«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»

Прочитано: 87%

37. Соседи по парте и царица ночи

В классе лБ» первым моим соседом по парте был бледный, широколицый, очень спокойный мальчик по кличке Поп - сын дьякона из Андреевского собора. Он жил в священнослужительском доме за собором. Возвращаясь из школы, я часто шагал с ним до угла Шестой линии. По пути мы иногда забредали на Андреевский рынок, на тот его участок, что находился на углу Седьмой и Большого; там стояли длинные деревянные прилавки, крестьяне торговали за ними картофелем, морковью, луком, а пригородные молочницы - молоком. Ближе к мостовой сновали беспатентные торговки. Они выкрикивали:
- Раковые шейки по одной копейке!
- Семечки! Семечки! На дровах, без керосина жарены!
- Ириски маковы! А вот ириски маковы!
- А вот кошачье мясо! Свежее кошачье мясо! Налетайте, гражданочки!
Едва вдали показывалась красная с черным шапка милиционера, они со своими корзинками и лоточками кидались прочь с рынка, расталкивая покупателей и прохожих. Мы с Попом болтались средь этой суеты, как щепки в проруби; на сладости денег у нас не было, а лкошачьего мяса» нам не требовалось. Только не подумайте, уважаемый читатель, что это было мясо убиенных кошек, - нет, так называлось мясо для кошек: говяжья требуха, ливер, свиные обрезки; люди состоятельные покупали его для своих животных, люди победнее - для личного потребления, для пирогов. Что касается настоящего кошачьего мяса, то мне довелось отведать его в декабре 1941 года, в дни блокады. Мясо как мясо; пожалуй, напоминает по вкусу телятину. Меня в тот день отпустили на сутки в Ленинград из БАО (батальона аэродромного обслуживания), и я побывал дома, а затем навестил своего школьного товарища; изза глухоты его не взяли в армию, он работал на заводе. Помню, к кусочку жареного кошачьего мяса был добавлен гарнир из шротов (не путать со шпротами!), а запили мы это дело денатуратом, настоянным на суррогатном кофе. Пиршество шло под музыку: мой друг жил на Петроградской стороне, на Пушкарской, а немцы в тот день били в этот квадрат.
ЕНапомню, что Большой проспект Васильевского острова в двадцатые годы был куда уже, нежели теперь: бульвара еще не было, а почти при каждом доме имелся сад. Напротив того, ныне не существующего участка рынка, который я только что описал, по другую сторону Большого, на углу Седьмой линии находился частный садресторан лОлень». Огражденный деревянным беленым забором, он примыкал к двухэтажному (ныне надстроенному) угловому дому. Над входом красовалась желтозеленая полукруглая вывеска с изображением ветвистых рогов и витиеватой надписью: РЕСТОРАН ОЛЕНЬ. Василеостровцам это заведение было хорошо известно, о нем даже частушку сложили:
На углу стоит лОлень»,
Заходи кому не лень,
Выпьем рюмочку винца,
Ламцадрица, гопцаца!
Однажды мы с Попом проникли за забор: хотели насобирать там пустых бутылок, загнать их, а на выручку купить ирисок. Надо думать, многие заявлялись с таким намерением, и первый же официант сразу усек, зачем приперлись эти огарки, и быстро прогнал нас. Однако я успел рассмотреть внутренность лОленя»: под деревьями стояло простенькое дощатое строение, вроде барака, только без передней стены. В низеньком зальце сидели за столиками люди. Над столиками висели дощечки со скромным призывом: ПРОСЬБА НЕ ВЫРАЖАТЬСЯ. Иногда слышался выстрел, вроде бы из пугача: пиво в те годы укупоривалось натуральными пробками и вдобавок было куда игристее, чем сейчас, оттого и звук. Самым крепким и пенистым считалось пиво лэкстрапильзен».
Водки и вина потреблялось в Ленинграде в те времена меньше, нежели теперь, зато пива пили много. Были даже так называемые пивные пьяницы, люди, которые вдребезину напивались пивом; быть может, тогда человек был послабее, а может быть, пиво покрепче. Пивных самого разного разбора в городе хватало с избытком; в частушке нэповских лет горделиво сообщалось:
Петроград теперь иной,
В каждом доме по пивной!..
Пивные делились на обычные и лкультурные». В чем заключалась разница - не знаю, но помню, как у нас во дворе бродячий певец пел на мотив модных тогда лБубенцов»:
Слышен звон серебра из кармана,
Это деньги на пьянство пойдут,
А вдали показалась пивная, -
Гражданин, не причаливай тут!
ЕСлышно хлопанье пробок от пива,
От табачного дыма туман, -
А в культурной пивной так красиво
С бубенцами играет баян!
По этой песенке выходило, что там настолько культурно, что даже и пива не пьют, - проверить, так это или не так, мне не пришлось: когда я достиг возраста, в котором не возбраняется посещать питейные заведения, лкультурные» пивные уже отошли в былое. Но всяких злачных мест на Васильевском острове оставалось еще предостаточно.
Классная наша воспитательница считала, что класс надо почаще перемешивать, тогда ученики будут баловаться поменьше. Вскоре она рассадила нас с Попом и велела мне сидеть на парте рядом с девочкой Ирой. Это была строгая, старательная девочка с чуть раскосыми карими глазами и темными косичками; ребята звали ее Китаезой. Тетради вела она чисто, и под ногтями у нее никогда не бывало траура. Мне очень нравилось сидеть рядом с девочкой; по утрам я стал тщательно умываться и причесывать голову, - мать была заинтригована. Но хотя это приятное соседство положительно сказалось на моей внешности, кривая моей успеваемости поползла вниз: я все время норовил заговорить с Ирой, коснуться ее плечом - будто невзначай - и все время смотрел в ее сторону; занятия не шли мне на ум. Китаеза же не обращала на меня внимания, она относилась ко мне так, будто рядом с нею сидит не человек, а чурбан.
Однажды после последнего урока я незаметно, соблюдая большой интервал, пошел за Ирой и выяснил, что она живет в огромном доме фон Дервиза, на углу Двенадцатой и Среднего. На следующий день, чуть прозвенел последний звонок, я стремглав выскочил из школьного подъезда, перебежал Большой и тихотихо поплелся по Двенадцатой; у меня был расчет, что Ира меня нагонит. Так оно и случилось. Я сделал вид, будто несказанно удивлен этой встречей. На улице Китаеза оказалась не такой неприступной, как в классе, и, не чинясь, вступила со мной в разговор. Я узнал, что мать ее работает на табачной фабрике лЛаферм» (так по старинке именовали фабрику имени Урицкого) и что там недавно в проходной застукали двух музыкантов. Они давали шефский концерт, а потом один из них втихаря набил табаком свою медную трубу, а другой проделал в барабане дырочку и весь барабан наполнил дорогими папиросами лАллегро». Но не прошел им этот номер, зашухерили молодчиков!
На другой день я летел в школу, как на праздник. Но Ира ни разу не взглянула в мою сторону, будто вчера мы и не шли рядом по Двенадцатой. А когда я, повторив вчерашнюю свою хитрость, снова очутился перед ней на улице и попробовал завести разговор, она сказала:
- Почему ты за мной, будто хвостик, бегаешь?!
Я очень огорчился. Меня подкосил этот лхвостик»; скажи она лхвост» - было бы както полегче на душе. Больше я заговаривать с Китаезой не пытался.
Через какоето время учительница пересадила меня на другую парту. Теперь я сидел рядом с мальчиком по фамилии Григорович; сам себя он называл Григоркевичем и требовал, чтобы и другие его так звали. Этот ГригоровичГригоркевич жил на углу Шестой линии и Академического переулка, почти у самой Невы. Мы стали ходить из школы вместе. Мне приходилось делать крюк, зато путь мой теперь пролегал по набережной - а что может быть лучше?
От школы до Невы - рукой подать. Первым делом мы шли смотреть погибший корабль. Он лежал в воде против спуска, что тянется от Тринадцатой линии в сторону Горного института. Госпитальное судно лНародоволец» затонуло и легло на борт в двадцатом году. Говорили, что построено оно с изъяном, у него крен на правый борт; для придания кораблю равновесия в трюме по левому борту имелась цистерна, заполненная водой. Один матрос якобы привел на корабль свою девушку, они спустились в трюм, девица по неразумению открыла кингстон; матрос не сумел его закрыть, судно потеряло остойчивость и перевернулось; спасти удалось далеко не всех раненых. Об этом событии пелась частушка на мотив лЯблочка»:
Эх, клешнички,
Да что наделали, -
лНародовольца» потопили,
К бабам бегали!
Знатоки утверждали, что судну суждено было погибнуть: в лНародовольца» его переименовали незадолго до катастрофы, а прежде оно звалось лРига»; по морской негласной традиции корабль должен всю жизнь носить то имя, которое дано ему при лрождении», переименование же всегда ведет к несчастью.
Еще балакали, что за сутки до аварии с корабля ночью ушли крысы и что вахтенный матрос, видя великий крысиный исход, доложил о ЧП капитану, но тот не принял этого во внимание, - и сам погиб в первую очередь: в тот миг, когда вода хлынула из цистерны, капитан на вельботе подчаливал к борту, и судно, перевернувшись, вдавило в дно Невы вельбот вместе с гребцами и капитаном.
К сему добавляли, что крысы покидали корабль организованно: они шли по трапу гроссами, то есть подразделениями по сто сорок четыре штуки в каждом (у них якобы не десятичная система счета, как у людей, а двенадцатеричная). Они сразу устремились к церкви Киевского подворья, что на углу набережной и Пятнадцатой линии, забрались там в подвальный склад, сожрали все восковые свечи и муку для просфорок, а потом рассредоточились по всему Васильевскому острову.
лНародовольца» подняли году в 1925м. На берегу установили с полсотни механических лебедок, от них протянули к судну множество стальных канатов. Набережная кишела народом: все островитяне сбежались смотреть подъем злосчастного госпитального судна; конная и пешая милиция наводила порядок, не подпуская близко к лебедкам. Некоторые тросы рвались от напряжения, лопались со звоном, как гигантские струны, и вот борт корабля все же оторвался ото дна, лНародоволец» выпрямился. Позже его отбуксировали к причальной стенке судостроительного завода и разрезали автогеном на скрап.
ЕПоглазев на погибший корабль, мы с Григоровичем направлялись к Шестой линии. Шли мы, разумеется, по гранитной набережной. На этом ее участке в пору навигации было на что поглядеть. Здесь чалились буксиры, лихтера, небольшие грузовые суда. Недалеко от памятника Крузенштерну стояли на приколе две большие шхуны; их шаровая (серая) краска облупилась, команд на них не было; совершенно однотипные, они покачивались рядом - корма к корме и бушприт к бушприту, будто две сестры, и ждали, ждали чеготоЕ В их покинутости таилась грустная красота, напоминание о неведомом. Вблизи кипела народом пристань местного пароходства, - отсюда отваливали в Кронштадт и Петергоф черный лТов. Аммерман» и белые лГорлица» и лБуревестник» (тот, что вскоре погиб в Морском канале). Ближе к Восьмой линии находилась лзаграничная» пристань, почти всегда безлюдная; к ней раз в неделю причаливал нарядный белый лПрейсен» - пароход, ходивший в Прибалтику и Германию. Порой к гранитной стенке приставали финские лайбы - небольшие грузовые суденышки; на корме у них всегда развевался большой флаг - синий крест на белом поле. Эти большие нарядные флаги на скромных, невзрачных лайбах выглядели странновато, но не смешно, а скорее трогательно.
Григорович знал пофински несколько фраз и научил меня им, не пояснив, однако, их значения. Однажды мы с этим словесным багажом спустились по узкому трапику на лайбу. На палубе стояли бочки и ящики, из камбуза пахло жареной рыбой. Из рубки вышел пожилой мужчина и сказал нам нечто певученепонятное. Григорович дипломатично молчал, я же начал старательно произносить освоенные мною фразы. Моряк с удивлением посмотрел на меня, ухмыльнулся и постучал в стенку палубной надстройки; оттуда вышла румяная молодая женщина. Он сказал ей чтото, она рассмеялась, погрозила мне пальцем, покачала головой и ушла. После этого мы вернулись на берег.
Там, где набережная не ограждена парапетом, считалось особым шиком идти по самому краю гранитной панели, доказывая этим, что ты не боишься ни воды, ни высоты; надо было только посматривать под ноги, чтоб не споткнуться о корабельные канаты и на самом деле не бухнуться вниз. Здесь же, метрах в двух от края набережной, стоят высокие декоративные чугунные тумбы, соединенные массивными железными цепями; мы любили раскачиваться на этих цепях, вроде как на качелях. Теперь на них не покачаешься: цепи удлинились, срединной частью своей они лежат на граните; за пятьдесят лет не только много воды утекло, - металл тоже течет.
В нижнем этаже дома, где жил Григорович, помещалась колбасная Кириллова; прилипнув к витрине, мы жадно разглядывали всевозможные сорта колбас и сосисок, лвыбирая» себе те, которые съели бы в первую очередь. Иногда мы заводили разговор о том, что хорошо бы ночью, без лишнего шума, проникнуть в магазин с мешками и унести по пуду этой роскошной пищи. Кирилловских колбасных на Васильевском было несколько, поговаривали, что это самый богатый человек на острове. Сын его учился в нашей школе, в лГ» или лД» классе; по виду он не походил на богатеянэпмана, мальчик как мальчик; одевали родители его чисто, но отнюдь не роскошно. Мы с Григоровичем полагали, что в свободное от сна и школы время он только тем и занимается, что ходит по папашиным магазинам и, используя свои сыновьи права, лопает колбасы.
В том же доме гнездился частный табачный магазинчик. Перед его витриной мы торчали подолгу, ни на что не зарясь; просто созерцание трубок, пачек табака, гильзовых и папиросных коробок доставляло нам дикарскиэстетическое удовольствие. Магазинчик, видимо, существовал здесь с дореволюционных времен; на двери сохранилась узенькая эмалированная рекламная табличка: худощавый энглизированный молодой человек с джентльменским пробором и моноклем в глазу держит в уголке рта толстую дымящуюся папиросу. Текст гласил: лЯ курю только папиросы ДСэръУ!» Этих папирос хозяин предложить покупателям уже не мог, - и все же выбор был богатый: лКоминтерн», лГосбанк» (сто штук в пачке, очень дорогие), лСафо», лНева», л№ 6», лЖемчужина Крыма», лСамородок», лСальве», лДюбек», лОсман», лСтамбул», лМарокко», лКадо», лИра», лАда», лДагмара», лВыгодные»Е Самыми красивыми казались мне папиросы лДружок»: с этикетки, положив руку на шею коричневой лошадки, улыбалась миловидная девушка в ковбойской шляпе.
Однажды, когда мать послала меня купить спичек, я зашел в этот магазинчик. Хозяин вручил мне коробок, где на фоне восходящего солнца парил ширококрылый самолет. Меня поразило, что владелец лавочки худ, подвижен, что глаза у него грустные; я считал, что раз он нэпман, то ему положено быть толстым, степенным и самодовольным. Прилавок заканчивался конторкой, на ее наклонной, как у парты, доске лежала раскрытая книга; к стене была пришпилена бумажка с написанной от руки фразой: лКредит портит отношения».
Полагаю, что дела этого частника шли плохо: конкуренция все нарастала, на углах появилось много государственных ларьков лТабакторга». Выбор в них был скуднее, но махоркато всегда имелась, а ее курили тогда многие, и не только из экономии, а и изза того, что привыкли к махре за годы войны и разрухи.
ЕИногда мы с Григоровичем, не насытившись созерцанием колбас Кириллова, отправлялись ревизовать другие торговые точки. На Седьмой линии, недалеко от лОленя», процветал большой кооперативный магазин ЛСПО (Ленинградский Союз потребительских обществ). Там всегда толпился народ, мы входили, не опасаясь, что нас вытурят, и деловито шли в отдел ПИРОЖНЫЕ и КОНФЕКТЫ (так тогда писалось это слово). Мне очень хотелось узнать, какова на вкус лЦарица ночи» - самые дорогие из тогдашних конфет; у меня хранилось ее одеяние - фантики, подобранные на улице: матовобелый цветок на таинственном темносинем фоне. Увы, пока существовали эти конфеты, я не обладал покупательной способностью; когда же она появилась, загадочный цветок уже отцвел навеки. Вкуса конфет я так и не узнал, зато отлично запомнил, что они были, запомнил название. А отведай я их в свое время, наверно, вскоре бы и забыл о них.
Осуществленные желания как бы гасят сами себя в нашей памяти, а неосуществленные продолжают жить, переплетаются с другими и тайно обогащают нас.

38. На трамвае в минувшее

Уважаемый читатель! Если вы живете не на Васильевском острове, то, боюсь, не все места в этой главе покажутся вам интересными. Вы вправе пропустить их. Но ежели вы - васинец, то эти частности могут оказаться достойными вашего внимания.
Архитектура - самое жестокое искусство. Ни один поэт, чтобы утвердить себя в литературе, не станет сжигать книги тех поэтов, которые кажутся ему не соответствующими духу времени. Ни один художник не осмелится последовать примеру гоголевского Чарткова и не станет кромсать полотна своих соперниковживописцев. Архитекторы же нередко, чтобы возвести новое строение, разрушают то, что было построено на этом месте их предшественниками - порой более талантливыми, чем они. К счастью, эта зодческая агрессия почти не коснулась Васильевского острова. Правда, западная его оконечность застраивается современными зданиями, но эти жилые кварталы возводятся на пустырях, там, где еще недавно была болотная топь. В старой же, исторической части острова большинство домов архитектурно выглядят так, как пятьдесят лет тому назад; только фасады их стали куда пригляднее, чище, ухоженнее. Больше всего перемен в первых этажах, там, где магазины. За полстолетия я убедился, что торговые точки - существа весьма непоседливые, егозливые: они очень любят перемещаться, расширяться, свертываться, менять имена.
ЕНа углу Чкаловского и Зелениной сажусь на трамвай лсороковку» и держу путь на Васин остров. Схожу на Первой линии и иду по Среднему в сторону Гавани. Там, на Петроградской стороне, я был един в себе - шестидесятилетний ленинградец - и только; здесь, на Васильевском, незримо преображаюсь: да, шестидесятилетний, но и десятилетний, и двадцатилетний, и тридцатилетний, и сорокалетний; со мной шагает целая ватага моих былых ля», и каждому есть что вспомнить; но сейчас я предоставляю слово самым юным из них.
ЕВот универмаг на углу Второй линии. Это - бывший мануфактурный магазин Таратина. Магазин солидный, дорогой: над прилавками здесь висели дощечки с надписью: ЦЕНЫ БЕЗ ЗАПРОСА; напомню, что в мелких частных лавках цены были с запросом, там покупатель мог поторговаться и выторговать хоть маленькую, но скидку. Однажды мать пошла со мной к Таратину - прицениться; мне необходимо было новое зимнее пальто. После долгих прикидок и раздумий она скрепя сердце уплатила за суконный отрез.
- Мы слишком бедны, чтоб покупать дешевые вещи, - сказала она, выходя из магазина. Затем к этой сентенции присовокупила вторую: - Дешево, да гнило, дорого, да мило!
Сукно носилось долго. Когда пальто прохудилось на локтях и обшлагах, поставили заплаты; их в те времена не стыдились, даже учителя ходили в заплатанных пиджаках и брюках. Прошли годы, и заплаты тихо, незаметно, на цыпочках ушли с повседневной одежды.
ЕНа углу Третьей линии стоит островерхая, в стиле пламенеющей готики, кирха. Лютеранские богослужения велись в другой, в той, что на Большом проспекте, а в этой собирались на свои моления адвентисты. Однажды мы - трое школяров - заглянули в святилище. На стене, сразу же у входа, висела большая, ярко раскрашенная карта земных полушарий; помимо городов и стран, на ней начерчены были загадочные квадратики, треугольники и стрелы, вроде как на картах военных действий. Внизу четким шрифтом значилось: РАСПРОСТРАНЕНИЕ БИБЛИИ. Такой научный подход показался нам скучным и навсегда отвратил от адвентизма, - хватит с нас и тех карт, к которым нас вызывают на уроках географии.
Рядом с кирхой, в доме № 18, в той его половине, где сейчас сберкасса, находилась немецкая булочная Вельца. Над ней на железном копье висел большой золотой крендель. Блока я тогда еще не читал, но теперь, повторяя порой по памяти его лНезнакомку»- а стихотворение это я очень люблю, - при строчке лЧуть золотится крендель булочной», сразу вспоминаю булочную Вельца. Однако вельцевской сдобы, феферкухеков и штрицелей отведать мне не пришлось: булочная то была дорогая, а в отношении еды мать не придерживалась доктрины лдорого, да мило». Тут в ходу была поговорка: лГолод - лучший повар».
Что касается сберкассы, то она обосновалась в этом доме весьма давно, но в дни моего детства занимала правое его крыло, там, где теперь пивной бар. Когда мне было лет тринадцать, одноклассник по кличке Филя уговорил меня копить деньги на коньки, и свел меня в эту сберкассу. Здесь мне дали особую карточку, всю разграфленную на квадратики. Деньги, что мать давала мне на завтраки, я тайно стал тратить на покупку почтовых марок и наклеивать их на карточку; когда набралось ровно на рубль, сдал ее в сберкассу, и мне вручили сберегательную книжку; она была большего формата, нежели нынешние, и выглядела весьма солидно. Богатеем пробыл я недолго: через несколько дней изъял свой вклад и прожрал его, ибо очень любил ириски.
Позже, уже в юношеском возрасте, в этой же сберкассе я подписался на велозаем, выпущенный для финансирования постройки велосипедных заводов; через четыре года по нему полагалось получить новенький велосипед. Но у меня чтото не вытанцевалось; кажется, не уплатил следующего взноса. Велосипед я купил уже в мае сорок первого с рук, на наличные. Ездить еще не умел, и повел своего коня под уздцы в Павловск, где жила знакомая девушка. От Ленинграда до Павловска не так уж и далеко, да и ходок я неплохой, но одно дело идти одному, другое дело - с велосипедом, на котором не умеешь ездить. Вышел я ранним утром, пришел после полудня, и сразу же, найдя в парке малолюдное место, начал осваивать новый для меня вид транспорта. Велосипед был отличной марки лДукс», но сильно подержанный, и вскоре от моих учебных усилий, от падений и наездов на деревья у него сломалась передняя вилка. Я дотащил калеку до дома своей знакомой, оставил вело на ее попечение и уехал в Питер. Погода той весной не располагала к загородным поездкам, да и починить лДукс» не такто просто, а потом началась война. Знакомая эвакуировалась, а велосипед остался в Павловске, попал в плен, пропал без вести. Ездить на вело я научился в армии, а хорошо ездить - в послевоенные годы. Когда на колесах мне начали приходить в голову стихотворные строчки, я понял, что велоезда теперь для меня такое же натуральное дело, как и ходьба. После лДукса» у меня сменилось шесть велосипедов; они уже не ломались, а старели и как бы умирали естественной смертью.
Парус и велосипед - вот самые благородные способы передвижения. Ни яхтсмен, ни велосипедист ничем не вредят природе, не сосут кровь земли - нефть, не дымят, не смердят, не шумят, никому ничем не угрожают. Но яхтсмены куда в лучшем положении, нежели велосипедисты: на морских путях действует джентльменский кодекс - даже мощные многотоннажные винтовые суда уступают дорогу парусникам; а на суше царит закон сильного, велосипедист на шоссе - самое бесправное существо, он прижат к обочине, его только терпят.
ЕПо другую сторону Среднего, на углу Третьей линии, стоит трехэтажный дом; второй этаж его занимает аптека. Существует она здесь испокон веков. Когда бабушка Аня заболела, меня посылали сюда за лекарствами. Ступени каменной лестницы были изрядно стерты (теперь там уложены новые). Бабушке лекарства не помогли, она умерла в 1927 году в Узловой больнице. Комнатка ее долго пустовала. Мы с братом повадились рыться там в ящиках туалетного стола. Чего в них только не было! Множество визитных карточек с именами, нам незнакомыми; замшевые мешочки со всевозможными пуговицами, и дамскими и мужскими - военными, с двуглавым орлом; пластинки китового уса от корсетов; колоды карт с самыми разными рубашками (бабушка любила вист и пасьянсы); флакончики с нюхательной солью от головной боли; коробочка с французскими восковыми спичкамисвечками (чиркни такую спичку о коробочку - и она минуты три горит, как свечка); обшитая бархатом японская карманная грелка и топливо к ней - колбаски из ворсистой рисовой бумаги, нафаршированные угольным порошком (две колбаски вкладываются в грелку, поджигаются с конца, заслоночка задвигается, минипечка кладется в карман пальто, колбаски тлеют в ней часдва; опустишь руку в карман - пальцам тепло); шкатулка изпод дедушкиных орденов, деревянная со стеклянным верхом (под стеклом натянута канва, и на ней бисером вытканы те ордена, что имел дедушка); набор больших корабельных игл (для сшивания парусов) - память о дедушкиной юности.
ЕВ том доме по Среднему между Третьей и Пятой линиями, где теперь продаются телевизоры и приемники, в тридцатые и сороковые годы располагался парфюмерный магазин (вывеска - выпуклые золотые буквы на голубом фоне: ТЭЖЭ); из дверей тянуло благовониями и запахом зубного порошка - мятой; зубные пасты появились позже. Но до ТЭЖЭ, в двадцатые годы, здесь была лавка валяной обуви. В валенках ходили многие горожане окраинных районов, ведь снега в городе хватало. Не раз мы с братом, выйдя из дома с лыжами, надевали их возле подъезда и бежали по снежной мостовой до Большой Невы, а там, у сфинксов, скатывались на покрытый сугробами невский лед и направлялись в сторону Дворцового моста. Вся река была разлинована лыжнями, и школьные занятия по лыжам тоже происходили на Неве. Полыний не было даже ниже моста Лейтенанта Шмидта - там, где теперь вода порой и вовсе не замерзает. Когда я один шел на своих стареньких лтелемарках» под мостовым пролетом, мною каждый раз овладевало сознание необычности, странности жизни. Над головой - крашенные суриком железные конструкции; гудит, взбираясь на мост, незримый трамвай, цокают копыта невидимых ломовиков, - и почемуто именно здесь понимаешь вполне, что ты идешь над глубиной, и что все это, вместе взятое, - чудо: и мост, и трамвай, и лед, и текущая под ним Нева, да и ты сам. На меня валом накатывалась радость, и потом на весь день оставалось ощущение спокойного счастья.
ЕНа углу Пятой линии - баня. Иногда я ходил туда с братом, иногда - один. Одному мне больше нравилось: Толя считал, что главное в бане - это мыться, я же любил там греться.
Вот мать вручает мне чистое белье, мочалку, кусок мраморного мыла и гривенник.
- Ради бога, следи, чтоб у тебя не украли пальто!- напутствует она меня, и приводит французскую поговорку, которая в переводе звучит так: воров делают плохие замки.
Но замков, как таковых, в десятикопеечном, самом дешевом, классе не водится, шкафчиков там нет. Вместе с другими посетителями раздеваюсь на широкой коричневой скамье, и, расстелив пальто, кладу на него одежду и обувь и, связав неуклюжий тюк, перепоясываю его брючным ремнем. Этот узел сдаю банщику; он стоит за барьером, позади банщика вся стена до самого потолка разделена на квадратные открытые ячейки; к его услугам - лестницастремянка и шест с крюком, вроде как у погонщика гусей. Водворив мой тюк в один из отсеков, он вручает мне номерок, и я топаю в парилку. Забравшись на полок, сижу и греюсь, пока от жары не закружится голова. Потом иду в мыльню. Там шумно и весело. Некоторые не только моются сами, но и стирают рубахи и подштанники, хотя на стене висят дощечки, на которых написано, что это строго воспрещается; в те годы многие холостяки использовали баню как прачечную. Попросив когонибудь потереть спину и затем наскоро ополоснувшись из шайки, я снова направляюсь в парилку, в райскую теплынь. Да, в бане хорошо! И чего там только не наслышишься! Однажды мне тер спину какойто пожилой дяденька, и я заметил, что трет он както не так, как другие. Оказалось, он левша. Это изза того, сказал он мне, что, когда он был младенцем, мать начала кормить его с левой груди. Еще он сообщил, что в царское время левша не мог стать ни монахом, ни священником, - зато всем известно, что левшу даже самая злая собака никогда не укусит.
ЕНа Среднем тогда еще существовал бульвар, тянувшийся от Пятой до Шестой линии; срыли его в конце двадцатых годов. Он был довольно широким, и трамваи изза него шли почти вплотную к тротуару. То было место весьма оживленное: зимой - всегда множество детей на салазках, мальчишки бегают на конькахлснегурках», прикрученных веревочками к валенкам; перед рождеством здесь продавали елки.
В те годы на улицах было меньше движения - и больше зрелищ, особенно летом. На бульваре выступали бродячие фокусники, а два или три года подряд часто можно было видеть цыган с ручными медведями. Ученые звери показывали, как девки горох воруют, как солдат в карауле стоит и как старичок мух отгоняет. Было одно лето, когда этих медведей так много развелось, что они уже мало кого удивляли; несколько девочек и ребят стоит вокруг цыгана с мишкой, а взрослые мимо проходят. В газетах появились письма читателей с протестами против медвежьего засилья, и вскоре цыгане со своими питомцами кудато откочевали, - либо печатное слово подействовало, либо представления перестали давать сборы.
ЕНа этом участке Среднего, во флигеле многоэтажного дома, жил мой друг Борька. Он учился в 217й школе (бывш. Мая) на Четырнадцатой линии, познакомились мы с ним на бульваре и быстро сдружились. Я часто бывал у него дома, в большой сырой квартире. В прихожей там висело на балочке семь колоколов разной величины; самый крупный - с голову взрослого человека. Не знаю, когда и почему колокола попали в Борькино жилище; кажется, они имели некоторое касательство к семейству РимскихКорсаковых, с которыми семья Бориса была в родстве. Иногда Борька поднимал трезвон - и тотчас же в прихожую являлась его мать, Елизавета Александровна, полная, добрая, удивительно спокойная женщина, и просила его прекратить концерт; с подобными же требованиями, выраженными в более жесткой форме, прибегали рассерженные жильцы из верхних квартир. Колокола давали звон красивый, но очень уж гулкий; казалось, весь дом превращается в колокол, раскачивается и вибрирует.
В гостиной стоял огромный книжный шкаф. Часть книг Елизавета Александровна продала, а на пустовавших полках Борька разложил свою лколлекцию минералов», - помоему, то были обыкновенные булыжники. Он хотел стать геологом - и стал им в дальнейшем. Но проработал недолго: погиб на Ленинградском фронте зимой 1941 года. Погибла в блокаду и вся его семья: мать, сестра и дальняя родственница, тихая старушкаприживалка Александра Федоровна, которую Борис звал Керенским изза ее имениотчества.
С Борисом я впервые в жизни напился, когда встречал у него дома Новый, 1929 год. Мы купили две бутылки алкогольного меда и тайкомтишком стали пробовать его в маленькой комнатке, той, что справа от прихожей. Помню, все стены там были вплотную увешаны, прямотаки облицованы рисованными и фотографическими портретами Борькиных предков, а на столе маячила бронзовая лампа в виде голой женщины, - одной рукой она держит абажур, другой прикрывает стыд. Опорожнив первую бутылку, мы вышли во двор. Я был в полном разуме, но захотелось изобразить пьяного; начал шататься, запел похабную песню и пнул ногой высокий штабель дров. Немедленно последовало возмездие: поленница рассыпалась, и одно полено ударило меня в лоб. Тутто у меня и взаправду зашумело в голове. Борька отвел меня к себе домой, приложил к моему лбу мокрое полотенце, и затем мы выпили вторую бутылку. Голова на следующий день болела адски - то ли от полена, то ли от алкогольного меда.
Должен сознаться, то была не первая моя выпивка. Будучи юрисконсультом, дядя Костя вел судебные дела некоторых нэпманов; время от времени он, для поддержания престижа, устраивал суаре, приглашая на них лнужных людей». Когда, бывало, поздно вечером жена его и Елизавета Николаевна относили на кухню грязные тарелки, пустые бокалы и бутылки, я, выждав, когда женщины вернутся в комнаты, прокрадывался на кухню. Недоеденные пирожные и сочные огрызки яблок и груш выглядели весьма соблазнительно, однако к ним я не притрагивался, - но отнюдь не из брезгливости: зная, что дядя Костя недолюбливает меня, я не хотел даже втайне от него трогать объедки его гостей. Однако на спиртное эта гордыня почемуто не распространялась. Схватив бокал, я сливал в него опивки из рюмок и остатки со дна бутылокЕ Мадера лКрасная лента», лЭриванская горькая», коньяк лЛасточка» винтреста лКонкордия» (на этикетке - ряды бочек, и между ними летит птица), длинношеие бутылки изпод рислингаЕ Когда набиралось с полбокала, я заглатывал жгучую смесь и бежал обратно в свою комнату. Самое странное, что меня никто ни разу не застукал за этим подоночным занятием. Со временем тяга к чужим опивкам сошла у меня на нет. Но не к алкоголю как таковому: в жизни своей помню периоды, когда пил больше, чем надо. Пьяницы из меня не вышло, но подозреваю, что лморальная стойкость» здесь ни при чем: просто у меня очень трудное похмелье, с очень тяжелой головой и еще более тяжелыми мыслями, и я страшусь этого состояния.
С памятью о Борисе связаны первые прорывы за пределы Васильевского острова, первые блуждания по городу, превратившиеся для меня потом в пожизненнопрочную и, как я склонен думать, счастливую привычку. Одно время мы повадились ходить на вокзалы и на привокзальные пути. Больше всего занимали нас паровозы. Часами могли мы глазеть на маневровых ловечек», на небольшие и очень распространенные тогда пассажирские паровозы серии лН», на мощные лС» и лМ», на огромные грузовые локомотивы лЭ». Иногда мы даже осмеливались забираться на подножки; машинисты, видя, что мы не озоруем, а всерьез интересуемся, не гнали нас. Порой мы забредали на самые далекие городские окраины, где тянулись заводские заборы и закопченные краснокирпичные корпуса, где улицу то и дело пересекали рельсы заводских узкоколеек. Эти места чемто брали меня за душу - а чем, словесно выразить я тогда не смог бы. Но уже начинал понимать, что, кроме красоты природы, красоты дворцов, храмов и жилых строений, есть еще и красота индустриальная, красота ничем не приукрашенных стен и голых металлических конструкций.
Нашлявшись и наглядевшись, мы часто возвращались домой на трамвайной колбасе; ныне этот бесплатный и не совсем безопасный способ передвижения забыт совершенно, да и технически неосуществим, а в те годы им пользовались не только мальчишки, но и некоторые взрослые.
Иногда мы предпринимали походы и за черту города. Не забыть, как однажды летом отправились пешком в Раздельную (так называлась тогда станция Лисий Нос). Шоссе пролегало через Новую Деревню, на окраине которой в полях стояли цыганские кибитки, паслись кони, резвилось множество таборных ребятишек. Жили цыгане совершенно открытым бытом; мне запомнилось, что у них много перин, одеял, подушек и медных самоваров. Жизнь их показалась мне завидной и беспечной, - наверное, сквозь призму нэповской цыганщины, которой я наслушался. Романсов и песен о вольной цыганской жизни ходило тогда множество; самым популярным, пожалуй, был романс лТам бубна звон», он мне очень нравился. Он так начинался:
Все сметено могучим ураганом,
И нам с тобой придется кочевать.
Уйдем, мой друг, уйдем в шатры к цыганам,
Там не умеют долго гореватьЕ
Когда мы шли по набережной Невки мимо буддийской пагоды, то увидели, что дверь в нее приоткрыта, и решили заглянуть в таинственное капище. Сразу же за дверью на полу метлахскими плитками было выложено чтото вроде свастики, и это нас удивило несказанно. К нам подошел человек азиатского вида с загадочнодобрым лицом, одетый в нечто светлое, свободно сидящее на теле, льняное; кроме него и нас, никого в храме не было. Он заговорил на ломаном русском языке, и из его слов мы поняли, что можем осмотреть храм; и Бориса и меня поразило, что монах не гонит нас, шкетов, а, наоборот, относится к нам с уважением, словно ко взрослым. Он повел нас в середину зала, где возвышалась гигантская статуя Будды; со стен свисали шелковые полотнища - белые, розоватые, блекложелтые; пахло чемто пряным, какимито восточными куреньями. Нам неловко было долго разглядывать и разнюхивать все это, - казалось, что тибетец может сменить милость на гнев и шугануть нас из пагоды. Но когда мы пошли к выходу, он улыбнулся и с каждым попрощался за руку.
Молча, вспоминая все увиденное, шагали мы в сторону Лахты; шутка ли, у Будды в гостях побывали! И вдруг в моей памяти всплыла одна подробность: на тыльной стороне ладони монаха - не то ранка, не то болячка. А что, если это проказа?! Тогда, значит, мы с Борькой заразилисьЕ В пагоду эту, наверное, потому никто и не ходит, что у дверей ее дежурит прокаженныйЕ Эта догадка охватила меня, как пожар, выжигая все остальные мысли. На подходе к мосту, что у Лахтинского разлива, я решил поделиться своими опасениями с другом, в надежде услышать от него чтото обнадеживающее. Но я не успел этого сделать. Борис первым обратился ко мне:
- Вадь, а ты заметил, что у него на руке?
- У кого лу него»? - спросил я, будто не понимая; теперь мне хотелось отдалить выяснение этого вопроса.
- Будто не знаешь! У буддиста этого - вот у кого!.. Ведь у него проказа!
То, что мы оба, не сговариваясь, пришли к такому ужасному выводу, казалось, на все сто подтверждало его правильность. Сев у обочины, мы начали совещаться. Возвращаться в Питер не имело смысла - ведь проказа неизлечима, и медпомощи никто нам не окажет. Мы тоскливо побрели в сторону Раздельной - не все ли равно теперь, куда путь держать. Шли унылые, вроде бы уже ослабевшие от болезни. Но у Тынянова в лКюхле» есть мудрая строка: лОн израсходовал запас страха в пути». Пока мы шагали до Раздельной, мы устали бояться, перебоялись. Попрежнему подозревая себя в том, что подцепили страшную болезнь, мы все же выкупались в море, повалялись на пляже; страх, достигнув своего пика, шел на спад. В Ленинград возвращались поездом, не взяв билетов; вполне реальные опасения, что нас застукают контролеры, окончательно вытеснили из наших умов образ лпрокаженного» монаха.
ЕЦирюльни и аптеки - заведения степенные, они поборники постоянства и бросают свои якоря прочно. Парикмахерская в доме № 27 существует с незапамятных времен; если бы на полчасика вызвать из бытия и небытия всех ее клиентов, они заполнили бы Средний проспект от Съездовской линии до Гавани; среди них оказался бы и я. Здесь впервые к моей ребячьей голове прикоснулись ножницы парикмахера; здесь же я, уже в юношеском возрасте, попросил подстричь меня лпод полный бокс», - то была наимоднейшая тогда прическа. Молодой парикмахер выполнил просьбу с превышением: от затылка до макушки снял волосы под ноль, оставив надо лбом залихватский чуб. Когда я пришел домой, все ужаснулись, а родная сестра намекнула, что в таком виде место мне не на Шестой линии, а на Пятнадцатой (там психбольница). Мать же привела слова какогото древнего француза, который сказал, что ни в чем человечья глупость не проявляется столь зримо, как в модах.
ЕВ небольшом двухэтажном доме № 29, что на углу Шестой линии, весь нижний этаж занимает булочная; она обосновалась здесь в предвоенные годы. Наверное, уже мало кто помнит, что до нее тут была захудалая мастерская дамских головных уборов; на оконных витринах виднелись запыленные, выгоревшие шляпки, все одни и те же. А до шляпок, в двадцатые годы, на этих же витринах красовались жестяные венки и траурные ленты; внутри магазина на широких черных полках стояли обитые глазетом гробы. Вдоль всего фасада дома тянулась черная вывеска; на ней белыми, четкими, академически строгими буквами значилось: лПохоронное бюро ВЕЧНОСТЬ».
ЕВозле станции метро сворачиваю на бульвар, что между Шестой и Седьмой линиями, и шагаю по нему. Во втором или третьем доме от угла на Седьмой линии в дни моего детства был большой магазин нэпмана Солнцева - лХозяйственные, москательные и колониальные товары». По возвращении из Старой Руссы мать долго не могла поступить на службу через Биржу труда и приватным образом временно нанялась в семейство Солнцевых приходящей гувернанткой; она присматривала за их восьмилетней девочкой и девятилетним мальчиком и обучала их французскому языку. Она говорила, что Солнцевы - люди тактичные и дети их - хорошие, послушные, так что работа у нее нетрудная. Но бабушка Аня жалела мать, бабушку очень огорчало, что та пошла в услужение к нуворишам, купчишкам.
ЕНа доме № 23 по Шестой линии года до 1932го можно было видеть большую вывеску: лБиблиотека Семенникова» (на ней значились и инициалы, но я их запамятовал). Эта частная библиотека помещалась во втором этаже; пользоваться ею могли только взрослые, за небольшую плату Мать брала там книги; помню их не по авторам и названиям, а по тому, что на каждой был наклеен экслибрис и очень длинное, очень подробное наставление, как надо обращаться с книгой, - вплоть до того, что нельзя читать во время еды (как раз то, к чему я привык сызмальства и от чего всю жизнь не могу отучиться). Семенниковские книги мать старательно берегла, и если ктонибудь из знакомых выпрашивал у нее книжку на несколько дней, она демонстративно вписывала в свой брульон (понынешнему в общую тетрадь) имя того, кому доверила книгу, и срок ожидаемого возврата. Личные книги мать берегла не столь рачительно; они постоянно кочевали по родственникам и порой исчезали безвозвратно; зато и у нас все время сменялись, а порой и навек оседали чьито чужие, не библиотечные книги. Но это относится только к прозе; стихотворные томики мать считала своей прочной собственностью, не давала их лнавынос» никому, и даже мне приходилось испрашивать у нее дозволения почитать Фета, Апухтина или Брюсова (в роскошном издании братьев Сабашниковых). Изза этого я привык делить мысленно все, что в мире напечатано, на литературу вообще и на некую как бы надлитературу, сверхлитературу - поэзию.
ЕДом № 15 по Шестой линии. Длинное, казенного обличия трехэтажное строение; до революции в нем помещалась частная Ларинская гимназия, в дни моего детства оно пустовало. Напомню, что пустующих зданий в двадцатые годы было немало, немало стояло и недостроенных домов. Когда в 1928 году трест лМеталлострой» взялся за достройку и надстройку шестиэтажного дома на Тринадцатой линии (коробку его вчерне возвели еще перёд первой мировой) - это была сенсация на весь Васин остров. То была первая стройка, которую мне довелось увидеть. Помню фасад, обнесенный лесами, по ним двигались подносчики кирпича с лкозами» на плечах. Ныне это приспособление, кажется, намертво ушло в былое - и мир его праху.
С лкозой» мне пришлось лично познакомиться в 1935 году на фарфоровом заводе лПролетарий», где я работал кочегаром. Порой, когда смена не совпадала с графиком обжига, кочегаров использовали как подсобную рабочую силу. Однажды мне с помощью лкозы» довелось таскать кирпичи на крышу горнового цеха, - ремонтировалась труба над одним из горнов. По железной сквозной крутой пожарной лестнице, вмонтированной в наружную стену высокого корпуса, подниматься с девятью кирпичами за спиной нелегко; но это бы все ничего, а вот после лестницы каждый раз предстояло пройти с грузом по ничем не огороженной крыше до ее гребня. Тут было не только тяжело, но и жутковато; высоты я, признаться, боюсь. Но все казалось куда страшнее, когда я возвращался по тому же склону кровли налегке. Казалось бы, должно быть наоборот, ан нет: пока на лкозе» кирпичи - идти трудно, но на высоту обращаешь меньше внимания; груз, давя на плечи, как бы выдавливает из тебя страх.
Быть может, это частное наблюдение можно и расширить: когда человек чемто лнагружен», ему не так страшно за себя. Страшнее всего живется тому, кто (в смысле духовном) шагает по жизни налегке.
ЕКинотеатр лБалтику» (бывший лФорум») знают все василеостровцы. Но уверен, даже не все коренные васинцы помнят, что когдато в доме № 28 по Седьмой линии, то есть через два дома от лБалтики», существовал и другой кинотеатр - лЯр», и что прекратил он свое существование с появлением звукового кино. Впрочем, кинотеатр - громко сказано: то была частная киношка с низеньким, тесным и душным зальцем и с фойе столь маловместительным, что даже и в трескучие морозы зрители ждали начала сеанса на улице. Билеты в лЯр» стоили сравнительно дешево, и посещали его главным образом подростки и шкетовье. Здесь давали интересные приключенческие фильмы и комедии, давно прокрученные в перворазрядных кинематографах типа лСолейль», лПикадилли», лПаризиана» и том же лФоруме». Серьезных и сугубо любовных картин, таких как лДоктор Мабузо», лМедвежья свадьба», лКуртизанка на троне», лБелая моль», здесь на экран не выпускали; тут шли лБагдадский вор», лЗнак Зорро», лЧерный мустанг», лЧерный Билль», лЧерный конверт», лНочной экспресс», комедии с Монти Бенксом, реже - с Гарольдом Ллойдом. Королем здешних зрителей был Вильям Харт; ковбойские боевики с его участием давали битковые сборы.
Картины ковбойские (понынешнему - вестерны) казались мне глупыми, отклика в душе не вызывали; я смотрел и хвалил их из обезьянства, из подражания товарищам. Мне нравились фильмы про моряков и пиратов - лКапитан ДЛетающей черепахиУ, ДРваные парусаУ, ДСюркуф - гроза морейУ, а больше всего - непритязательные комедии. Глядя на дурачества Монти Бенкса, на нелепые злоключения простодушного коротышки Паташона и длинного унылого Пата, я ржал до слез, до физического изнеможения.
Но даже в дешевом лЯре» бывать мне удавалось не часто, и, должно быть, привыкнуть к кино я не успел; чтение и тогда, в детстве, занимало куда большее место в моей жизни, нежели кино, а теперь, под старость, и тем более. Да, признаться, и в юности, и в зрелые годы так называемые игровые фильмы в духовную мою жизнь глубоко не проникали. лНи один жокей не может ехать на двух лошадях сразу», - говаривала моя бабушка; я люблю книгу.
Для кого как, а для меня разница между художественной литературой и художественным кино - как между сахаром и сахарином. Сахарин в пятьсот раз слаще сахара, но сахар усваивается организмом, а сахарин целиком выделяется из него. От каждой книги, даже посредственной, в душе моей чтото остается, я делаюсь немножко другим. В кинотеатре я тоже вживаюсь в судьбы героев, порой с волнением слежу за тем, что делается на экране, но, когда кончается фильм, выхожу из зала тем же Вадимом Шефнером, что и входил в него, - не лучше и не хуже, и уж никак не умнее. Конечно, есть фильмы выдающиеся, но я говорю здесь усреднение, и говорю о своем, личном восприятии художественного кино, которое (восприятие, а не кино), очевидно, свидетельствует о моем однобоком развитии. Другое дело - картины документальные: когда смотрю их, понимаю, что кино - великое изобретение. Больше всего берут за сердце хроникальные ленты Великой Отечественной войны, их неподкупно голая и величественная правда.
Впервые военнодокументальную ленту мне довелось смотреть в том же лЯре». Основная картина сеанса была, видимо, коротковатой, и перед ней пустили лкультурфильм» - так назывались тогда хроникальные фильмы. Шел 1929 год - год военного конфликта на КВЖД; в нашем классе коллективно разучивали песню про китайских генералов, которые
Нас побить, побить хотели,
Нас побить пыталися, -
А мы тоже не сидели,
Того дожидалися!..
И вот на экране - боевой эпизод. Красноармейцыдальневосточники идут в атаку. Вдруг один боец падает, роняет винтовку. Он упал - и остался лежать неподвижно. До меня не сразу дошло, что он убит: в художественных фильмах умирают выигрышно, красиво, многозначительно, с подтекстом, а тут просто упал солдат и не поднялся. Но давно забыл я лица актеров, умиравших понарошку на экране лЯра», а этот безвестный пехотинец, всерьез погибший на полузабытой, бегло вписанной в анналы войне, мгновенно и навсегда вошел в мою память, а значит, и в жизнь.
ЕВ доме рядом с лЯром» помещался лЦентроспирт» - магазин с зеленой вывеской; в нем продавали только лрусскую горькую» (так писалось тогда на водочных этикетках) - и больше ничего. Продавцы и товар располагались за деревянным барьером; выше барьера, до потолка, тянулась проволочная сетка, в которой имелось несколько окошечек, вроде как в вокзальных кассах. Большинство покупателей уносило водку домой, но были и нетерпеливые потребители. Через улицу, на Шестой линии, в небольшом доме с большим двором находилась база ломового извоза; гужбаны - мужчины здоровенные, в брезентовых брюках и куртках, опоясанные красными широкими кушаками, - часто наведывались в эту торговую точку. Купив бутылку, они спешили в ближайшую подворотню. Ловко вышибив пробку, гужбан делает несколько вращательных движений, создавая в бутылке водочный водоворот, и, закинув голову, подносит сосуд ко рту: хрустальный винт мгновенно ввинчивается в глотку - и бутылка пуста.
Но лподворотники» пили водку не гольем, а с закусью, чему способствовала частная инициатива. Возле дверей лЦентроспирта» на покрытом ватником ведре с очищенным вареным картофелем восседала толстая тетенька. Желающему закусить она бесплатно давала дветри картофелины, присыпав их солью из спичечного коробка. За это гужбаны и прочие выпивающие вручали ей опорожненную посуду.
Затем лЦентроспирт» закрылся, а в его помещении обосновался книжный магазин. Помню, я приметил там на витрине книжку лФорель разбивает лед», - она запомнилась мне изза названия; что это стихи Кузмина, я узнал много позже.
ЕНа Шестой линии, рядом с Андреевским собором, стоит невысокое строение скромных, благородных пропорций; это церковь Трех святителей, построенная Трезини; она старее собора. Возле ее дверей в дни моего детства еще видна была гранитная, вделанная в стену, доска, на которой мерцали поблекшей позолотой узорные таинственные грузинские письмена. От стародавних обитателей Васильевского острова я слыхал, что в давниедавние годы в подземелье церкви погребена молодая грузинская княжна. Она была невестой какогото великого князя и собиралась войти в семью Романовых, но захворала в Петербурге чахоткой, отчего и умерла. В день панихиды вся улица была устелена дорогими коврами и усыпана белыми розами, и по этим коврам и розам знатные грузины на руках внесли с церковь гроб с прахом своей соплеменницы. Правда ли это, не ведаю.
ЕТак шаг за шагом, дом за домом дошел я до Большого проспекта; но о нем я уже достаточно рассказал в предыдущих главах своей летописи впечатлений.

«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»