«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»

Прочитано: 91%

О!

  Баб!
  Я чувствовал, как голоса тамтамов приближаются, обволакивают огромное судно, бродят по пустынной штурманской рубке.
  Чужие голоса чужой страны.
  На спящей воде в пространстве между судами в такт тамтамам вспыхивали лунные блики.
  Корабельный пес Пижон поскуливал. Чужие голоса в ночи пугали его. А может, он успел узнать от здешних собак свою родословную и возгордился. Катч-собаки получили мудрость от Луны. Они проникли в жилище человека тысячи лет назад, чтоб изгнать оттуда злых духов. Когда-то собаки получали здесь от людей первое животное, убитое в новолуние. Может, Пижон требовал от меня жертвоприношения?
  Я дал Пижону таинственный кусок сахара.
  В лунном свете сахар был зеленым. Лиловые искры вспыхивали на зеленом рафинаде.
  - Черт! - сказал я. - Пижон, что я наделал? Я не хочу, чтобы ты выгонял из этой стальной коробки злых и всяких других духов. Пожалуйста, ешь сахар, но не изгоняй их, о Сын Дворника! Не выметай их метлой черного хвоста, Дворняга!
  Я никогда не видел гномов.
  И духи избегают меня.
  Для других бьют тамтамы в лунной тени баобабов.
  Таинственность бежит из сказки моей жизни.
  Даже в детстве я не читал сказок.
  Я начинаю их читать только теперь.
  Но они не даются мне.
  Что делать?
  Я хочу сковырнуть с души коросту, промыть ее морщины марганцовкой и ощутить мир целиком - всю круглость Земли и безотчетность космических сил.
  Гаснет ясный день,
  Сохнет в саваннах трава,
  Всему приходит конец!
  Всем - там - быть!
  Там - быть!
  Там - быть!
  С другой стороны причала под эстакадой спали плакучие тропические деревья, опустившие ветви до воды. Они жили посреди современного порта, между автокаров, погрузчиков, электромоторов, но привыкли не замечать новых ритмов. Тамтамы навевали деревьям веселые, дождливые, мокрые сны.
  А ведь и мне предстоит начать все с начала, подумал я.
  От этой мысли стало страшно. Громадность работы впереди ужаснула. Громадность работы впереди была ужаснее самого ужасного лика Бога, какой только мог присниться Ионе.
  Чтобы сделать что-то серьезное, мне надо начать все с самого начала, подумал я. Надо опять прожить детство, отрочество, юность, возмужалость. А настоящая, сегодняшняя моя жизнь - что же, она будет стоять на месте? Даже если я не побегу от лика ужасной работы, если я решусь на нее, то кто будет платить мне? Кто будет платить за то, что я зачеркну все сделанное мною в жизни? Кто гарантирует, что, раз остановившись, я смогу когда-нибудь сделать еще хотя бы шаг?
  Наша юность начиналась на площадях.
  Два раза училище участвовало в общевойсковых парадах на Красной площади. И раз пятнадцать на Дворцовой.
  Ба!
  Ра!
  Бан!
  Идешь, пронизанный ритмом, накрываешь барабанную дробь тяжелым шагом, рука под винтовкой онемела, синкопы медных труб крутятся в черепе электронными орбитами, ленты бескозырки стреляют в ухо, брови клещами сжали лоб, подбородок форштевнем рассекает воздух, правая рука вперед до бляхи, назад до отказа; двенадцать стальных подков на подметках кресалом ранят гранитную брусчатку, белые жала штыков распарывают воздух, крутится и качается цветная пирамида трибун, - все ближе, ближе - скорей бы! скорей бы! Тысяча труб извергает лВаряга»: лНаверх вы, товарищи, все по местам! Последний парад наступает! Врагу не сдается наш гордый ДВарягУ! Пощады никто не желает!»
  Сводный морской батальон - четыреста штыков - не попросит пощады у самого сатаны. Мороз дерет по коже. Только бы не слетела бескозырка - хвать кончик ленты зубами! Только бы не поскользнулись дурацкие подковы! Тяни, браток, носок! Падай вперед на всю подошву! Истерический шепот: лПетька, куда вылез!.. Витька, винтовку завалил!..»
  Фуражка главнокомандующего на Мавзолее. Камнепад с небес - тяжелые бомбардировщики проходят над Красной площадью одновременно с морским батальоном. Исчез в грохоте лВаряг». Где ритм? Где барабан? Козырек главной фуражки зенитным орудием следит головной самолет.
  Восемьсот ног, восемьсот рук, восемьсот глаз - четырехугольная туша бронезавра катится по каменной пустыне площади, готовая и к смерти, и к бессмертной славе.
  Прощайте, товарищи! С Богом, ура!
  Кипящее море над нами!
  Не думали, братцы, мы с вами вчера,
  Что нынче уснем под волнами!..
  И - тишина.
  И - спад.
  Ритм начинает выходить из клеток, как газ из лимонада.
  В ушах булькает, лицо размякло, голова опустилась, подбородок уткнулся в ворот шинели, штыки дрожат и колыхаются.
  Шире шаг! Танки на площади! Шире шаг!
  Батальон вливается в проезд между Василием Блаженным и стеной Кремля. Танки идут в затылок на полном газу. С ними не пошутишь. Уже не лшире шаг!» - обыкновенной рысью сводный морской батальон выносится на набережную Москвы-рекиЕ
  Е Я слушал тамтамы в порту Дакара. В какой-нибудь сотне километров жили еще совсем дикие племена, которые испытывают своих юношей адской болью на экзаменах мужества. И юноши поют при этом и улыбаются: значит, они стали взрослыми людьми - ведь никакой лев и тигр не способны терпеть боль с ухмылкой. На это способен только феномен природы - человек.
  Праздничные танцоры здесь приходят в исступление и могут изрубить на куски зрителей. Сирена джипа в джунглях для белого звучит сладостным сигналом спасения и цивилизации. Здесь целые племена не имеют часов, и гул рейсового самолета над саванной служит им кремлевскими курантами и Биг-Беном. Здесь нищий, случайно разбогатев, может заставить родного брата вылизать свои ботинки. Здесь солнце сжигает поля арахиса, и тогда миллионы людей голодают, как голодали их далекие предки, жуют гусениц и траву, умирают в канавах, и гиены разгрызают хрупкие безвитаминные кости. Гиены и вороны здесь питаются энциклопедиями, ибо, когда в Африке умирает старик, с ним исчезает целая библиотека. Накопленная мудрость здесь веками передавалась только через звуки. Потому звук необходим любому ритуалу и стал фетишем.
  Тамтам - дитя фетиша. Тамтам будит в человеке прошлое.
  Это я узнал на своей шкуре.
  Мелькнувшая мысль, а может, и приказ: лНадо снова пережить детство, юность, возмужалость. Надо начать все с азбуки, с барабана на площадях моего сознания» - были не только измышлены, но прочувствованы.
  Утром послали на теплоход лЛитва» за 10 кг манной, 20 кг гречи и 30 кг пшена. Вернее, сам вызвался.
  Я люблю болтаться на шлюпках и вельботах. Люблю воду близко. Люблю, когда она бесится и вертится между бортом шлюпки и судном. Даже на мнимое утеснение вода отвечает хуками, апперкотами, свингами и ударами под дых. Своенравное существо вода. Однако если ее совсем не утеснять, а просто скользить по волнам, чесать их спины винтом или веслом, она только мурлыкает.
  Хорошо со шлюпки ощущать, какой ты крошка, пигмененок среди природы и наверченного поверх природы человеческого мира - причалов, элеваторов, океанских судов.
  Много навертели пигменята. И красивого много сделали. Пройди под форштевнем современного судна с бульбой, посмотри на развал бортов снизу, увидишь на фоне небес ноктюрн или даже фугу.
  Акватория порта Дакар огромна. лЛитва» стояла в самом далеком закоулке. Мы за гречкой бежали на вельботе полчаса.
  Греки гречку придумали, к нам в Крым завезли, сами ее есть давно перестали, а мы жуем и жуем. Слава древним грекам!
  лЛитва» - пассажир, там бар есть, там на валюту рассчитывал пивка выпить, пока завпрод будет с крупой делишки обделывать.
  Подошли к лЛитве» - все на ней белым-бело от форменок и кителей. А с другой стороны пирса стоит старенькая подводная лодка. Подлодка приспособлена для гидрографических целей.
  Когда я носил военно-морские погоны, нам и не снилась Африка и даже в бреду не слышался рокот тамтамовЕ
  У вахтенного офицера, которого вызвали к трапу по знакомой и близкой до слез цепочке: вахтенный у трапа на пирсе - вахтенный на верхней площадке трапа - вахтенный рассыльный - помощник вахтенного офицера - сам вахтенный офицер, - я спросил:
  - Уважаемый коллега, нет ли у вас на борту офицеров - выпускников пятьдесят второго года Первого Балтийского высшего военно-морского училища?
  Каптри сделал физиономию, о которую разбился бы в пух и перья бронебойный снаряд, и процедил:
  - Зачем вы сюда явились и почему интересуетесь такими вопросами?
  - За гречкой, - сказал я. - За греческой гречкой. Двадцать килограммов. Попутно надеюсь встретить однокашника по пшену и по манной. Хотя, кажется, в мои времена манной военным морякам не было положено.
  Каптри было лет тридцать. Он взглянул на меня с подозрением и снисходительным сожалением.
  Под солидным эскортом я и завпрод были доставлены в каюту директора ресторана лЛитвы».
  Директор оказался моим читателем. Он, как и вахтенный офицер, но по другому поводу, проявил недоверие. Никак не укладывалось в его мозгу, что автор лСоленого льда» сидит в его каюте с накладными на гречку. Подозревая однофамильца, он пытал меня вопросами о каком-то приятеле, редакторе издательства в Москве. Я про этого редактора не слышал. Наконец директор сел писать акты на безналичную передачу манной и гречи. Попутно поведал историю своей жизни. Она начиналась в Нахимовском училище под бой барабана, но привела в пищеблок, где он с утра до вечера вынужден слушать стук ножей и скрип мясорубок.
  Рассчитывая использовать почтение читателя к писателю, я попросил у бывшего нахимовца копировальной бумаги. Он стал дрожать от патологической жадности. И предложил не пачку, а всего несколько листков. Пришлось послать своего читателя к его маме и идти к третьему штурману. Тот копирку дал, но в обмен на три карты побережья Бразилии, которые забыл выписать в Ленинграде, а лЛитва» собиралась в Рио.
  Без пива и в усталом состоянии я уже шел к трапу, когда встретил Марию Ефимовну Норкину. Как родную тетю увидел! Мы с ней плавали вместе, и я о ней чуть очерк не написал, когда копался в материалах о морских десантах в Стрельне, и мы с Петей Ниточкиным ее из-под пятнадцатисуточного ареста в Одессе высвобождали, и она у Пети в домработницах жила, когда ее из горничных в морской гостинице уволили по собственному желанию после драки с администраторшей.
  - Господи! Ефимовна! - сказал я.
  - Черт возьми! Викторыч! - сказала Мария Ефимовна. И мы рухнули в объятия друг другу. А фоном нашей встречи была Африка. И сенегальские пальмы торчали из мазутной портовой земли. И на пирсе грелись под африканским солнцем негритянские идолы - таинственные, кривоногие, большеухие, длиннорукие, толстобрюхие; и сидели торговцы, ожидая, когда северяне раскошелятся на их сувениры. С таким же успехом они могли ждать здесь полярной пурги или белого медведя.
  Последнее соображение высказала Мария Ефимовна. Она велела мне отпустить вельбот и обещала проводить домой по сенегальскому сухопутью. Разве будешь спорить с женщиной, награжденной медалью лЗа отвагу»?
  Я отправил вельбот под командой завпрода и подождал Ефимовну на причале. Ей надо было переодеться.
  Старик негр в лохматой шапке-ушанке пытался соблазнить меня чучелом рыбы-шара. Он отдавал товар за флакон одеколона лШипр». Другие одеколоны, включая тройной, старик отвергал. Из чего ясно становилось, что парфюмерия нужна ему для перепродажи.
  Шапка-ушанка на негре меня не удивляла. Я уже знал, что в Дакаре меняются экипажи наших рыбаков. Сюда они летят самолетами в ушанках. Здесь меняют ушанки на идолов. И с идолами уходят в море. Может быть, все происходит в обратном порядке.
  С Марией Ефимовной мы познакомились на Диксоне.
  Вскоре после войны и демобилизации я начал работать в одной экспедиции по перегону рыболовных судов на Дальний Восток. Гоняли эти суда и севером и югом. Югом визированные гоняли, а севером - те, которым лмешок завязали», то есть лишили заграничной визы. Моряки, у которых виза, жарились в тропиках. А у кого нет - плавали Великим Северным морским путем.
  Вот принимали мы однажды новые сейнеры на судостроительном заводике в Петрозаводске и готовили их к арктическому рейсу.
  В те времена на северном перегоне неразбериха была страшная. Дизельное топливо, которое переправляло для нас министерство, захватила себе Карело-Финская Республика и отдала своему сельскому хозяйству: их тракторам пахать было не на чем; теплое обмундирование доставали чуть ли не в Одессе. Словом, то одно, то другое, то третьеЕ
  Голова кругом идет, и очень ругаться хочется. А тут еще кока у нас нет, и приходится водить команду несколько раз в день на берег, в столовую.
  Этим всем и воспользовался старший помощник, чтобы уговорить меня взять в рейс коком того беспалого Ваську.
  - Кок, сами знаете, сегодня вещь дефицитная, - сказал мне старпом. - Кока надо брать за жабру и тащить на пароход. А вы отказываетесь. Нельзя таким разборчивым быть, товарищ капитан. Всякий дефицит всегда за жабру хватать надо.
  Старпом у меня был хороший. Молодой, правда, и не очень грамотный, но умение хватать вовремя развито в нем было чрезвычайно. Помню, когда мы уже пришли в Беломорск, чиф однажды ночью три автомобильные покрышки где-то стащил. Из таких покрышек самые хорошие кранцы получаются, а кранцев на судне у нас недоставало.
  Заботливый был старпом. Тут ничего не скажешь. Ему за эту заботливость и лмешок завязали» накрепко. Да еще грубоват был, на глотку очень сильный. Матросы между собой звали старпома горлопаном.
  Вот он мне и сказал, что этого Ваську надо брать за жабру, пока другие этого не сделали. Я объясняю Василию Михайловичу, что кок больно молодой и никогда не плавал в море. К тому же уголовник - год в тюрьме просидел. Совпадение у него еще такое нехорошее: на руке нет двух пальцев, а фамилия Беспалов.
  Старпом ударил себя кулаком в грудь и говорит:
  - То, что Беспалов, - это ничего. Его Васей зовут. Тезка он мой. А это что-нибудь да значит. Мальчишка? Да. Против факта не попрешь. Но уже в три геологические экспедиции поваром съездил. Желание работать ну прямо-таки крупными буквами у него на морде написано. Боевой в общем парень. А в тюрьму по неопытности попал в молодости. В цирке был как-то. В первом ряду сидел. А на манеже - тигры. У одного хвост из клетки высунулся и вот по опилкам извивается. Вася за хвост ухватил, на руку его намотал и ждет: что дальше будет? Тигр сперва удивился. Потом стал на свою укротительницу зубами щелкать. А Вася все держит. Скандал получился. Васю за хулиганство и упекли на годик. Интересный он парень. И характер в нем есть, как видитеЕ
  Ну что тут скажешь? Действительно, симпатичный вроде парень.
  Вызвал я его к себе в каюту для обстоятельного разговора.
  Входит парнишка в замызганной спецовке, смущается, переступает рваными ботинками и старается не смотреть мне в глаза.
  - Сколько у тебя, морской бродяга, классов? И какова твоя специальная подготовка?
  - Да я еще не морской бродяга. Хочу только. А классов чуть меньше пяти.
  - Что ж так мало?
  - Не удалось у меня с учебой, - говорит. И впервые мне в глаза посмотрел. Открытый взгляд, чистый. - Батьку, - говорит, - немцы убили. Матка состарилась чего-то рано очень. И все болеет, болеет. Хворь из нее вовсе не уходит лет уже пять, как война случилась. Сестренка зато у меня уже в седьмой класс ходит. А я вот подрабатываю. Давно уже подрабатываю.
  Ну, я, как это начальству в таких случаях и положено, говорю, что учение - свет, а неученье - тьма, и надо всем учиться.
  Он сразу согласился, что это правильно, и стал просить:
  - Я учиться когда-нибудь буду. А пока вы меня на работу примите. Как вернусь с вашего плавания, может, сразу куда-нибудь и учиться пойду - на курсы какие-нибудь. Возьмите меня. Возьмите в море.
  - Ну а пальцы свои где оставил? - спрашиваю.
  Он вздохнул, потеребил вихры, потом махнул рукой: мол, была не была.
  - Проиграл, - говорит, - в карты.
  - Так-так. Это уже в лагерях, что ли?
  - Там. Из-за фамилии. Чтобы в соответствие привести. Заставили урки.
  - Зачем же ты, Вася, тигра за хвост трогал? Нехорошо ведь это. Аморально как-то.
  - Трудно мне вам рассказать, - говорит Вася. - Не умею я хорошо рассказывать.
  - Нет, - требую, - сядь вот сюда на диванчик и объясни. Мне очень интересно знать.
  Вася сел, расстегнул воротник. Я дал ему папироску.
  - Скучно мне тогда было как-то так, знаете. Скучно, товарищ капитан. Вот и все.
  - Как так: все?
  - Ну, вернешься из экспедиции домой. А там все скучно так, кисло как-то. Матка болеет. Ругает, что денег мало присылал, что непутевый я у нее народился. Верка все клянчит чего-нибудь. Ребята-дружки поразъехались или учатся. Отстал я от них, отвык. А учитьсяЕ ну не лезет ничего в башку, товарищ капитан. И получается, будто кто окошко в комнате заколотил. Вот и яЕ Получилось как-то такЕ
  - Все понятно, - говорю я. - А теперь отвечай мне честно. Значит, как вышел ты из тюрьмы, тебя на прежнюю работу не взяли? Вот ты на северный перегон и подался. Здесь, мол, всех берут, люди нужны. Так?
  - Так, товарищ капитан. Они - геологи мои - алмаз ищут. Секретное это дело. И не берут меня. Морально я разложился, - так мне объяснили. А я хочу путешествовать. Я с детства хочу путешествовать.
  - Готовить-то умеешь?
  - Умею я, товарищ капитан. Очень даже хорошо готовлю, - сказал Вася быстро и убедительно. - И щи, и кашу, и лепешки.
  Вечером я стоял на палубе, глядел на онежские сумерки и думал о том, что до отхода остается двое суток. Впереди длинные переходы, трудное плавание во льдах, а дух у меня уже не тот, чтобы всему этому радоваться. Я и не заметил, как рядом очутился наш новый кок. Он стоял в той же позе, что и я - нога на кнехте, локти на леере, - и тоже смотрел, как сгущаются над водой сумерки. Не люблю я смотреть на такие вещи с кем-нибудь вместе.
  - Товарищ капитан, у меня труба дымит, - сказал мой новый кок и сплюнул за борт.
  - Ну, - сказал я, - и что?
  - Дымит у меня труба, товарищ капитан.
  - Наверное, надо прочистить.
  - А и верно! - почему-то обрадовался кок и поддернул свои новые синие штаны. Старпом уже выдал ему робу.
  Я ушел на берег и вернулся поздно. Там от города до судостроительного завода километров пять. Автобус не ходил: весенняя грязь по колено. Пришлось пешком. Ботинки после этого похода можно было в местный краеведческий музей ставить.
  Пробираюсь я от трапа к себе в каюту мимо камбуза, слышу - там железо звякает. Вот, думаю, прав старпом: молодой кок, но старательный. Трубу чистит даже ночью.
  Ранним утром кто-то стал дергать меня за ногу. Открыл глаза и вижу, что это наш судовой механик.
  - Что вы, - говорю, - спятили, что ли, механик?
  - Полундра, - отвечает. - Разобрал ваш уголовник весь пароход на части. И клотик с мачты отвинтил уже, и киль теперь начинает из шпангоутов выбивать.
  - Вы, Роман Иванович, в своем уме?
  - В своем. В своем собственном. - И смотрит на меня, как тюлень на белого медведя: с тоской и злобой. Надо сказать, Роман Иванович был очень недоволен своей судьбой. Он думал, что по солидным годам, по солидному опыту его на какой-нибудь большой пароход назначат, а его засунули ко мне на сейнеришко. Вот он и злился на все и раздувал все неполадки. Как говорят - нездорово их преувеличивал. Ну, думаю, и сейчас преувеличивает. Не мог мальчишка за одну ночь весь сейнер разобрать на части. Невозможно это.
  - Разобрал ваш новый кок пароход на части, на мелкие кусочки, - повторяет механик со злорадством. - Из водопроводной трубы на камбузе теперь бьет артезианский фонтан!
  - Воткните, - говорю, - в артезианский фонтан пробку и не мешайте мне отдыхать. Ваше это дело - забивать пробки, а не мое.
  - Конечно! Ваше-то только их выковыривать.
  - Это уже намек какой-то нехороший. Идите, забейте пробку, а днем мы еще побеседуем. Сами вы подписывали приемочный акт, сами принимали такой пароход, который за два часа мальчишка может на части разобрать.
  Тут механик еще посердился немного и ушел. А я прислушался - и действительно, вдруг слышу: шумит где-то вода, сильно так шумит.
  Еще потонем прямо здесь, у причала, думаю. Обидно как-то: прямо у причала потонуть в грязной воде.
  Быстренько встал, оделся, прихожу на камбуз. А там дымовые и всякие другие трубы на полу лежат. Только одна плита и цела. На плите кок сидит. Увидел меня и облизывается от возбуждения.
  - А вы, - говорит, - товарищ капитан, не правы были. Вовсе даже и не надо было трубу чистить. Я теперь, как разобрал все, то и понял. Это просто наверху крышка есть в трубе. Чтобы дождь и снег не попадал. Так она, эта крышка, наполовину прикрыта была. Вот и дым.
  - Какого же лешего ты другие трубы трогал? - спрашиваю я у кока.
  - Раньше-то, в поле, все проще было, - оправдывается он. - Там костерчик разведешь - и все тут. А здесь устройство. Я его изучал на практике.
  В это время появился старпом.
  - Войдите, - просит, - в коковое положение, не сердитесь на него. Я знаю, что вам давеча механик наговорил про Ваську. А я вам скажу, что выхлопные газы из главного дизеля вместо атмосферы почему-то на камбуз попадают, так это механику ничегоЕ
  И пошел-поехал на Романа Ивановича говорить всякие штуки. Не любили они друг друга почему-то.
  В общем, пришлось до самого выхода в море камбуз ремонтировать и команду кормить по-прежнему на берегу в столовой.
  А Васька, чтобы показать, как он старается, все сложные обменные комбинации с продуктами устраивал. Мы последние дни ходили от причала к причалу: то воду брали, то топливо, то балласт. И приходилось стоять рядом с разными судами. Вот Вася это и использовал. Еще швартовы не закрепили, а уже слышно:
  - Эгей, дядя! Ползи сюда поближе! - кричал наш кок соседнему коку. - Ползи, ползи сюда. Успеешь миски помыть.
  - Чего ты гавкаешь, щенок? - отзывался какой-нибудь поседевший над кастрюлями повар. - Чего ты, щенок, гавкаешь?
  - Дядя, ты, случаем, раньше в ресторане не работал?
  - Да, а что? - спрашивал повар и, вытирая руки, спешил к борту. Ибо каждый корабельный кок работал когда-нибудь в первоклассном ресторане и любит вспомнить об этом.
  - А в каком ресторане, дядя?
  - В лПриморском» во Владивостоке.
  - Ух ты! В лПриморском»! Это хорошо. А томатный соус у тебя есть?
  - Есть, а что?
  - Давай на томатный сок менять?
  Кругом собирались матросы. Они у меня были совсем молодые - курсанты из средней мореходки, практиканты. Приходил и старпом. Внимательно (как бы не продешевил чего кок) слушал, потирая небритые щеки. Василий Михайлович твердо верил, что небритые мужчины нравятся девушкам больше. Правда, в море, где девушек нет совсем, он еще реже беспокоил себя бритвой.
  В перебранке и торговле проходил час. Потом Вася тащил к себе на камбуз бутыль томатного соуса и от радости напевал что-нибудь.
  Занятный он был парень, Васька. И пел задушевно. Особенно удачно у него получалось: лЯ цыганский барон! У меня много женЕ» Но что бы Вася ни пел, песня ему в работе не помогала. То клейстер из фигурных макарон у нас на обед, то тюря из сушеной картошки.
  Он очень старался приготовить что-нибудь поприличнее, наш новый кок, часто показывал всем свое свидетельство об окончании поварской школы в Ленинграде. Мне даже стало казаться, будто он не кончал ее. Плохо еще было, что Вася не имел привычки к морю, и когда у Святого Носа прихватило нас хорошим штормом, так даже клейстер из фигурных макарон он не смог приготовить. То у него все сгорит, то перевернется, то плиту чаем зальет, и угли уже не раздуть.
  Двое суток мы только консервы и сухой хлеб ели. Сам же Вася вообще ничего не мог взять в рот. Тяжело он переносил море - едва ноги передвигал. Но моряк мог бы из него получиться. Душевные данные для этого были у Васи: в койку он не лез - прятаться под одеяло от своей слабости не хотел. Чуть живой ползет по трапу в кубрик к матросам.
  - Ребята, - хрипит, - а что я вспомнил сейчас! Очень даже веселая история. Посмеетесь, может быть.
  В кубрике выбрасывает от качки ящики из рундуков и мигает свет. А Вася уцепится за поручни на трапе и рассказывает слабым голосом:
  - Вот был у нас в экспедиции один парень. Двухлетнего оленя сшибал с ног. Зайдет с бока, как фуганет олешу плевком в морду! Тот - брык - и с копыт долой. И не шевелится больше. Это, значит, нервный шок называется. Здорово, ребята? Или вот еще случайЕ
  Ну, ребята и заулыбаются. Будто не было бессонных ночей, промокших сапог и сырых простынь на койках. А пока Васька про оленя рассказывает, у него в кастрюльках только пепел остается.
  Но ребята не злились на него за плохой харч. Полюбили его ребята. Не знаю за что, а полюбили. И прощали многое - и сухомятку и тюрю из сушеной картошки.
  Да, так вот. Поддаваться морю Вася не хотел. Боролся со слабостью. Дым из камбузной трубы задувало ко мне на мостик и в самую непогоду. Но одного дыма-то мало. Дымом не пообедаешь. Механик делал мне по десять сцен на дню.
  - Что ваш кок коптит? Только пачкает небо этот уголовник. А я есть хочу! Я в том уже возрасте, когда надо питаться регулярно. Мне по договору нормальная пища положена, а где она? Где пища, я вас спрашиваю?
  - Вы же видите, - растолковываю ему, - кок прилагает усилия. А это и есть главное. Кок даже по ночам не выходит из камбуза.
  Вася действительно по ночам в камбузе сидел. Это однажды сослужило нам хорошую службу.
  Я еще на стоянке механику говорил, что надо грузовую стрелу смайнать до самого трюма и закрепить в лежачем положении намертво. А Роман Иванович уперся и говорит: лНет!» Показывает мне заводской чертеж, на котором походное положение стрелы указано под сорок пять градусов к мачте.
  - Если заводские инженеры так решили, значит, точно, - говорил мне механик: он авторитетам очень сильно верил.
  Ну вот, когда у Святого Носа прихватил нас норд-ост, то оттяжки у стрелы не выдержали и лопнули. Тяжелый стальной блок стал с борта на борт по воздуху летать, и вся стрела тоже. Вася той ночью сидел у себя в камбузе и все пытался сварить что-нибудь. Вдруг по стенке камбуза как ахнет этот блок. От удара краска и пробковая изоляция посыпались Васе за шиворот. Васек чувствует: случилось что-то неладное. Выбрался из камбуза. Ночь мокрым ветром насквозь полна. Пена через низкий фальшборт хлещет. Волна с полубака накатом идет по палубе. Тучи над головой летят так быстро, будто ими из пушки выстрелили. Свист и грохот вокруг. В такую кутерьму и бывалый матрос не сразу поймет, в чем дело. Но Вася понял. Подскочил к машинному люку - он ближе всего от камбуза расположен, - крикнул механику, что стрелу сорвало, а сам полез к мачте. Как его блок не угробил - это только Вася да тот блок знают.
  Механик потом рассказывал, что, когда он вылез из машинного отделения, Вася уже по стреле карабкался. А стрела с борта на борт перекладывалась, и от креплений оттяжечных осталось одно только воспоминание.
  - Щенок беспалый! - заорал Роман Иванович. - С ума ты съехал, что ли? Сейчас за борт улетишь, стерва!
  А Вася и ответить механику на грубые слова ничего не мог - так Васе на стреле трудно держаться было. Добрался он до конца стрелы, съехал по тросу на блок, обхватил его. Тут и я вышел на палубу. Вижу, летает по воздуху наш новый кок и время от времени кричит что-то совсем вроде нецензурное. А механик все хочет Васю за ногу ухватить, но никак это у него не получается.
  - Вот видите, - кричу я механику, - не правы вы, Роман Иванович. Нужно было опускать стрелу до самого низа, а потом уже крепить. Я вам сколько раз говорил об этом! А вы все заводским авторитетам поклоняетесьЕ
  Потом мы поймали кока за ноги, на блок набросили петлю и стрелу закрепили.
  Механик после этого случая еще больше настроился против Васи. Будто это кок был виноват в том, что оттяжки у стрелы не выдержали и Роман Иванович оказался не прав.
  Вскоре кончился у нас запас печеного хлеба, который мы взяли в Беломорске, и надо было Васе печь новый хлеб. Но к этому делу кок отнесся как-то странно.
  - Может, вместо хлебушка лучше жарить лепешки? - спрашивал он у старпома. Старпом к тому времени уже начал косо поглядывать на Васю. За продукты отвечал он, старпом. А перерасход продуктов уже большой. В непогоду кормили команду консервами. По тридцать рублей старыми деньгами в день обходилась эта пища на каждого человека, - консервы вещь дорогая. А положен арктический паек до двенадцати рублей. Естественно, что насторожился мой старпом.
  - Какие, - говорит, - лепешки? Ты что, Беспалов, твердо решил оставить меня при расчете совсем без монеты? На лепешки ведь надо уйму масла и все прочее. А нам еще месяца три в морях болтаться. Пеки хлеб. И не шути больше так. Чтобы выдал завтра первую плавку, и все тут. А то вот, - и кулак показывает.
  На следующий день приходит Вася ко мне на мостик. Ветер начал стихать, море успокаиваться. Но Вася стоит и весь дрожит.
  - Товарищ капитан, невозможно сейчас хлебушек печь. Поверьте мне, товарищ капитан. Я же такЕ так стараюсьЕ я все лучше хочу какЕ А в духовке кирпичи повываливались от шторма этого, и горит хлебушек, как только его туда сунешь. А старпом лпеки» говорит, и все тут.
  - Вася, давай честно, ты вообще-то умеешь выделывать хлеб?
  Вася стоит, беспалую руку сует под мышку, греет. Лицо у него серое, мешки под глазами набухли и отливают голубиным пером.
  - Умею, - говорит, - делать хлеб. - А сам смотрит куда-то в небо. И такую тоску я почувствовал в нем тогда. - Нужно, - говорит, - глины огнеупорной, чтобы вмазать кирпичи обратно.
  - Ну ладно, - отвечаю. - Придем вот скоро на остров Вайгач. Станем в бухте Варнека. Там достанем глины. Вечером к земле подойдем. Это для моряков всегда большое событие. Вот и укрась его вкусным ужином. Доставь ребяткам маленькую радость. Работа-то в море, сам видишь, трудная, мокрая, грязная.
  - Если в яЕ если в я, товарищ капитанЕ - Но не договорил тогда Вася, вздохнул и полез с мостика вниз.
  Пришли на Вайгач. Я стал под борт к флагманскому судну, договорился насчет бани для команды, отправил людей за глиной для духовки, а коку приказал идти готовить на камбуз флагмана, чтобы не терять времени.
  За ужином собралась вся моя команда. После бани все чистые, довольные. Один трудный этап пути уже остался за кормой.
  Вася занял на другом судне хорошего хлеба. На следующей стоянке - в Диксоне - обещал отдать. И сам ужин у Васи получился просто великолепный. Сухую картошку он, видно, пропустил через мясорубку и напек из нее то ли котлетки, то ли пирожки. И залил все это томатным соусом. Красиво выглядит в мисках и вкусно. Сварил еще уху из трески с клецками и кисель на третье.
  Шутят ребята мои, радуются. Наконец-то, мол, Васька проявил свои таланты, это ему морская встряска мозги поставила на место.
  И хотя за иллюминаторами хмурое небо и дождь лупит, но у нас в кают-компании хорошо, весело. За тем ужином вдруг почувствовал я, что есть у меня на сейнере команда. Не просто люди разные - мотористы, матросы, - а команда. Сбило их, сшило, спаяло море. Радостное такое чувство от этого. Далее механик размяк и рассказал веселую историю про одного своего знакомого, который якобы написал труд о родимых пятнах и их роли в жизни красивой женщины и хотел получить за этот труд звание кандидата наук.
  Все смеялись. Один кок мрачный ходил. Только спрашивал у всех: лДобавить? Добавить?»
  Через день выбрали якоря и двинулись дальше. Только прошли Югорский Шар - и сразу во льды попали. Полоса тяжелых льдов миль в сорок. Ледокола с нами еще не было, и мы в этих льдах мучились целые сутки. Промерз я, стоя на мостике, изнервничался.
  Бьют нас льды, а Вася рад. Во льдах не качает, волны нет. Печку отремонтировали на Вайгаче, и Вася печет хлеб. И все мы как на его возню посмотрим, так сердцем теплеем, хотя вокруг и тяжелые льды. Однако старпом время от времени подбадривает кока.
  - О'кей! - кричит. - О'кей, Васек, нажаривай хлебушек!
  Старпом любил беседовать по-английски.
  Вышли наконец на чистую воду. Я спустился с мостика, вымылся и - обедать. В кают-компании все готово к обеду, и хлеб на деревянном подносе лежит посреди стола. Я здорово хотел есть. Ну и, не дожидаясь супа, отломил краюшку. А механик сидит против меня и смотрит очень внимательно.
  От той краюшки у меня глаза полезли на лоб. Явственно я это почувствовал.
  - Что, капитан, откушали хлебца? - спрашивает меня механик.
  - Откушал, Роман Иванович, - шепотом отвечаю я.
  - И я, - говорит, - тоже. - И задышал часто-часто.
  - Не раскисайте, - говорю, - товарищ старший механик. Моряк вы или нет?
  Механик тыльной стороной ладони вытирает со лба пот.
  - Я, - бормочет, - умру сейчас.
  - Вам, - говорю, - видно, совсем уже плохо, Роман Иванович, раз вы до таких мыслей начали подниматься.
  Потом он немного пришел в себя, открыл глаза, а в глазах у него лютая ненависть, и говорит:
  - Убью я его. Убью Ваську.
  А Васька суп несет и, на свою беду, робко так, но все же спрашивает про хлеб: как, мол, ничего?
  Роман Иванович взвизгнул, схватил ложку и запустил ее в кока. Васек присел на корточки, поставил суп на пол и - шмыг в двери.
  Стармеха матросы оттащили в каюту, кажется, на руках. Он и говорить ничего не мог больше - икота на него напала.
  Мне не до обеда стало. Пошел к себе и лег.
  Поспал немножко и проснулся, как всегда просыпаюсь - внезапно, будто лопнула в койке пружина и воткнулась в спину.
  Плескало за бортом Карское море. От воды несло холодом. Я побродил по палубе. Металл кое-где уже порыжел от ржавчины. В ватервейсе у камбуза валялись несколько щепок и пустая консервная банка. Я толкнул дверь и заглянул в камбуз.
  Вася сидел на полене возле плиты и смотрел на огонь. Привязанные проволочками кастрюли висели на стенках, покачивались. Пахло чадом и газами от дизеля.
  - Я не умею печь хлебушек, - сказал Вася. - И ужин на Вайгаче не я готовил, а Семен Семенович с флагмана. Я готовить плохо умею. И свидетельство поварское у меня липовое. Ребята сделали.
  - Так мне и казалось, - сказал я.
  - Вы меня на Диксоне выгоните? - спросил Вася и стал подгребать к плите мусор.
  - Если замена будет, - сказал я.
  - Может, я быстренько научусь, а?
  - Не знаю, - сказал я. - Это ведь не так уж просто.
  - Да. Не так уж просто, - повторил Вася тихо. - Как ребята тогда котлеткам картофельным радовалисьЕ И вы радовались.
  - Радовался, но не только котлеткам.
  - Хорошо, когда люди радуются, - пробормотал Вася. - Или смеются.
  - Это так, - сказал я.
  - Может, ребята на меня не очень сердятся, а?
  - Дружище Вася, нам еще долог путь. Может статься, кто-нибудь и не вернется из него. Он трудный, наш путь. Матросы не понимают этого. Они еще слишком молоды. Я понимаю за них. Людям придется много работать. Людям будет трудно там, впереди, во льдах. Их надо хорошо кормить. Надо быть повариным асом, чтобы готовить в этих условиях вкусную пищу.
  - Я понимаю, - сказал Вася и зачем-то потрогал пальцем подошву ботинка.
  - Ты учись. На будущий год найди меня в Ленинграде. Я тебя в другой рейс возьму. Слышишь? Учись обязательно.
  - Спасибо, спасибо. И простите меня. А коком я стану. Тут десять классов иметь не обязательно. Может, таким образом и утрясется моя судьба. Хорошо тогда за ужином былоЕ И плавать буду, путешествоватьЕ
  На Диксоне старпом нашел другого повара - крепенькую, здоровенькую даму. В те времена двух Вась из нее можно было запросто выкроить.
  - Хватка у нее есть, - сказал старпом. - Это точно. Я пробовал ее потрогать, так она меня так хватила! До сих пор ребро потрескивает. Морячина насквозь соленая. В сорок пятом лРылеев» у Борнхольма подорвался на мине. Так она на нем буфетчицей плавала. В Швецию их шлюпку вынесло. Опытная баба. Марией Ефимовной звать.
  - Мой бог, - сказал механик, когда наш новый кок перелез через борт. - Мой бог! - И перекрестился. - Знаете что, Константин Петрович, - добавил он чуточку погодя. - Знаете, сколько мне этот ваш Васька крови и желудочного сока испортил, подлец такой? Огнеупорной глиной вместо хлеба кормил. Да. Вредитель он закоренелый. Ведь и трубы он разобрал тогда, чтобы его не выгнали еще на стоянке. Да. Я вас, Константин Петрович, попрошу: штаны я ему решил подарить. Хорошие они еще совсем. Великолепные просто штаны. И китель тоже. А то костюм у него, так сказать, слабый. Ехать-то отсюда далеко. Вообще, молодой этот Васька и неустроенный какой-то. Так вы вот передайте ему, пожалуйстаЕ
  Тоскливо пасмурное небо в Арктике, будь оно неладно. Кажется, никогда больше солнце не пробьется к земле. Тучи над Диксоном, как серая, мокрая вата, льнут к самой воде, задевают скалы.
  Ледокол тремя сиплыми гудками позвал нас за собою и медленно побрел к выходу из бухты. Черный дым из труб стлался над водой.
  Из трубы нашего камбуза дым шел тоже.
  Вася стоял на краю причала. Плакал. Фанерный чемоданчик он отнес подальше от воды. Холодный ветер порывами задувал с моря. Чемоданчик под напором ветра покачивался. Вася плакал и локтем закрывал лицо.
  Вся моя команда топталась вдоль борта. Механик выглядывал из машинного люка, морщился.
  - Отдавайте скорее швартовы, старпом, - приказал я. - Отдавайте их скорее, черт вас всех подери.
  Мария Ефимовна начала работу с того, что прочитала нам лекцию. Она опиралась на знаменитого французского гастронома Брилья-Саварена, автора книги лФизиология вкуса». В лекции так и мелькали блестящие афоризмы. Например: лМир - ничто без жизни, а все, что живет, то питается»; лЖивотные жрут, а человек - ест; но только культурный человек ест сознательно»; лМоя цель - не только поддержание ваших жизней, но и их продление». И т.д., и т.п.
  Нам сразу стало ясно, что Мария Ефимовна происходит из интеллигентной семьи. И действительно, на Дальнем Востоке даже есть мыс, названный в честь ее деда - знаменитого адмирала-гидрографа царских времен.
  Во времена гражданской войны семейство развалилось и маленькая Ефимовна выпала из него в Новоладожский женский монастырь. Оттуда ее выудили чекисты, и она попала в детскую колонию - в знаменитое Болшево.
  Кровь деда привела ее к морю. Она плавала во всех возможных для женщин без образования ролях: уборщицей, буфетчицей, поварихой, камбузным рабочим, дневальной, коридорной, официанткой. Была даже барменшей.
  Накануне войны Мария Ефимовна работала на буксирчике лЛьдинка». Они раскантовывали большие корабли в тесных углах порта и дальше Кронштадта нос не высовывали.
  В сорок первом лЛьдинка» стала грозным кораблем Краснознаменного Балтийского флота.
  На этой грозе линкоров Машенька Норкина установила примус и при помощи примуса кормила пятерых представителей лчерной смерти», как называли наших моряков фашисты.
  Капитаном был старик по фамилии Круглый. Высаживали они несчастные десанты, роты лчерной смерти» выводили на дорогу к бессмертию. Переставляли буи на фарватерах и шастали по минным полям, как по паркету.
  В декабре сорок первого лЛьдинка», обросшая льдом, инеем, запорошенная снегом, выбиралась от Сескара в кромешной тьме и метели.
  Капитан Круглый знал залив лучше, чем дважды два, и на эту тему прожужжал экипажу обмороженные уши. И здесь вывел лЛьдинку» точно в родную бухточку. Ошвартовались к первому попавшемуся катеру. Беспокоить уставших коллег на катере не стали, завели сами веревки и повалились спать.
  А у Машеньки керосин кончился, она полезла на катер кока искать или моториста, чтобы разжиться горючим и к утру вскипятить чай.
  Машенька заметила, что люк на катере светится. Она еще подумала, что ребята нарушают светомаскировку, хотя, правда, метель мела во всю ивановскую. Короче говоря, увидела она через люк немецких военных моряков, которые, как и положено морякам, пили шнапс и играли в карты. От этого видения у Машеньки остро перехватило живот, тут она еще вся ознобилась на метельном ветру. И взмолилась про себя: лСпаси меня, Богородица, и помилуй!» С беспорядочными молитвами на устах пролезла по катеру, убедилась, что ходовая рубка изнутри с кубриком не соединяется, в машинном отделении никого нет и что выйти фрицы могут только через две дыры - световой люк и палубный люк. Если обмотать заглушки люков снаружи веревкой, то из катера и черт не вылезет. С этим соображением Машенька и прибыла к мирно спящему моречману капитану Круглому.
  Старик не проявил того змеиного хладнокровия, которое проявила матрос без класса. Он понял, что залезли они не в родную бухточку, а в какую-то губу, где уже базировались немцы. И острым желанием старика было бежать прямо в исподнем на мостик, отдать швартовы и попробовать незаметно убраться восвояси.
  Но Машенька, пока Круглый натягивал ватные штаны, объяснила свой план: прихлопнуть люками фрицев, отдать швартовы не свои, а катера, и удирать с фрицами под бортом. Немцы по своим сразу стрелять не начнут, даже если и поднимут шухер. В этом была логика. И Круглый, подпоясав брюки и натянув ватник, утвердил план эвакуации.
  Счастье оказалось с ними, как чаще всего бывает со смелыми. И капитан Круглый, который, не приволоки он трофейный катер с живыми фрицами, загремел бы в штрафбат, представил матроса без класса Норкину к ордену Красной Звезды. Получила Машенька медаль лЗа отвагу», чем огорчилась навеки, хотя такая медаль на женской груди, мне кажется, выглядит даже заметнее и уважительней.
  лОтвагу» свою Мария Ефимовна носила на парадной одежде постоянно - как брошку.
  И на сенегальское сухопутье она сошла при медали, по дороге заметив капитану третьего ранга:
  - Ты, пассажир, так пуговицы надраил, что черные очки надо покупать! - И ткнула остолбеневшего пассажира цветным зонтом в пуговицу.
  Очки, людей в очках, особенно в темных, Мария Ефимовна не переносит.
  На пирсе она вежливо поздоровалась с маленьким человечком.
  - Доктор наш. Отличный. Женьке Федоровой в шторм втулку выпотрошил, - объяснила Ефимовна мне.
  - Какую втулку, Мария Ефимовна? - спросил я.
  - Ясно какую: аппендикс вырезал.
  Она открыла зонтик, и мы начали прогулку вокруг акватории порта Дакар, защищенного от океанских ветров полуостровом Зеленый Мыс.
  - Маленький, а удаленький, - продолжала Мария Ефимовна о докторе. - Поддубного, царство ему небесное, напоминает. Только ест некультурно. Чавкает так, что в суповой миске щи рябят. Вы куда отсюда?
  - Черт знает. Кажется, порт Нуар.
  - Плохо. Там, как в Занзибаре, ничего, кроме слоновой болезни, не купишь. Или чесотки. Я после Занзибара Вячеслава Ивановича Овцова - знаешь такого капитана?
  - Нет.
  - За неделю от чесотки вылечила. Все доктора отказались, а я - за неделю!
  Мне можно было не спрашивать, каким лекарством Мария Ефимовна вылечила капитана. У каждого ныне свое хобби. У Ефимовны оно медицинского характера. Ото всех болезней она советует лечиться машинным маслом. Не думайте, что моя старинная подруга невежественная серятина или грязнуля. Нет, на чистоте она просто помешана. Потому, вероятно, по закону контрапункта, по закону противоположностей, которые сходятся, она и обнаружила целительный бальзам. И действительно многих, включая меня, вылечивала от различных ячменей, воспалившихся ссадин и даже радикулита.
  Последнее время плавать Ефимовну не пускали и по возрасту, и по вредности языка. Работала она на отстойном судне лКлязьма».
  Чем только эта лКлязьма» не была! Отопителем, плавзверинцем, общежитием строителей кондитерской фабрики, складом и даже учебным объектом пожарников, которые ее и доконали.
  Пока существует судно, на судне есть экипаж. Экипажу положено казенное питание. Значит, есть и камбуз, и артельный, и буфетчица. А значит: интриги с поваром - есть, споры с артельным - есть, вечерний лкозел» в кают-компании - есть.
  Без лкозла» Марию Ефимовну не представишь. Играет она классно. Правда, еще и жульничает и передергивает - так веселее. Да и проигрывать терпеть не может. Победитель Марии Ефимовны рискует получить на голову большой ушат не совсем литературных слов. В былые времена молодые штурмана обходили Ефимовну по другому борту. Ее развлечением было уязвлять их морское достоинство по поводу или без него. Но все Ефимовне прощалось, потому что любила она своих соплавателей, как родных детей или братьев.
  Нос у Марии Ефимовны утиный. А я заметил, что женщины с утиным носом часто одиноки, но умеют устраивать чужие судьбы по своему вкусу и вовсе даже бескорыстно. Если на бульваре вы увидите троицу женщин, идущих взявшись под ручки, то в центре обязательно окажется с утиным носом, и она будет держать пристяжных, а не они будут держаться за нее.
  Мария Ефимовна гнедым коренником галопировала всю жизнь.
  - Кем служите на лЛитве», Ефимовна? - спросил я.
  - Кастеляншей, Викторыч. Сам начальник пароходства пригласил! Иди, говорит, перед пенсией среднюю зарплату округли. Я за тебя в кадрах лично поручусь, говоритЕ Обожди, Викторыч, грузовики пропустим. Боюсь их после моряЕ
  И я боюсь автомашин на городских улицах несколько дней после возвращения из рейса.
  Мы пропустили грузовики со штабелями замороженных тунцов в кузовах. И вышли из порта.
  Две сенегалки сидели на земле за воротами. По яркости и красочности они напоминали купчих Кустодиева. Но профессия у них была более древняя.
  Пышные африканские Магдалины вызвали в сердце Ефимовны неожиданную реакцию. Она попробовала завербовать их в Россию к моему другу Пете Ниточкину.
  - Петр Иванович с ног сбился: домработницу ищет. Ему бы эту пару на свой пищеблок приспособить. Елизавета Павловна за нас с тобой, Викторыч, свечку Николаю Морскому поставила быЕ - И, удивив меня, который давно Марии Ефимовне не удивлялся, заговорила с африканскими Магдалинами на афро-английском наречии:
  - Н'дей йо! Мать моя Вуд ю лайк ту гоу ту Рашиа ту ворк эт ве китчен?
  - Джарджефф! Джарджефф! Н'Диай! - радостно сказала та сенегалка, которая была моложе и красивее. И выпустила из неволи цветастой, переливающейся всеми красками тропиков одежды левую грудь. Коричневую, с матовым налетом утреннего винограда грудь. Бледнеющую к соску, чтобы вспыхнуть в нем бутоном гвоздики. Совершенной формы женскую грудь, рядом с которой даже атомная боеголовка или обтекатель космической ракеты покажутся зубилом питекантропа.
  А то, что на свет божий была выпущена только одна грудь, а не обе, усилило мое потрясение.
  На чисто русском языке я почесал затылок и, возможно, даже покраснел. А сенегалка добила меня. Она, улыбаясь улыбкой Джоконды и глядя мне в глаза, подняла руку и прижала пальчиком сосок! И миллион тонн тринитротолуола бабахнули мне между глаз, в мою душу и в моего бога.
  Мария Ефимовна поволокла меня в сторону от прекрасных образов и символов простодушной Африки, бормоча:
  - Поставила бы мне свечку Елизавета Павловна! Вот кадры - так это кадры! А ты жениться-то не собираешься?
  - Успокойся, Ефимовна. Собираюсь. Насмотрелся на мусульманский мир и решил даже, что пророк Али прав. Если что и погубит христиан, то это их обычай брать только одну жену.
  Мы шли по бульвару Гамбетты, огибая огромный ковш дакарского порта.
  Солнце пекло сквозь высокие облака. Редкие деревья были серыми и жидкими. Магазинов не было. Трамваев не было, троллейбусов не было, автобусов не было, такси не было.
  Пакгаузы. Мачты и трубы судов над крышами пакгаузов. Пустынность. Пыль на лопухах. И, несмотря на жару, выпить хочется не прохладительного, а как раз горячительного.
  - Н-да, - сказала Мария Ефимовна. - Покурим. У тебя какие?
  - Польские гвоздики.
  - Дожили! У меня лБеломор».
  Потом мы похвастались друг перед другом зажигалками и обменялись ими.
  - Скучной дорогой ты меня ведешь, - сказал я. - Сенегальская глубинка. Ноги гудят с непривычки.
  - Подожди. Есть тут местечко. Там посидим. А вообще, мила только та сторона, где пупок резан.
  Она вывела меня на маленькую площадку, совсем безлюдную, окаймленную зарослями кустарников с яркими цветами, которые не пахли. За кустарником был двухсотметровый обрыв. И - океан.
  Даль океана была густой синевы, она впитала свободу трех тысяч километров межконтинентального простора.
  От дали и обрывной пропасти кружилась голова.

«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»