«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»

Прочитано: 85%

ДЕЙСТВИЕ

лВопрос, конечно, интересный». Помните эту фразу, которая, сорвавшись с телеэкрана февральским вечером, в один миг стала народной поговоркой. Без ложной скромности могу сказать, что я горд. Горд потому, что родителями этой крылатой фразы были я и мой партнер Рома Казаков. Нет, надо не так. Родителями этой крылатой фразы были мы - мой партнер Рома Казаков и я. Так правильней.

Вообще-то не Ромка, а Рувка, не Казаков, а Бронштейн. Так случилось, что задолго до Рувки у этой фамилии обнаружился еще один обладатель - некто Троцкий, ортодоксальный коммунист, у которого были какие-то нелады с Лениным, кстати, тоже ортодоксальным коммунистом. Ну, это-то понятно - у ортодоксальных коммунистов всегда были между собой какие-то нелады. Так вот, у этого Троцкого фамилия на самом деле оказалась Бронштейн. Согласитесь, господа, факт малоприятный. Не уверен, был ли сам Троцкий родственником Рувки, но, как ни крути, и ортодоксальный коммунист Троцкий, и ортодоксальный неудачник Рувка - оба были Бронштейнами. Ситуация осложнялась тем, что если по папе Рувка являлся Бронштейном, то по маме он и вовсе был Каплан. Как на грех, баба именно с такой фамилией стреляла в неладившего с Троцким-Бронштейном и уже знакомого нам Ленина. Согласитесь, что наличие двух таких, прямо скажем, контрреволюционных фамилий у одного субъекта не предвещало этому субъекту сахарного будущего. Рувку спасла девочка, анкетные данные которой ласкали слух партийных работников так, как может ласкать слух выпускника Московской консерватории мелодия Глюка, застигнувшая его неожиданно в далеком казахском ауле, куда он был послан на практику на три года и где уже давно успел позабыть, что такое настоящая музыка. Звали девушку Казакова Лена. Вы только представьте себе на мгновение этот ужас! Этот поистине хичкоковский сюжет. Хорошая девочка Лена, выпускница Ленинградского университета, дочь полковника КГБ и администратора одной из самых крутых питерских гостиниц, наплевав на все приличия, взяла, дурочка, и вышла замуж за сына торговца помидорами на кишиневском базаре и недалекой, я бы даже сказал, ограниченной домохозяйки. А выйдя замуж, она преподнесла ему поистине царский подарок - свою фамилию. Рувка Бронштейн стал Ромой Казаковым. Это было чудом. Впрочем, толку от этого чуда не было никакого. Непруха продолжала по-приятельски крепко держать его за руку и не отпускала от себя ни на шаг.
Как-то в трескучий декабрьский денек встретились мы случайно у полуразвалившегося, но назло всем функционирующего пивного ларька. Ответственно заявляю, что ничто так не освежает сознания, как пять-шесть кружек холодного пива, выпитого на улице в двадцатиградусный мороз. Допив шестую, нам показалось, что если две отдельно взятые бездарности сольются в едином творческом экстазе, то они, эти бездарности, неожиданно преобразятся из двух хреновых творческих единиц в одну, тоже хреновую, но зато очень большую. То есть появилась возможность брать если уж не талантом, то хотя бы массой. Вопреки всем законам логики наша бредовая идея неожиданно материализовалась.
Мы начали бороздить моря и океаны эстрадных площадок одной шестой части света. Наши просветленные лица можно было увидеть в любом уголке страны. Сегодня мы бичевали бюрократов на сцене Кремлевского дворца съездов, а завтра уже распевали разящие куплеты про завстоловой в оленеводческом совхозе, где-то там, за северным сиянием. В три часа дня мы балагурили в неотапливаемом клубике женской колонии, а в семь часов вечера вместе с нами уже веселился мед-персонал и больные психбольницы № 5. Этих, кстати, рассмешить было труднее всего.
Мы любили наших зрителей, где бы они ни находились. И зрители отвечали нам тем же - они любили нас. И только одно омрачало безоблачное существование: так любившие нас зрители начинали любить только по окончании концерта. По окончании. А не до. Они шли не на нас. Они шли на некий концерт, в котором участвуют некие артисты. Шли просто так, от нечего делать, от желания убить вечер. Тогда еще ходили на концерты. На все. И на плохие, и на очень плохие.
Нас с Ромой снедала жажда славы. По ночам снился телевизор лРубин» и мы в нем. Не было ночи, чтобы этот кошмар не преследовал нас. Нельзя сказать, что мы сидели сложа руки. Мы снимали и нас снимали. Но, как правило, в тех передачах, которые потом тоже снимали. Уже с эфира. Если же передача, в которой мы по чьему-то недосмотру оказались, все-таки появлялась в лтиливизоре», то это вовсе не значило, что вместе с передачей в лтиливизоре» появлялись и мы. Все было совсем наоборот: мы в ней как раз и не появлялись. Нас вырезали телередакторы и режиссеры. Фантазии их не было границ - никогда очередная причина не совпадала с предыдущей. То вырезали из-за отсутствия звука на съемке, который пропадал как раз во время нашего выступления, а после чудесным образом возвращался обратно, то портилась пленка, то вырубался светЕ Но всему есть предел. Редакторские фантазии стали иссякать. Более того - они начали повторяться. Мы с Ромой были глубоко жалостливыми людьми, и дело дошло до того, что сами уже предлагали работникам эфира и ножниц версии, по которым они тут же, не сходя с места, могли бы достоверно и необидно объяснить нам очередное наше отсутствие в только что отснятой программе.
Я думаю, что Бог, наблюдая за нашими мучительными безостановочными попытками взобраться на проклятый Олимп и видя, как мы, падая, каждый раз обдираем до крови кожу, испытал некоторую неловкость и переключил красный свет светофора на зеленый. Мы стали появляться в самых популярных передачах. Нас начали узнавать. Когда у меня впервые попросили автограф, я от неожиданности отпрыгнул, приняв за сумасшедшую эту тетеньку с ручкой и записной книжкой. Мы с Ромой почувствовали первые чуть теплые прикосновения лучиков славы.
И вдруг все кончилось. Ромка ушел. Нелепая смерть. Всякая смерть нелепа, но эта казалась мне самой нелепой.
Его выписали из больницы. Он поселился у старушки. Старушка была одинока, Ромка тоже, и она полюбила его как родного. Она ухаживала за ним, убирала, готовила ему еду, и он, видя старушечьи старания, тоже по-своему пытался о ней заботиться, хотя она в его заботе не нуждалась. Это была железная бабушка. Долгие стояния в очередях за всем, что дают (от куска колбасы до справки в жэке), сделали ее бессмертной. Лет ей было около восьмидесяти, но, глядя на нее, становилось понятно, что дева в белом саване и с косой давно потеряла всякую надежду прибрать ее к себе. Я был спокоен, я понимал, что железная бабушка разобьется в лепешку, а Ромку выходит. К сожалению, я ошибся. В одну тяжелую ночь прозвенел звонок, и в телефонной трубке раздался отчаянный бабушкин голос:
- Ромочка умер.
Я почувствовал, как ноги стали ватными.
- Ромочка умер, - снова сказала она. - Книжку читал, потом вздохнул, книжку выронил и умер. А книжка на полу валяется.
Я ничего не соображал:
- Как умер, от чего умер?
- От сердца. Вон лскорая» приехала. Говорят, сердце не выдержало.
Утром я приехал к Роме. Он лежал в спортивных штанах и синей рубашке. Но это уже был не Рома. Мне казалось, что передо мной лежит памятник. Торжественный и величественный. Даже рубаха, казалось, была сделана из мрамора. Санитары накрыли его простыней, положили на носилки, понесли, и вдруг второй, шедший сзади, узнал его.
- Слушай, да это же этотЕ как егоЕ лвопрос, конечно, интересный».
- Да ты чо? - удивился первый, обернулся и уронил носилки. Ромка лежал на полу, безучастный к восторгам санитаров.
Помните строчки Саши Розенбаума: лКак жаль, что Ромка этого не видит».
Это про него.

ДЕЙСТВИЕ

Однажды погожим июньским утром, когда я, отпаиваясь киселем, приходил в себя после тяжело проведенных выходных дней, тишину сознания прорезал телефонный звонок.
- Добрый день! - прощебетал жизнерадостный (то ли девичий, то ли жен-ский) голос. - Это вас с лЛенфильма» беспокоят.
- Я вас слушаю, - сказал я несколько взволнованней обычного, так как киностудии нечасто баловали меня своим вниманием.
- Мы хотим предложить вам роль Горького в картинеЕ
- Это неважно, в какой картине, - перебил я, - я всю жизнь мечтал сыграть Горького. Как бы сценарий прочитать?
- А вы сейчас приезжайте, - прощебетал все тот же жизнерадостный женский голос.
Через час я уже читал сценарий, развалившись в кресле помрежа. Я читал его очень внимательно, но никаких следов Горького не обнаружил.
- А где Алексей Максимович? - тревожно спросил я.
- Ах, извините, - сконфузилась пом-реж и протянула засаленную бумажку, на которой карандашом была сделана следующая запись:
"Допол. к стр. 32. В каб. Сталина входит Горький.
С т а л и н. Товарищ Горький, вот вы написали роман лМать»?
Г о р ь к и й. Да.
С т а л и н. А почему бы вам не написать роман Н"Отец"?"
Стало грустно.
- Это все? - спросил я.
- Ну почему же все? - обиделась пом-реж. - Виктор Николаевич (так звали режиссера) просил передать, что полно-стью вам доверяет. Придумывайте все, что хотите. Чем больше, тем лучше.
В преддверии съемок я только тем и занимался, что сочинял комические сценки с участием Горького и отца всех народов, но все это оказалось ни к чему. Виктор Николаевич не отступал от сценария ни на йоту, и любые предложения пресекались им самым решительным образом.
- Это у себя где-нибудь в Жопинске, если будете снимать картину, милости просим - любой бред имеет место быть. Но только там, в Жопинске-Ропинске-Шмокинске. А мы здесь делаем кино. Понимаете - кино!
Закончились эти пререкания тем, что у меня было отобрано даже междометие лда», которым Горький отвечал на вопрос Сталина, не он ли случайно написал лМать». В ответ на этот волнующий Сталина вопрос мне, после пререканий, было позволено лишь многозначительно кивнуть. Мол, я написал, а кто же еще?
Судьба так распорядилась, что в эту же фильму на роль Александра I был приглашен Стоянов. Его Александр отличался от Горького только одним: если мой Горький был Великим немым, то стояновскому царю любезно было разрешено сказать три слова, одно из которых было лмудак». Так царь-батюшка и говорил: лПошел вон, мудак». Негусто, конечно, для самодержца. Но Стоянов утешал себя тем, что первым в советском кинематографе публично с экрана произнес это красивое слово. Я бы даже сказал, что он этим гордился.
Фильм снимался летом в парке. Наши сцены отсняли в первый же день, но режиссер настоял на том, чтобы актеры, невзирая на занятость, все съемочные дни находились рядом.
- Зачем? - спрашивали мы.
- А я откуда знаю? - весомо отвечал Виктор Николаевич. - А вдруг мне в голову придет какая-нибудь пространственная идея? Чем я буду это пространство заполнять, собаками, что ли? Вами и буду.
Как-то, коротая время в межсъемочном пространстве, я притащил сумку. В сумке не было книг. Отнюдь. Там была водка. В это же время из-за кустов величаво выплыл Стоянов с точно такой же сумкой. Доносившееся из ее недр мелодичное позвякивание приятно будоражило воображение.
- Юра, - сказал я, - зачем эти подарки? Сегодня мой день рождения, а следовательно, пою тебя я.
- Как? - изумился Стоянов. - И у меня сегодня день рождения. Я потому столько водки и взял.
Теперь мы оба изумились. Не сговариваясь, мы вытащили паспорта. Я отдал ему свой, а он мне - свой. Каждый из нас долго и критически изучал паспорт товарища. Сомнений не было. Мы родились в один день и один месяц. Правда, с разницей в десять лет. Но это уже было несущественно.
Один очень известный музыкальный критик, эстет, обаяшка и сердцеед, как-то признался нам:
- Я, - говорил он, - и знать ничего не знал о вашем лГородке». Однажды приехал в Ленинград к одной даме. У нас с ней был давний роман, но встречались мы, как вы понимаете, редко - разные города как-никак. Каждый час ценился нами на вес золота. Да что там час, мы дорожили каждой минутой, проведенной вместе. Я прилетел вечером, а в двенадцать ночи уже должен был уезжать обратно в Москву. Мы распили наспех бутылку вина, юркнули под одеяло, и вдруг она спрашивает:
- Который час?
- Восемь, - отвечаю. - А в чем дело?
- Сначала посмотрим лГородок», а уж потом все остальное, - сказала она, накинув халатик, змеей выскочила из-под одеяла и бросилась к телевизору.
Сам факт того, что эта, безусловно, рациональная и уравновешенная женщина предпочла нечастым любовным утехам какой-то там лГородок», меня поразил и даже смутил: раньше ничего подобного я за ней не замечал. Ну, не девчонка же она, в конце концов, тринадцатилетняя, уписывающаяся от счастья при виде своего кумира. Во всяком случае, с тех пор, когда на экране появляется ваша заставка, я с содроганием вспоминаю свою полуобнаженную хохочущую красавицу, добровольно предпочтившую двум часам страсти полчаса смеха.
Вот такая душевная история. Невольно напрашивается вопрос: а за что же ж это нас так любят-то, а? за какие такие заслуги? Может быть, за то, что две смешные рожи разыгрывают хохмаческие байки, а наше российское население хлебом не корми - дай поржать. Однако хохмачей нынче развелось видимо-невидимо, и, если бы дело было только в этом, передача просуществовала бы год, максимум два, а потом тихонечко отошла в тень и вскоре совсем сдохла. Для того чтобы лГородок» выжил, требовался фанатично преданный ему человек, такой, знаете, Джордано Бруно с телевизионным уклоном. Долго искать его не пришлось: им оказался Стоянов. лГородок» не дает ему спокойно жить, чего, впрочем, ему и не надо. Он готов работать над ним по двадцать четыре часа в сутки и при этом искренне сожалеть, что нескольких часов все-таки не хватило.
Он доводит до нервного истощения весь, так сказать, куллектив, но, как правило, добивается желаемого результата. Шухер во время съемок стоит страшный, и, если не знать, что это снимается лГородок», то, судя по воплям, доносящимся из студии, можно подумать, что это началось массовое вырезание цыган или какой-нибудь веками угнетаемой нации. Как он умудряется выстроить монтажный план, поруководить оператором, устроить истерику ассистенту, а после всего без паузы, скоренько переодеться, загримироваться да еще и сыграть, остается непостижимой загадкой. Каждую передачу он делает яростно, будто в послед-ний раз, словно мстя растраченным впустую годам, отданным театру. Он - артист, и ему как артисту было страшно видеть, как артист в нем умирает. Ему хотелось играть. Играть много и часто, а его, как взнузданного коня, держали на всякий случай запряженным в стойле, а воли не давали. И тогда он решил уйти. Решался долго - все надеялся. Даже когда пришел на последний разговор.
Худрук сонными глазами поглядел на заявление и, не раздумывая, подписал.
- Я думаю - это правильное решение, - сказал он, - в нашем театре у вас перспективы нет.
Для меня по сей день остается секретом, почему, имея в труппе крепкого и к тому же подтвердившего свой профессионализм настоящим зрительским успехом артиста, не использовать его на благо родного театра, а наоборот, - сделать все возможное для того, чтобы оттолкнуть от театральных подмостков.
А потом понял - худрук просто не хотел простить ему славы, пришедшей не благодаря театру, а вопреки. Но не будем углубляться в тонкости художественного процесса, а просто добавим еще несколько штрихов к стояновскому портрету.
Вне работы он любит быстро ездить на собственном автомобиле, вкусно поесть и хорошо одеваться.
Он обожает прикалываться, и львиная доля приколов, снимаемых в лГородке», придумана им. Но к розыгрышам, в которых он принимает участие в качестве жертвы, относится, деликатно говоря, с прохладцей. Много лет назад мы снимали рекламу для одной финансовой фирмы. Фирма эта строила, как водится, пирамиду, и неискушенный народ тащил туда свои бабулечки нескончаемым потоком. Набрав энную сумму, фирма, как ей и было положено, тут же развалилась и гикнулась в никуда, а денежки так жаждущего обогатиться российского этноса сыграли похоронный марш и сделали ручкой. Нас, в качестве свидетелей, пригласили к прокурору, хотя мы и знать ничего не знали. Стоянов остался монтировать, а я, сев в наш микроавтобус, поехал с шофером Серегой сдаваться на милость следственных органов.
Прокурором оказалась симпатичная такая женщинка, которая задала мне несколько протокольных вопросов и, выудив из меня всю нужную ей информацию, отпустила.
- Серега! - сказал я водителю, вернувшись с допроса. - Когда приедем на работу, скажи Стоянову, что дело очень серьезное. Скажи, что меня замели на неопределенный срок и что я попросил его заехать ко мне домой и забрать оттуда теплое белье и деньги. Скажи также, чтобы и свои вещички прихватил - его, мол, тоже вызывают.
Приехав на место, я подло замер у дверей, а Серега, войдя в монтажную, доложил Стоянову все слово в слово с точно-стью до запятой. Стоянов выслушал сказанное, и как капитан, знающий, что его корабль неминуемо идет ко дну, но не теряющий при этом бодрости духа, бравым голосом объявил всем присутствующим:
- Значит, я сейчас, на некоторое время уйду, а когда вернусь - добьем до конца! - И добавил с некоторым надрывом: - Если вернусь, конечно!
Из монтажки он вышел слегка взбледнувши.
- Привет, Юрик! - сказал я.
- Здорово-здорово! - машинально ответил он и, пройдя шагов десять, остановился. Взгляд его выражал полное недоумение.
- Тебя что, выпустили?
- Ну как тебе сказать?
Я несколько застеснялся. Он постоял, медленно соображая, что к чему, и тут до него дошло.
Я умышленно опускаю все те слова и выражения, которые он обрушил в мой адрес. Скажу одно - бумага такое не выдержит. Так что не советую вам впредь проводить с ним подобные эксперименты. Чревато!
Но Стоянов никогда не относился к той части человечества, которая легко забывает обиду. Не забыл он и нанесенную мной. А посему при каждом удобном случае тактично отыгрывался.
Помню, года четыре назад, когда мобильная связь еще была в диковинку, а, завидев господина, разговаривающего из автомобиля по телефону, пешеходы реагировали на него, как жители острова Пасхи на бусы, некая солидная телефонная фирма из любви к искусству подарила нам по трубке. А еще через несколько дней питерская телезвезда Ирочка Смолина, устроив в ресторане пышное торжество по случаю юбилея передачи, которую она вела, пригласила на это историческое мероприятие в качестве именитых гостей и жителей лГородка». Впрочем, именитых гостей и без нас хватало. И от каждого из них за версту разило богатством.
Учитывая помпезность мероприятия и список присутствующих, мы, чтобы не ударить лицом в грязь, прихватили с собой подаренные телефоны. Их холодные пластмассовые тельца приятно оттягивали карман, но, к сожалению, не подавали никаких признаков жизни. Наши потенциальные абоненты как назло молчали. Вскоре вполне понятная надежда пустить местному бомонду пыль в глаза поугасла, и интерес к празднеству в связи с этим несколько поутих. А тут еще и Стоянов неожиданно заторопился, объясняя уход тем, что у него внезапно возникли неотложные дела. лЧто это у него за дела в первом часу ночи?» - подумал я.
Мы попрощались, и он, пожелав обществу буйного веселья, степенно, с необъяснимым достоинством, покинул ресторанный зал. Ровно через пять минут из моего пиджака раздался долгожданный телефонный звонок.
- Алло! - произнес я несколько громче, чем этого требовали обстоятельства, тем сразу обратил на себя внимание сидящих рядом нуворишей.
- Слышишь ты, мульенщик! - донесся из трубки вкрадчивый стояновский голос. - Это я тебе, засранцу, звоню, чтобы все увидели, что и ты у нас парень не промах и у тебя даже трубка есть.
Сильнейшее раздражение вызывают у него образы тех сотен женщин, которых переиграл в лГородке». Голубая его мечта - заставить меня сбрить усы, чтобы и я, как он говорит, побывал в его шкуре и понял наконец почем фунт лиха. Так что, если вы хотите заиметь в его лице злейшего врага, просто скажите ему:
- Юра, как замечательно ты сыграл тетю Клаву в последней передаче!
Смею вас уверить, что этого будет достаточно для того, чтобы он невзлюбил вас на всю оставшуюся жизнь.
Что еще?
Он щедр и одалживает деньги кому не попадя, годами ожидая возврата долга, так как ему кажется неудобным напоминать, что срок отдачи давно истек. Должники, естественно, в курсе его странной щепетильности и широко этим пользуются.
Он добр и, если по дороге ему повстречается голодная трехногая дворняга, не сомневайтесь - он обязательно приведет ее в дом, накормит, пришьет ей купленную по страшному блату четвертую ногу, а потом в течение месяца будет очищать квартиру от доставшихся ему по наследству от благодарной сучки блох.
ОнЕ впрочем, достаточно. И без того вырисовывается прообраз эдакого провозвестника светлого коммунистического будущего, божественного посланца, напрочь лишенного каких бы то ни было недостатков.
На самом деле это не так - недостатков у него хватает. Даже с избытком. Но не о них речь. И вообще, как правильно замечено в Библии, - пусть первым бросит камень в грешника, кто сам без греха.
А Библию, между прочим, не дураки писали. Да-алеко не дураки. А я написал это действие в знак признания моему партнеру и товарищу - Юре Стоянову.

«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»