосредоточенно задрав хвосты, внимательно изучая что-то под изгородью.
- Соломон и Шеба, - кивнул на них Чарльз, полагая, что нашему новому знакомому, возможно, хочется их увидеть.
- Так-так-так! - произнес тот, с восхищением оглядывая их тылы. - Соломон и Шеба! Милые парнишки собственной персоной!
Дернуло же его назвать их парнишками. Старик Адамс, деревенский житель с семидесятилетним стажем, был потрясен таким невежеством охотника.
- Ты что - их с заду различить не можешь? - спросил он.
лКак, - вопросил старик Адамс, когда охотник уехал, а миссис Адамс в чопорном негодовании удалилась по дороге в другую сторону, - как ему теперь с хозяйкой помириться?» Я не знала. Мне хватало своих неприятностей: Чарльз снова занялся ручным трудом.
Вдохновленный статьей в журнале типа лСделай сам», он начал ремонтировать кухню. А когда отремонтировал ее наполовину, вдохновился другой статьей и начал мостить двор, а мне оставив три розовые стены, одну грязно-кремовую и пять дверец от стенных шкафов, которые он снял, чтобы покрасить, и прислонил к стене, чтобы кошки могли поиграть в лабиринт.
Даже это было не так уж скверно - двором давно следовало заняться, а Сидни обещал помочь ему, и вдвоем, если повезет, они могли бы управиться за месяц. Но, к несчастью, Чарльз решил, что делать - так уж делать, и без дренажной системы никак не обойтись. Самой простой U-образной системы, сказал он: водосточные трубы укладываются под землей от углов коттеджа и сходятся в поглотительном колодце у задней калитки. И вот тут-то Сидни подал в отставку. Дворы - это ладно, буркнул он, но ему бы хотелось дотянуть до пенсии, и о близнецах позаботиться надо. Никаких поглотительных колодцев он для нас копать не станет.
Ну и Чарльз бесстрашно взялся за дело один. И отлично со всем справлялся. Две почти профессионально выкопанные канавы сходились к центру и засыпались по мере того, как он мостил двор, так ровно и гладко, как мог обеспечить спиртовой уровень. И работа продвигалась прямо у нас на глазах. Он уже миновал бочку под водосточной трубой, как вдруг его ошеломила мысль, что приближается время сажать деревья, а участок под плодовые саженцы, которые он заказал в веселые беззаботные летние деньки, еще не подготовлен.
- Потрачу часок на это, а потом начну копать ямы, - объявил он как-то утром, напрактикованным движением взмахивая киркой. И слово свое сдержал. Часок спустя оставив за собой еще четыре фута канавы с уложенной трубой, но не засыпав ее, поскольку отведенное на это время истекло, Чарльз отправился копать ямы под саженцы на склоне холма. К несчастью, земля там довольно-таки каменистая, и отыскать слой почвы, достаточный для плодового дерева, не так-то просто. Неделю спустя, когда пришла открытка с сообщением, что саженцы готовы, и спрашивали, какого числа их доставить, Чарльз все еще лихорадочно копал на фоне неба.
Кухня осталась незавершенной. Как-то вечером, когда мы ждали гостей, он выбрал время навесить дверцы на шкафы. Но, к сожалению, не завинтил винты в петлях - какой смысл, сказал он, когда дверцы придется снова снимать для покраски? - а просто воткнул их в отверстия. Занимая гостей, я забыла про это обстоятельство и, исполненная радушия, полезла в шкаф за кофейными чашками. Чертова дверца чуть не раскроила мне лоб.
Несмотря на мои дурные предчувствия, канава осталась незасыпанной. Главное - посадить деревья, сказал Чарльз, а двором он может заняться и зимой. Да и в такую узкую ямку способен провалиться только идиот, возразил он на мое робкое предложение хотя бы накрыть ее доской во избежание несчастного случая.
На следующий же вечер он, торопливо влетев в калитку, угодил в узкую яму сам. Соседи всякий раз едва-едва не ломали ноги - и опасность учетверилась, когда со временем настурции замаскировали ловушку. Соломон падал в нее практический каждый день, гоняясь за Шебой по саду для разминки.
Это, разумеется, было забавно. И проделывалось нарочно, судя по тому, как секунду спустя его большая темная голова выглядывала из настурций явно в ожидании одобрительного смеха.
Но было совсем не смешно, когда однажды вечером мы услышали треск и отчаянный вопль, а выбежав, обнаружили в канаве булочника. Но не нашего постоянного, приятного толстячка, который умел находить дорогу среди настурций, страдал мозолями и имел троих детей, а весьма недружелюбного субъекта, который, когда мы помогли ему выбраться из канавы, сообщил нам, что уже обслужил всех своих постоянных клиентов, а теперь вот в пашем конце деревни подменяет своего партнера, который приболел. А чего, собственно, мы затеяли, спросил он грозно, когда мы его почистили и вручили ему оброненную корзину. Слонов ловим или хотели, чтобы он шею сломал?
На следующее утро еще до завтрака Чарльз засыпал канаву, ни словом не обмолвившись о плодовых деревьях. Однако он объявил, что поглотительный колодец придется отложить до весны, на что старик Адамс, который задумчиво поглядывал на него, облокотившись о калитку сказал, что оно и к лучшему, не то кто-нибудь да провалился бы в него, пока суд да дело.

«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»