«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»

Прочитано: 57%

  Через час на вахту. Спать бы надо этот час. Устал за последние дни до смерти. Скорее бы в океан, скорее бы остались за кормой каналы, проливы, Англия и островок Уэссан.
  Скольжение между отражениями. И вдруг резкие вибрации, бурление под кормой - дали задний. Осторожно притуляемся к кустам свай. Очевидно, будем ждать в расширении встречный супер. Лебеди тоже тормозят, делаются степенными, не хотят нас обгонять, торжествовать свою победу. За кустами свай - лиственницы. Желтая бабочка влетает в каюту. Пышная, прекрасная трава над водой. Среди такой травы сам хочешь стать коровой.
  лВо всей этой пышности не было ни здоровья, ни молодости; все прогнило, состарилось, стебли налились соками, но это была всего лишь слоновая болезнь. ДЗанятоУ - гласила надпись на ручке уборной, а за дверью красивая и недовольная девушка мочилась на шпалыЕ»
  Так крушит эту красивую землю бывший корабельный кок Вольфганг Кёппен. Плоть жаждет жизни, душа полна страха.
  Вот они, те, о ком он пишет: матерчатые аккуратные грибки среди лиственниц, под ними аккуратные раскладушки; с раскладушек, устроившись на ночевку, доброжелательно машут нам пивными бутылками немцы.
  лЯ принадлежу к тому сословию, которое призвано вызывать злость», - крепко сказал бывший корабельный кок. Он хочет ненависти к себе. Вызывает огонь на себя. Его ненависть к родному мещанству и подлости дошла до предела. Никто, кроме писателя, не решается пока на это. Ни политики, ни ученые, ни черт знает кто. Потому, вероятно, что никто не любит свой народ так горько, нежно и глубоко.
  Бог в помощь, бывший корабельный кок! Примите мое почтительное уважениеЕ
  Я высовываюсь в окно каюты. Майн готт! Из нас в аккуратную воду Кильского канала на аккуратных лебедей течет соляр! Механики лопушат, и можно налететь на крупный штраф, если засекут лоцмана. Звоню на мостик. Трубку берет вахтенный третий штурман. Потом его голова стремительно высовывается за крыло мостика над моим окном и так же стремительно исчезает.
  Красные огни впереди сменяются зелеными. Бурлит под кормой. За бортом медленно проплывает номер пикета л362». Задержка здесь может стоить мне сплошь бессонной ночи.
  ВагалавайяЕ
  В ноль часов я принимаю вахту и вхожу в темноту ходовой рубки. Там, невидимые во тьме, три немца - лоцман, его ассистент, на руле - канальный рулевой.
  - Гуд найт, мистер пайлот!
  - Гуд найт, мистер мейт!
  Я становлюсь к телеграфу.
  Черная земля скользит внизу за бортом. Цепочка зеленых огней уходит к небесам. Отражения дрожат и переливаются. Подсвеченные фонарями цифры километров и номера пикетов. Прожектора паромных переправ. Красные огоньки автомобилей, заплутавших в ночи Ютландского полуострова. Встречные суда. Плеск воды, сжатой между бортами.
  ВагалавайяЕ Привязалось это слово, как только я увидел двадцатимарочную банкноту. На одной стороне скрипка, смычок и флейта, на другой - мужественно-мужское лицо немецкой женщины. Под Брейгеля. А на металлической марке - дубовые листья и орел. Музыка женского мужества среди листьев и под сенью орлаЕ
  Смогу я когда-нибудь преодолеть в себе еще в детские годы зародившуюся неприязнь к этим людям?.. Смогу, потому что уже люблю Бёлля и Кёппена.
  Капитан спит на диване в штурманской рубке. Он довольно грузный, чем-то похож на актера Евгения Леонова. Тот случай, когда волевая профессия не удлинила подбородок, не зацементировала скулы, не наспринцевала в зрачки свинца и стали. Человек с юмором - пока это все, что я о нем знаю.
  Время от времени захожу в штурманскую, чтобы отметить траверз приметного местечка на карте.
  Над штурманским столом висит отрывной немецкий календарь - презент шипшандлера в Хольтенау. Девять месяцев мне предстоит начинать ночную вахту с отрыва листка этого календаря. Хорошенький немецкий мальчик в матроске заснул, положив белокурую головку на стол. Слоны, каравеллы, голуби с письмами в клюве, раковины южных морей и кораллы витают вокруг - они ему снятся.
  Спит вокруг Западная Германия.
  Три немца в темноте рубки лопочут и лопочут между собой. И это мне не нравится. Когда старший лоцман произносит команду по-английски, то далеко не сразу отличаешь ее в потоке чужой быстрой речи.
  лВаши желудки, ребята, битком набиты сороками» - так хочется мне сказать лоцманам. Их лиц во тьме я не вижу. Ясно только, что это мужчины очень большого роста. Я, пожалуй, смогу пройти у них между ног, только слегка нагнув голову. Чиф-пайлот хром, с палкой, в возрасте. Вполне возможно, что у него в бедре сидит кусок уральской стали.
  Я вдруг ухмыляюсь, представив, как крупно могло не повезти нашему разведчику, который в запарке в темноте хватанул такого лязыка», как чиф-пайлот. Хватануть-то хватанул, а потом Ване стало и кюхельбекерно и тошно, ибо эти сто десять килограммов тащить надо было на своем горбуЕ
  Дело они, конечно, знают превосходно. И вежливые мужчины. Не забывают, что лоцман при выполнении обязанностей является только советником. Они продают опыт, но не ответственность. Питаются они, по правилам Кильского канала, на судне бесплатно. Кроме того, я обязан по требованию лоцмана обеспечить его закусками, чаем, кофе и тому подобным лза плату по себестоимости». Никакой платы за дрянной кофе и бутерброд с засохшим сыром, конечно, никто с них не беретЕ
  Впереди скопление огней. Лоцман просит дать лсамый малый». Потом лстоп». Я решаю проверить на всякий случай готовность боцмана на баке и якорей в клюзах. Включаю трансляцию. Темно. На ощупь щелкаю нижним правым тумблером - обычно там включение линии на бак. К пультам в рубке лНевеля» я еще не привык, выключателей на панелях торчит добрая сотня. Короче говоря, мой мягкий баритон: лНа баке! Боцман! Или кто его заменяет! Стать к левому якорю!» - разносится по всем линиям трансляции, по всему спящему судну, по всей Шлезвиг-Голштинии, по всему Ютландскому полуострову, по всей северной части Европы.
  Немцы хохочут, в рубку врывается начальник радиостанции, брызгает пеной, под палубами матерятся восемь десятков сонных глоток. Конфуз. Ладно, сейчас все-таки не до конфузов. Впереди куча мала из судов. Пробка. Лоцман командует отдать левый якорь и сразу несет что-то по-немецки коллегам. У меня нет времени переключать трансляцию, и ничего не остается, как опять во всю ивановскую, на всю северную часть Европы: лОтдать левый якорь!» Радист вырывает микрофон. Я спрашиваю лоцмана по английски: лСколько смычек?» Он не понимает или не слышит. лСколько смычек в воду, черт вас подери?!» Радист возвращает микрофон, включив линию на бак. Гремит цепь, высучиваясь из клюза. лЗадержать канат! Сколько на клюзе?!» С бака доносится один удар в колокол. До ближайшего судна метров двадцать, а мы еще двигаемся, чуть-чуть, но двигаемся. Надо давать задний. Чего лоцман молчит? Я уже кладу руку на телеграф, когда замечаю рядом капитана. Он стоит в накинутой на плечи кожаной куртке, ежится на сыром сквозняке, потом зевает и наконец говорит: лНе надо задний. Коробка пустая. Задержимся. Чего меня не позвали?» - лНе успел». Сейчас, по идее, он должен мне выдать хороший бенц. Не выдает. И сдерживаемого раздражения я в нем своей шкурой не ощущаю тоже. Отличный капитан, ибо спокоен без всякой натяжки и актерства. Еще раз зевнул и уткнулся в окно.
  Немец-рулевой доводит судно к сваям, легко касаемся их.
  Тишина. Я выключаю ходовые огни. Это надо было сделать немного раньше. Включаю якорные. Впереди высокая корма датского сухогруза, позади демократический немец, он тоже отдал якорь. Чего-то ждем. Слышно, как по радиотелефону перелаиваются диспетчеры канала. Я в штурманской рубке пишу черновик вахтенного журнала. Немецкий мальчик в матроске спит, положив белокурую головку на стол. Под ним красное число: л22». Черт возьми! Двадцать второе июня! И как я раньше не отметил этот факт?
  Капитан опять укладывается на диван.
  - Какого вы года, Георгий Васильевич?
  - Двадцать восьмого.
  - Сегодня двадцать второе июня. Как для вас началась война?
  Он отвечает так, как будто в вопросе нет никакой неожиданности, как будто не надо напрягать память, возвращаясь на двадцать восемь лет назад.
  - Сидели во дворе за поленницей дров, резались в карты. Шла тетка Никифоровна, объяснила, что случилась беда, но мы фрицев шапками закидаем. Отец, правда, другого мнения был. Потом, помню, перегородки начали на чердаке ломать. У нас чердак был разделен на индивидуальные ячейки для разных нужд. Столько в чердачной пыли интересного нашли! И сабли старинные, стертые, и картины, и книги удивительныеЕ Потом чердак песком засыпали, брали песок от церкви на Лиговке, не помню, как церковь называлась, песок с костями перемешан был - раньше там кладбище былоЕ
  - В блокаду оставались?
  - Нет. В Пермскую область эвакуировалисьЕ Там по-пластунски ползали и с парашютом прыгали, но двадцать восьмой не дотянул до фронтаЕ
  - Да. Двадцать седьмым кончилось. А парашюты почему? В космонавты готовились?
  Он хмыкнул:
  - Скоро вы, Виктор Викторович, убедитесь, что мы здесь все космонавты. Только с первой ступени ракеты-носителя и без портретов в газетахЕ

27.06.69

  До Африки около сорока миль, около сорока миль до гробниц Сиди-Игагана и Сиди-Бу-Сенсу. Ветер дует к берегу, но ко мне на дневную вахту прилетела африканская бабочка. И в подтверждение того, что она не привиделась, прилетел еще здоровенный африканский жук - возник из синего душного океана.
  Меридиональная высота солнца восемьдесят градусов. Днем жара, а ночная вахта была неприятная. Холодный ветер тискал теплые волны. Густой пар поднимался над океаном и сразу конденсировался в крупные капли. Слой тумана, мглы и капель метров в пятнадцать. Задний топовый огонь светил выше этого слоя ясно и четко. Передний топовый распускал с обеих сторон мачты мутные, туманные усы. Звезды не просматривались. Холодный ветер и теплые испарения вырастили мне здоровенный ячмень на левом глазу.
  Всю вахту я одиноко фыркал. Всплыла вдруг фраза: лНедолго мучалась старушка в бандита опытных руках». Фраза повторялась то в скорбном, то в юмористическом, то в сочувственном, то в вопросительном ключе, и каждый раз я фыркал, удивляя идиотским поведением рулевой автомат, радар и станцию пожарной сигнализации. Не знаю, кто сказал про старушку и при какой обстановке. Быть может, слова произнесены трагическим шепотом над теплым трупом без всякого юмора, но вот стоишь ночную, собачью вахту один, у окна рубки, недалеко от марокканских берегов, вытираешь капли с ячменя на глазу и хихикаешь. И такой у тебя контакт с тем типом, который сложил эти дурацкие слова, такое с ним чувствуешь душевное родство, что начинаешь верить и во вселенское братство. Однако и настораживаешься: нет ли здесь симптомов психического расстройства?
  Мне подарили перед рейсом куколку - черный нелепый чертенок. Я повесил его в каюте на нитке. Все вокруг чертенка качается, нитка скручивается и раскручивается, но в моменты затишья он упорно поворачивается ко мне хвостом. Я его поверну к себе рожей, а через минуту он опять показывает хвост. Я в нитку вставил нечто вроде маленького вертлюга. И все равно, в нарушение всех законов физики и теории вероятности, он поворачивается ко мне только хвостом. И так много на этого чертенка тратишь внимания, что опять задумываешься о своей психике.
  Вот еще пример. День начинается для меня с приемки сигналов точного времени. Без пяти полдень я захожу в трансляционную будку с двумя секундомерами в руках. Москва, прорываясь сквозь помехи, заканчивает очередную музыкальную передачу лМаяка». Я слушаю музыку и смотрю на мигающие лампочки трансляционной установки, курю послеобеденную сигарету. Сигналы времени предваряются пятью повторами из лПодмосковных вечеров», потом шлепаются на барабанные перепонки шесть отрывистых точек. С шестым шлепком я включаю секундомеры и отправляюсь в штурманскую. Там ждут не дождутся два хронометра - совершенно одинаковые. Но почему-то один у меня любимый, другой пасынок. Любимчика я проверяю по хорошему секундомеру, пасынка - по дрянному. И я знаю, что до конца рейса ритуал будет именно таким. Потом записываю в журнал поправки и завожу хронометры, перевернув их вверх брюхом, как щенков. И любимчика я переворачиваю ласково, а пасынка безразлично.
  Из самоанализа я сделал вывод: необходимо будет в Лас-Пальмасе выкопать на берегу какое-нибудь растение, чтобы растить его в каюте, ухаживать за ним, волноваться за его судьбу, гадать о влажности его почвы и радоваться появлению новых листочков. И читать надо больше. За две недели прочитал одну книгу - лОчерки былого» С. Л. Толстого. Спокойная книга, написанная спокойным человеком в спокойной обстановке, - так мне показалось.
  На родине кенарей
  Копенгагенский лКлуб-интим» организовал лотерею, главный выигрыш которой - недельное пребывание в Лас-Пальмасе с некоей Ирэн - молодой домашней хозяйкой, отличающейся самым пышным в Дании бюстом и прочими необыкновенностями.
  лЭкспресс», итальянский журнал
  Итак, мы прибыли в места, откуда разлетелись по всему миру канарейки. Лучшие и самые отчаянно смелые русские сатирики насмерть боролись и борются с этой желтенькой птичкой. Только фикусу еще достается так много ядовитых стрел и сокрушительных ударов мечом. О борьбе русской интеллектуальной общественности с канарейками и фикусами можно написать увлекательное исследование. А подсчитать гонорар, полученный сатириками за сокрушение мещанства через его желтенький атрибут, пожалуй, невозможно.
  Мало кто знает, что испанцы всеми силами противились разлетанию канареек со своих островов. Они, например, коварно продавали только канареечных самцов. За вывоз самок закон наказывал кроваво. И вполне возможно, наши сатирики остались бы без материала, если бы испанский парусник не выскочил у берегов Италии на рифы и не развалился. Желтенькие утешительницы, украшавшие жизнь испанцам на паруснике, улетели на остров Эльбу, а оттуда попали и в Россию.
  Таким образом, море внесло свою лепту в арсенал мещанских атрибутов. Вероятно, поэтому я люблю канареек и фикусы.
  Стоим на якоре в гавани порта Ла-Лус и Лас-Пальмас на острове Гранд-Канарии.
  Сразу заметно, что Суэц закрыт. Гавань и рейд битком набиты - сейчас сюда заходит ежедневно до шестидесяти судов.
  Полдень, моя вахта. Беру бинокль и начинаю знакомиться с соседями. Панорама слева направо.
  Между нами и набережной беспробудно спит ржавый, замызганный кораблик. С большим трудом разбираю флаг - португальский, весь в дырах и грязный, как чулки нищей старухи. Кораблик зовется ни больше ни меньше как лПионер океана». Далее испанский сухогруз. лПантиведра». Его трубу украшает синяя акула и буква "Р".
  Японский траулер, порт приписки Токио, какая-то лМару». Далеко забрались япошки, проржавели сильно. Надувные кранцы колышутся под бортом, выцветшее восходящее солнце болтается над слипом.
  Танкер лФурико» из Бильбао стоит так близко, что когда нас водит на якоре, то кажется, мы обязательно врежем носом в его аккуратную красную корму.
  Две парусные рыболовные шхуны неизвестной национальности. Грек. Грек такой грязный, что напоминает кота, который вылез из дымовой трубы. Греческие буквы на борту, хотя и принадлежат бывшим нашим единоверцам, так же непонятны, как японские иероглифы. Тайна греческого алфавита мучает меня уже давно.
  Фоном всем этим ребятам служат высотные дома Ла-Луса и коричнево-зеленые пальмы набережной.
  Ближайший сосед справа - израильский рыболовный траулер с синей контурной шестиугольной звездой на флаге и трубе. Сети и мусор свалены на слипе в одну кучу. Куда смотрит израильский старпом?.. Ха! Израильтянин снимается с якоря, не убирая забортного трапа. Трап висит косо - все-таки их старпом разгильдяйЕ Куда они потащились? Ага, к шведской плавбазе лКеймен», порт приписки Стокгольм. Будут сдавать улов или брать тару.
  За шведской плавбазой у восточного мола гарцуют на швартовых аристократы - пассажирские лайнеры. У одного флаг оранжево-бело-синий. Такого флага нет в справочнике - значит, из вновь родившихся молодых государств.
  По корме мрачная громадина английского танкера лБританская энергия». К лБританской энергии» бесстрашно приближается с моря крохотный СРТ под нашим флагом и шлепается на якорь. Крошку зовут лИней». Странно видеть здесь блестку льда. И странно думать, что на таком СРТ я впервые пересек океан. Это былоЕ Это было, дай бог памяти, в 1953 году!
  В гавани есть еще одно наше судно - лКамчадал». Утром бегали к нему на вельботе, узнавали, есть ли смысл отправить с оказией письма. Но лКамчадал» идет на Гонконг, потом в Японию и уже тогда на Камчатку. От Камчатки письма будут лететь еще десять дней. А всего - дней семьдесят, - игра не стоит свеч.
  Это все мирные кораблики, трудяги. Теперь посмотрим на мол Арсеналь. Пять миноносцев, десантный корабль, военный танкер. На вояках висят такие огромные флаги, что напоминают хвосты павлинов. Орлы и колонны, увитые красными лентами, - испанцы. По густо-серому фону боевых надстроек ползают белые пятна матросских роб.
  Ну вот, тридцать минут вахты уже позади.
  Посмотрим сам Ла-Лус и Лас-Пальмас. Конечно, красиво. Но геометрия современных зданий нарушает пластику береговых холмов. И мало зелени. Пальмы вдоль набережной и редкие кусты с красными цветами колышутся в окулярах бинокля.
  Реклама неизменных лФилиппса» и лПепси».
  Пустынный пляж между набережной и урезом воды, тусклый песок.
  Апельсиновые корки на тусклой воде.
  Мальчишки носятся по гавани на ящиках-лодочках под красными парусами. На парусах тоже лПепси». Мальчишки лихо меняют галсы, перекидывают реек паруса над головой, машут руками, орут: лРуссо!» И с такой странной интонацией орут, что непонятно - приветствуют они нас или почему-то над нами смеются.
  Две подозрительные личности подходят близко к корме на шлюпке и бросают за борт якорь-камень. Рыбу не ловят, на отдыхающих не похожи. Шпики? Или ждут возможности для лченча»? Когда замечают, что я навожу на них бинокль, нагло и вызывающе кладут ноги на бортик шлюпки и зевают. Не нравятся мне эти ребятаЕ
  Перевожу бинокль. Маленькие домики левее высотных зданий Лас-Пальмаса, по гребню холма, голубые, розовые, оранжевые, хранят в себе нечто странное, неизведанное, мавританское, древнеиспанское. От них пахнет лАлжирским пленником». Но какое тусклое, пасмурное небо, хотя солнце и сквозь него уже обожгло кожу на лице.
  На палубе старпом со старшим механиком ведут разговор о кладовке. Разговор полон испанского темперамента. Стармех - дед - явочным порядком захватил кладовку. Старпом - чиф - в отместку повесил на первый трюм замок и не дает деду ключ, а в трюме машинные шмутки. Чиф утверждает, что машина ворует из трюма ветошь, которая принадлежит палубе. Дед обвиняет чифа в том, что он берет расписки за тропическую робу и хочет высчитывать за нее деньги, а один раз в три года положено робу выдавать бесплатно. Чиф, не будь дурак, говорит, что мотористы лазают в первый трюм с сигаретами, а в трюме краска - огнеопасное вещество, а под трюмом топливные танки, и ключ он все равно не даст. А дед, не будь дурак, говорит, что он не даст на палубу распылители для этой самой краски и матросы весь пароход в тропиках будут мазать обыкновенными кистями. Старпом в пылу этого испанского спора допускает крупную стратегическую ошибку: говорит, что плевать хотел на распылители (потом ему это дорого обойдется) и пускай дед идет на огород и успокоит нервы сельскохозяйственным трудом.
  Начинается, думаю я. А ведь мы в рейсе еще только полмесяца.
  Огород у нас на крыше кормовой надстройки. Землю привезли перед самым отходом - два грузовика. Под руководством деда были сколочены шесть ящиков и в них посажены редиска, лук и укроп. Маленькие веселые росточки уже торчат из черной земли. Всех интересует, что получится из сельскохозяйственной затеи деда. У будущей редиски две опасности: 1) океанские брызги засолят землю, и все погибнет, 2) редиска вырастет, но кто ее будет охранять от расхитителей?
  Мне нравится любовь деда к огороду, приятно смотреть на его возню со шлангами; нравится, как он пальцем приподнимает опавшие от тропической влажности росточки. Наш дед очень крупный мужчина, старый моряк и юморист. Его зовут Василий Васильевич. Чифа зовут Вадим Вадимович. Меня - Виктор Викторович. Почему-то нам троим это смешно, зато всем остальным - удобно: легко запоминается.
  В данный момент я полностью на стороне деда, так как не хочу платить кровные рубли за шорты тысячного размера и дрянную рубашку с погончиками.
  На мостик прибывает ревизор - пес Пижон. Чистокровный дворняга, черный с белым пятном на груди и белыми носочками на лапах.
  Пижону хочется с высоты мостика посмотреть на Канарские острова.
  В космический рейс на лНевеле» Пижон идет второй раз. Он родился в Индийском океане на борту теплохода лМоржовец» и был пятнадцатисантиметровым щенком переправлен на лНевель» в портфеле через океанскую зыбь. Его отца подобрали со льдины в Рижском заливе моряки лМоржовца». Отец отогрелся и дал потомство от моржовецкой суки.
  Первый раз в жизни Пижон сошел на землю в Бомбее. Он перепугался насмерть. Цветок на газоне, куст или автомашина пугали его до шока, и его эвакуировали обратно на судно.
  Этот во втором уже поколении моряк каждый день является на мостик и производит ревизию. Высшим начальством он явно признает капитана. Но главная его хозяйка - дневальная Таня. Любят они друг друга до смерти. И вообще он баловень всеобщий. И потому не может не кокетничать.
  Биографию Пижона мне рассказал рефрижераторный механик Эдуард. На судовом языке он зовется лреф». Реф здоровенный, добродушный и хитрый латыш, совсем обрусевший. Он, как и Пижон, старожил на лНевеле». Каждую новеллу реф заканчивает вопросом без адреса:
  - В прошлом рейсе на шестом месяце кончились сигареты. И у всех сильно упало моральное состояние. Радисты не вылезали из эфира - дыбали встречное судно. А дело было не так уж далеко от Антарктиды. И надыбали китобойную флотилию. Сошлись с ней. Ну, возглавил я инициативную группу, чтобы на китовую матку ехать за сигаретами и попутно развлечься там, как понимаешь: состыковаться там на орбите с бутылкой, например. Только китобойное начальство, конечно, не дураки. Не шиты они лыком, китобойные начальнички. Посылают к нам китобойца-снабженца. Он подходит с китом под бортом. Дохлый кит. Вместо кранца. Зыбь здоровенная. Ошвартовались. Мы им кидаем кораллы, они нам тройной одеколон для души и спирт для туалета. А ход имеем. И мы вперед подрабатываем, и китобои. Кит между нашими бортами все вздыхал и вздыхал. Потом выскакивает из него затычка, через которую он воздухом был накачан. Из дыры кишки полезли. Вонь ужаснаяЕ И как китобои могут терпеть такое годами?
  Это уже вопрос к мирозданию. Ответа на него реф не ждет ни от китобоев, ни от собеседника.
  Старпом отправляет меня на вельботе за уволенными на берег.
  - Тушите фонари, секонд, - говорит он. Мы еще на лвы». - Идите за толпой к причалу Санта-Каталина, а я останусь за вахтенного.
  - Есть!
  В первый раз я забираю пятьдесят человек. Вельбот перегружен. Но толпа рвется домой, толпе надоел уже Лас-Пальмас, толпа истратила деньги и не хочет опаздывать к очередной кормежке. Пакеты с тряпками, магнитофоны, электрогитары и сумки с бутылками сыплются с мола Святой Каталины в вельбот. Реф в огромном мексиканском сомбреро и пледе с кожаными накладками рушится со Святой Каталины последним.
  Говор, гвалт, смех, вопли, щелчки фотоаппаратов.
  - Оттолкнуть нос! Малый назад! - ору я командирским голосом.
  В гвалте моторист не слышит. Кроме того, он занят рассматриванием женской кофточки в прозрачной упаковке.
  Вокруг десятки катеров, шлюпок, вельботов, буксиров. Каждый метр Святой Каталины берется с бою. С мола наблюдают за нашими маневрами моряки из всех стран мира. Жуют резинку.
  - Малый назад!! - ору я, добавляя несколько интимных слов. Они помогают. Моторист перестает рассматривать кофточку и поднимает глаза на меня. - Малый назад!! - ору я в третий раз и тут замечаю, что нас отнесло уже черт знает куда и надо давать не лмалый назад», а лполный вперед».
  Моторист дает лмалый назад». Я ору:
  - Полный вперед! - и хочу провести румпель с правого борта на левый. Румпель сокрушительно ударяет в бороду нашего доктора и застревает в ней. Впереди ничего не видно, так как толпа стоит на ногах и головы закрывают обзор.
  - Сесть в носу! Простите, доктор! Стоп машина!
  Конечно, в самый неподходящий момент испанское десантное судно буксиры оттягивают поперек бухты. Не хватает врезать ему в борт или перевернуться. В носу никто не думает садиться. Я встаю во весь рост на банке. Очень неустойчивое положение. Непроизвольно вцепляюсь одной рукой в волосы доктора.
  - Средний вперед! Извините, доктор.
  Проскальзываем в свежую щель между причалом и отходящим десантным судном под самой его кормой. Господи, думаю я, только бы он винтом сейчас не крутанул!
  Не крутанул. Проходят мимо испанские миноносцы у мола Арсеналь, грек, японские лМару», израильтянин из Хайфы. Очень хорошо, что я изучал гавань Лас-Пальмаса в бинокль и по карте. Теперь это служит свою службу. Благополучно тыкаемся в родной борт.
  На трапе толпу пересчитывают. Нет четырех человек. Отваливаем за ними. Жмем полным. Испанские фашисты выдали пропуска на берег только до 18 часов. Позднее им не хочется видеть нашего брата.
  Несемся мимо лМару». Оттуда машут японцы, просят подвезти на берег. Матрос и моторист оборачиваются ко мне с немым вопросом. Интернациональное братство моряков, черт возьми.
  - Стоп! Полный назад!
  Вельбот превращается в рака. Кое-как подсовываемся под трап лМару». Прыгают пять японцев. Прем дальше. Дьявол! На встречном английском катере наша четверка. Воспользовались оказией и гребут домой. Но у нас японцы. Приходится идти к Святой Каталине, хотя нам уже нечего делать там.
  Японцы поочередно перебираются ко мне в корму и тянут лапы для благодарственного приветствия. Жму твердые руки японских рыбаков. Небогатые это ребята. Мешки с луком навалены у них возле самого капитанского мостика. Маленькие крепыши. Угощают сигаретами. Подносят зажигалки.
  Один пассажир очень живой паренек. Садится на корточки возле дизеля, с любопытством рассматривает, тыкает в дизель пальцем:
  - Рашен?
  - Иес!
  Паренек хохочет. Ему нравится наш дизель.
  Опять проходим испанские миноносцы у мола Арсеналь. Веселый рыбачок оборачивается, вскидывает руки, изображает ими автомат и в упор строчит по миноносцам: лТра-та-та!»
  Испанский офицер в ослепительной белизны форме выпучивает на нас глаза с борта миноносца. Черт бы побрал япошку! Он же сейчас под красным флагом, дурак! И у него не написано на лбу, что он с лМару». Получается, что советские моряки в испанском порту символически строчат по испанским боевым кораблям. Нечего сказать, шуточки! Есть от чего вздрогнуть.
  - Прекрати, болван! - ору я, но он все равно ничего не понимает. Хохочет. Опять лстрочит» - по следующему миноносцу. Ему не нравятся вояки, каких бы флагов они ни были, - так следует понимать его озорствоЕ
  Швартуемся к Каталине. Вытираю холодный пот со лба. Японцы вылезают. С мола машут какие-то шведы - просят подвезти на рейд. Я скрещиваю над головой руки: лНо!» Хватит на сегодня интернациональной дружбы.
  Ночь. Мигает зеленый огонь на южной оконечности восточного мола. Опять без единого огонька в окнах высотные здания Лас-Пальмаса. Погасли рекламы. Только на гористых дорогах Гранд-Канарии вспыхивают иногда фары полуночных авто.
  Лицо здорово горит. Рейсы на вельботе сделали свое дело. Сильнее всего обгораешь, когда солнце просвечивает сквозь легкую дымку облаков, отражается от близкой воды и вместе с ветром и солеными брызгами обрабатывает кожу.
  лИней» тоже пробрался в гавань и шлепнулся на якорь поближе к нам. Так и стоим - лКамчадал», мы и лИней». Штиль. Но лИней» покачивается, клюет носом на неприметной глазу зыби. Какой он маленький с высоты нашего мостика. И каким здоровенным он мне казался, когда я впервые в жизни подписал приемочный акт как капитан. У моего СРТ имени не было, только номер 4142.
  Я вспоминаю долгую игру в прятки со льдами среди островков архипелага Норденшельда. Шестнадцать лет прошло. И уже нет Кости Денисова. Вечный тебе покой, Костя. Долго я плутал по владивостокским улочкам, разыскивая тебяЕ
  Грустно. И тягостно тянутся часы ночной вахты. И вдруг ловлю себя на мысли, что мне не хочется на берег, в Лас-Пальмас.
  Надо верить предчувствиям. Ступив ногой на Канарские острова, я уже через какой-нибудь час был укушен обезьяной.
  Дело было на рынке. Обезьяна сидела на цепочке рядом со старухой испанкой. Я ждал, когда матросы сторгуют себе и мне джинсы. И от скуки заигрывал с обезьяной, давал ей трепать газету. Потом дал конфету. Она ловко развернула обертку, надкусила конфету и презрительно швырнула в пыль. Тут старуха налила обезьяне в миску молока. А я - дуралей - решил погладить мягкий обезьяний загривок. И был трижды укушен за руку мелкими острыми зубками. Старуха подняла крик. Смысл его был простым: не трогай животное, когда оно жрет. Я должен был это знать и без объяснений на испанском языке.
  У обезьяны были черные лапки и рожа, затаившая под внешней благожелательностью многовековую враждебную зависть к тем существам, которые далеко опередили ее по всем статьям. Такое мы наблюдаем и среди людей.
  Боль была пустяковая, но я не знал возможных последствий обезьяньих укусов. А не взбешусь ли я? - вот что пришло в голову. И через минуту я уже оказался в баре и смачивал ромом ранки. Две порции я принял и внутрь. Дрянной колониальный ром, но довольно крепкий.
  Со стены из полуклетки процедуру лечения наблюдал здоровенный уродливый попугай. Он был прикован к неволе, как и обезьяна, цепью. Попугай смотрел на меня поверх горбоносого клюва и жрал кукурузный початок.
  - Привет вам, птица! - сказал я попугаю, вспоминая рассказ Вити Голявкина. - Взбешусь я или нет?
  С горя купил Карменситу в розовом платье. Карменсита застыла в разгар отчаянного испанского танца. Рука с кастаньетами над черной головкой. Карменсита в картонной коробочке, крышка прозрачная. Еще покупаю Санта-Марию, покровительницу Канарских островов. Надо уравновесить отчаянный женский вызов Карменситы, ее кровавую розу в волосах, развевающиеся юбки и мерцание стекляшек на груди чем-нибудь противоположным. И Санта-Мария справляется с этой задачей. Грустное и тихое лицо задумавшейся крестьянской девушки. Руки сложены ладошка к ладошке и прижаты к груди. Ноги безмятежно попирают какого-то морского зверя, а может - крокодила. Длинные волосы расчесаны на строгий пробор и спускаются на узкие плечики. Статуэтка закреплена на обожженном куске дерева, рядом на кронштейне висит фонарик с огарком розовой свечки.
  Глупости, что только старинные вещички, памятники давних времен, - настоящий сувенир. В подделке под старину, в обмане подделкой есть и древняя душа народа, и его сегодняшний день.
  Ночью мы снялись на Гвинейский залив.
  Впереди был океан. И темнота. И дальняя, и дальняя дорога.
  Редактура мифа
  Население мира может увеличиваться вдвое каждые 30 - 40 лет, однако если закон, которому подчиняется рост числа ученых, будет действовать в течение еще двух столетий, то все мужчины, женщины и дети, все собаки, лошади и коровы будут учеными.
  Бывший министр просвещения и науки Англии профессор Бертрам Боуден
  13.07.1969 года я стоял на мостике теплохода в Гвинейском заливе, положив руку на машинный телеграф, и ждал, когда стрелка часов покажет 00.40, чтобы, выполняя приказания капитана, записанные в черновом судовом журнале, снять судно с дрейфа и повести в точку работы с космической станцией, отправляющейся к Луне.
  лНевель» покоился в дрейфе с небольшим креном на левый борт - парусили высокие надстройки и корпус.
  Вселенная была обнажена и прекрасна. Она раздевается, как и мы, по ночам. Млечный Путь, Малый Пес, Змееносец, Южная Рыба, ДеваЕ Звезды лучились и вели хоровод - лукавые девы без одежд, стыдливости и предрассудков. А я чувствовал себя как старец у ложа Сусанны. Или как все вообще мы, мужчины, себя чувствуем, глядя на прекрасную обнаженную женщину, к которой нам не суждено добраться. Здесь и смертная тоска до скрежета зубов, и замирание духа от ощущения полноты жизни. В неудовлетворенности - великий смысл, но она танталово мучительна.
  Вселенная - Земля - Океан - лНевель» - я.
  На другой стороне планеты - космодром, ракета в облаке перекиси водорода или какой-нибудь другой химии. Там проходят последние команды на старт. Там континентальный ветер несет по бетону пыль, лепестки акаций и удары метронома.
  И я слышу метроном - наши экспедиционники ведут отсчет времени.
  Метроном - блокада - бомбоубежище - черный картон репродуктора - приближение смерти - это навсегда связано с отсчетом секунд.
  00.40. На всякий случай оглядываю морской простор с обоих крыльев мостика - не появился ли где нибудь встречный-поперечный кораблик? Черная пустота. Полная свобода маневра.
  Малый вперед.
  Непривычно, когда даешь ход, находясь в рубке совсем один.
  Жужжит репитер гирокомпаса. Ставлю заданный курс на автомат рулевого управления.
  лЦ-з-зынь!» - звонок из машины. Не продули форсунки, просят пять минут отсрочки. Хорошего мало, но и страшного ничего нет. Мы близко к лточке».
  Наша задача вывести лНевель» в заданные координаты в заданное время на заданный курс. Это такие координаты, такое время и такой курс, при которых космический объект пройдет через зенит. Тогда дольше всего возможно принимать его сигналы. Как только объект уйдет из радиовидимости, надо развернуть лНевель» курсом на Москву, на Центр управления полетом. Центр окажется на биссектрисе раструбов излучающих антенн. Мощный передатчик вышвырнет огромный радиоязык, язык облизнет бок планеты и донесет на кончике в Москву то, что несколько секунд назад сообщил объект, проносясь сквозь экваториальные созвездия над нашей головой. Вот и все. К приему и отдаче сигналов мы, моряки, никакого отношения не имеем. Чаще узнаем, с каким объектом работали, только из сообщения ТАСС на следующий день. Заповедь одна: не выходи на открытую палубу, когда молотит передатчик, то есть когда работают лрога».
  Машина готова. Поехали. Черная вода заскрипела под днищем. Расступается. Едем по отражениям экваториальных звезд. Тысячи лошадей тихо плывут перед форштевнем. Впряглись в невидимые постромки, задрали головы к небесам, фыркают. Я - кучер. Без вожжей. Рулевой автомат выводит лНевель» на курс. Репитер гирокомпаса урчит прерывисто. Чертим по черной воде пенный серп кильватерного следа - циркуляция.
  У Кубы, Огненной Земли, Антарктиды, атоллов Тихого океана сейчас идут к точкам работы такие же кораблики. И там тикают метрономы. Выбраться в космос без нашего брата пока невозможно. Кто-то должен плыть по скользким, мокрым орбитам, поддерживать на космической лунную станцию. Ее тоже зовут лкорабль». Никто толком не знает корней этого слова. Предполагают, оно от древнеарабского ллошадь» или древнееврейского лверблюд». И когда мы ныне называем верблюда кораблем пустыни, то это масло масляное.
  Выключаю красные огни судна, лишенного возможности управляться. Включаю тоновые, отличительные и гакабортный. Орет ревун. Что за черт? Неприятно, когда в ночной тишине по ушам бьет вой. Какая-то путаница с гакабортным - не включается. Минуты три борюсь с сигнальной электротехникой. Побеждаю с трудом - вынув предохранитель. Плывем. Покачиваются созвездия. В пропасти ночного океана стреляют мгновенным светом тропические светлячки. Иногда полыхают и целые гребни волн.
  Из фок-мачты вырывается клок синего газа - выхлоп дизель-генераторов вспомогательного машинного отделения. Отработанный газ встречным ветром заталкивает в рубку. Придумали удобный выхлоп. Черт бы побрал конструкторов. Душегубка. Даже подташнивать начинает. Закрываю окна.
  На щите трансузла вспыхивает сигнальная лампочка линии экспедиции. Ее остренький свет отвлекает. Отрываю листок немецкого календаря, слюню и заклеиваю лампочку. Славный немецкий мальчик все спит и видит коралловые сны.
  Удары метронома прерываются, голос из недр судна: лГотовность номер два!» Слышно, как откликаются посты экспедиции: лПервый» принял!.. лВторой» принял!.. лТретий» принял!..
  Зажигается сигнальная лампочка в хозяйстве радистов - почему-то включение их киловаттника находится в рулевой рубке. Закрываю лампочку государственным флагом. Что еще загорится?
  Вспыхивает проем двери - является сотрудник экспедиции. Материт трансляционную установку. Она типа лБерезки» или лОсинки». Брюхо лНевеля» набито сложнейшей радиоэлектронной аппаратурой, а лБерезка» барахлит. И экспедиция ведет с ней упорную войну. Сотрудник сообщает, что объект сорвется с земной орбиты на трассу к Луне в нашем районе Атлантики.
  Я прихлебываю горький чай и гляжу вперед. Над горизонтом мутнеет полоса ночных тучек или облаков. Звезды прячут наготу. Тучки, облачка, рубашечки - обычные девичьи штучки. Похоже, мы не обнаружим объект визуально.
  Одиночество кончилось, и пора вызывать капитана. Иду к телефону. Под ноги попадается живое, взвизгивает. В рубку пробрался Пижон. Не спится псу.
  На румбе заданный академиками и небесами курс. Вокруг вселенная - нетленная риза мира, престол Бога, суета сует и всяческая суета. Первый пояс - небесные ангелы, второй - архангелы, третий - начала, четвертый - власти, пятый - силы, шестой - господства, седьмой - херувимы, серафимы и многочестияЕ Так заселяла вселенную наша народная мудрость.
  Для простых людей мир всегда был конечен. Это образованный Аристотель сказал, что небо безначально и бесконечно. Теперь опять у мира прощупывается начало, и миру грозит логический конец. Бесконечность времени и пространства сводила нас с ума, мы не могли ее представить, но мы с ней смирились и в результате к ней привыкли. И теперь еще ужаснее представить начальность вселенной.
  Я слышал Козырева. Он говорил о влиянии следствия на причину. Оказывается, бесконечность сообщала модели мира некоторую простоту. Теперь теряют веру в простоту модели. Физики пишут: лСамый страшный признак сложности - нарушение симметрии». Это уже смахивает на вопль. К-мезон распадается не так, как положено. Раковины заворачиваются в одну сторону. Сердце у всех людей и животных с левой стороны. Оказывается, в той части Земли, где впервые возникла жизнь, случайно было больше лправого строительного материала». И вращение Земли добавило односторонности. Но мы и вокруг центра Галактики вращаемся, и вокруг центра центров, иЕ
  - Вы верите в Бога? - спросили Мартина Лютера. - И если да, то что делал Бог до того, как в шесть дней сотворил мир?
  - Бог сидел в лесу и резал прутья для наказания интересующихся этим вопросом, - ответил Лютер. Ему хотелось запретить людям думать о самом тайном в мире - о тайне его начала.
  Зачем небеса вложили в нас любопытство? Зачем обрекли нас на вечные муки Тантала? Зачем стоим мы по горло в воде, но не можем достать ее, зачем, видя роскошные плоды, не можем овладеть ими, ибо, открывая рот, чтобы зачерпнуть воды, или поднимая руки, чтобы сорвать плод, убеждаемся в том, что вода утекает и ветвь с плодами знания отклоняется? И висим мы, как Тантал, в воздухе, а над нами возвышается Мир, грозя ежеминутно рухнуть и раздавитьЕ
  На другой стороне планеты ракета успешно стартует и ложится на околоземную орбиту, а борьба с трансляционной установкой на борту бывшего лесовоза лНевель» еще в полном разгаре. Опять некоторая неравномерность научно-технической революции.
  Сотрудник щелкает тумблерами и говорит в микрофон волевым, требовательным, мужественным голосом:
  - Я лРулевая»! лДевятый»! Ответьте! Проверяю связь!
  Пауза. Шум волн. Поскуливает Пижон на кренах.
  - Кой черт опять здесь собака? - интересуется капитан. - Спит этот кабысдох когда-нибудь?
  Из трансляции:
  - Я лТретий»! Слышу вас хорошо, лРулевая»!
  - Я лРулевая»! Вызывал лДевятый», а не лТретий»! лДевятый», почему не отвечаете?
  Гробовое молчание, шум волн. Голос капитана:
  - Черт побери! Когда последний раз мыли окна в рубке? На стекле скоро селедки заведутся!
  Слышится грохот открываемого окна, в рубку врывается дизельный выхлоп.
  - лРулевая»! Я лЧетвертый»! Могу транслировать на лДевятый».
  - лРулевая»! лЧетвертый», транслируйте лДевятому».
  - Я лШестой»! Почему мне надо транслировать на лДевятый»?
  - Отставить, лШестой»! Никто вас не вызывал!
  До того как над горизонтом взойдет рукотворная звездочка, остается несколько минут. Руководители экспедиции начинают нервничать:
  - Передайте лДевятому»! Немедленно восстановить связь!
  - Я лПятый»! Слышу отлично, лРулевая»!
  И так далее - все по Райкину. Включаюсь я, советую:
  - Ребята, бросайте борьбу с техникой. От нашей рулевой до ваших хитрых постов максимум двадцать метров. В ремонте поставьте переговорные трубы, обыкновенные, старомодные - и дело будет в шляпеЕ
  - Пошел к черту!
  - Ребята, - говорю я. - Черта нет. И не будет. Напоминаю: еще Ной использовал переговорные трубы. На ковчеге. Предполагают, что он приспосабливал для этой цели хоботы слонов - отличная, надежная внутрисудовая связьЕ
  - Отстань, бога ради!
  - Бога, ребята, нет. И не будет. Не надейтесь.
  Иду в штурманскую, отмечаю на карте пройденное расстояние, записываю координаты. В глаза лезет примечание под заголовком карты: лНа территории Португальской Гвинеи и Сьерра-Леоне речки, показанные точечным пунктиром, даны гипотетически». Мы Земли не знаем, а лезем на ЛунуЕ Об океанском дне лучше не вспоминать - два процента положено на карты. Опять некоторая неравномерностьЕ Нужна Вавилонская башня? Этого, как при оценке великого произведения искусства, современники толком решить не в состоянии. Гипотетический гиппопотам в гипотетическом пунктире гвинейской речки, извивающейся между портом Фритаун и мысом Пальмас на путевой карте. Ничего про этого гиппопотама я сказать не могу, но какого черта о нем думаю?
  Голос из чрева судна: лОжидаемый сигнал должен появиться через три минуты!» Все пока идет хорошо, объект огибает планету, защелки и щеколды сработали нормально, ступени отвалились, штыри выскочили, передатчики излучают. Как чувствуют себя протоны и мезоны в условиях невесомости?
  Низкая облачность. Звезд нет. Слабое иззаоблачное сияние Луны - она встает над горизонтом. Ветер пять баллов. Волна - четыре. Давление нормальное. Особых признаков погоды не наблюдается.
  Над головой, на пеленгаторном мостике застонали подшипники антенн - разворачиваются. Антенна внизу справа наклоняется к горизонту, вытягивает щупальца-штопоры за борт. На витки ложится отблеск зеленого отличительного огня. В черном океане - полосы фосфоресцирующего свечения. Вполне научно-фантастическая картинка.
  Бьет и бьет по перепонкам метроном. Воздушная тревога затянулась. Пик напряжения. Прожектора скрестились в одной точке, то есть все антенны направлены в одну точку на горизонте с правого борта.
  - Там летит какой-нибудь парень? - спрашиваю я темноту, как когда-то спросил радист Камушкин.
  - Нет.
  лВнимание! Ожидаемый сигнал должен появиться через одну минуту!»
  Ради праздного любопытства щелкаю секундомером - правильно сосчитали электронные машины?
  Лает Пижон. Он чувствует общее напряжение.
  На шестидесятой секунде: лЕсть сигнал!»
  Антенны вздрагивают и начинают медленно подниматься над океаном.
  Чем ближе к зениту, тем быстрее. Объект пронзает Малого Пса, Змееносца, и Южную Рыбу, и Деву за пять минут.
  - Курс на Москву!
  - Есть курс на Москву! На румб тридцать восемь!
  - Всем долой с палуб! Сейчас будут работать лрога»! Телеграф на лполный вперед». Счастливого возвращения, космическая крошка!
  Прямо по носу - узкие переулки Арбата, нахальные ночные таксеры, зевающие милиционеры и пустые киоски "Союзпечати ".
  Излученная из наших лрогов» радиоволна уже там.
  Все вокруг вертится с сумасшедшими скоростями - от роторов гироскопов гирокомпаса под ногами до звезд над головой. И когда я представляю это сплошное вращение, то и голова включается в хоровод. Смотрю на репитер компаса и чувствую вращение Земли. Сила тяжести и вращение планеты ведут гироскоп к истинному меридиану.
  Небо прочистилось. Миллионы звезд-гироскопов вращаются, прокручивают алмазными бурами дырки в небосводе. Вращается Млечный Путь. Тот самый Млечный Путь, который появился в божьем мире, когда сын Зевса Гермес укусил грудь богини Геры. И мама оторвала от груди злого ребенка. А молоко, брызнув на небо, создало эту бесчисленную россыпь звезд. Лунная станция летит, преодолевая поле тяготения. Вселенная неспешно расширяется. Сила гравитации неизменно уменьшается. Расстояние от Земли до Луны увеличивается на дюйм в год. И скорость деления клеток во мне возрастает.
  Господи, думаю я, и даже весь холодею от величия своего открытия. А пробовали ученые сравнивать направление осей вращения галактик? Ось гироскопа сохраняет в пространстве неизменным свое направление. Прецессия от сил гравитации соседей ничтожна. Нет ли закономерностей в направлениях осей вращения галактик? Не указывают ли они точку, в которой родился Мир? Ведь если что и сохранилось во вселенной неизменным со дня творения, то это направление вращений. Ни Галактика, ни звезда не могут остановиться и закрутиться в обратную сторону. Направление вращения - асимметрия - направленность времениЕ
  Дилетантские раздумья - вот что я называю танталовыми муками. Они посильнее мужских переживаний при виде недоступной красавицы. Бессмысленный интерес к сложнейшим специальным вопросам науки. Интерес не по ремеслу, не ради полезности, а единственно из любопытства. Ведь это отвлекает от человека, и тратишься на пустяки. Мое дело - вести судно и сочинять рассказы.
  - Виктор Викторович, магнитные компасы сверять будем?
  Матрос пришел. Вахта кончается. Сбит величественный ход творческих мыслей. Остаются недодуманными гениальные догадки. Не обогащу я человечество пронзительной интуицией. Наливаю последнюю кружку чая.
  - Стенки в тамбучине блестят, как кочегарский чайник, с песком надраил, - говорит матрос. - Так их и так и перетак!
  Он хорошо сделал какую-то работу в низах, ему самому приятно, хочется об этом поговорить. А вопрос мироздания его не беспокоит.
  Когда человек поглощен работой - хирург берет скальпель, пахарь ведет полосу, горновой выпускает металл, - ему не до начала начал. Через работу он причащается святых тайн бессознательно.
  Почему чайник кочегаров блистал чистотой? Блистающий сосуд был их ответом вечной грязи. И не только по соображениям здоровья. Высшей похвалой были слова: лОн хорошо шевелит!» Забросать топку под завязку может и осел. Надо уметь чувствовать природу угля, его фактуру, силу тяги, индивидуальность котла. Суть в том, чтобы чуть шевельнуть груду и она сгорела ровно и до конца. То самое чуть-чуть.
  ИскусствоЕ
  Устав от бесплодности дилетантских раздумий, от космоса, физики, гироскопов, вахт, матерщины, спускаюсь в тесный уют каюты. Ощущение вращения всего вокруг слабеет. И хочется в городскую комнату, к неподвижному столу и бумаге. И верится, что еще доступны настроение и красота неторопливой, тщательной прозы. Чужие прекрасные строки укрепляют эту простую веру:
  Каждой Венере земной, как той, первозданной, небесной,
  Из беспредельности вод тайно рождаться даноЕ
  В таких словах, в красоте - раствор всех сложностей мира, всех гироскопов, верблюдов, кораблей и чайников. Именно раствор, а не суспензия клочков отдельных узнаваний.
  Наука ищет новые идеи и методы. Искусство ищет новые прекрасные образы. Когда все собаки, лошади и коровы станут учеными, индивидуальное творчество в науке исчезнет. Уже сейчас на ученых трудах мы видим все больше и больше соавторствующих имен. Чем их больше, тем значительнее размытость индивидуальностей. И производительность научного труда в мире снижается тем же темпом, каким растет объем научно-исследовательской деятельности: лсамоторможение идей в коллективе». Почему? Потому, что чем индивидуальнее творчество человека, тем глубже и шире его контакт со вселенной. Только через микроскопическую дырочку своей неповторимости можно заглянуть в Новое.
  Художники пока, слава богу, работают в одиночку. Соавторство мы наблюдали только в титрах итальянских фильмов. Но сценарий - сколько бы об этом ни спорили - никогда не задумывается как самостоятельное произведение искусства. Даже Бог и сатана, запустив в производство мир, выкинули сценарий в преисподнюю.
  Биография бога морей кое в чем походит на биографию пророка Ионы. Оба они жили некоторое время в чреве существ, плохо оборудованных для этой цели.
  Перед экватором я написал для передачи по судовой трансляции заметку: лТоварищи! В шестнадцать часов на борт явится Нептун, он же Посейдон. Даем краткую биографическую справку морского бога. Его папу звали Крон. Крон знал, что кто-то из детей должен восстать против него, и, чтобы этого не произошло, проглатывал детишек сразу после их рождения. Посейдона он тоже проглотил. И Аида, и Геру. Когда дело дошло до Зевса, мама отдала мужу не новорожденного, а запеленатый камень. Крон камень проглотил и продолжал спокойно заниматься политикой. Зевс подрос, напал на папу и заставил отрыгнуть братьев и сестру. Крон позвал на помощь титанов. Зевс поразил титанов молниями, и ребята спихнули их в бездонную, мрачную пропасть - Тартар. Там, в Тартаре, они и сидят. Благодарим за внимание!»
  Вова Перепелкин внимательно просмотрел текст. лДаем краткую биографическую справку» - он вычеркнул. лПапу» заменил на лотца». лОтрыгнуть» заменил на лизвергнуть». В три фразы вставил лякобы». Финал полностью переписал: лСимволом могущества у Посейдона древние греки считали трезубец. Трезубцем он якобы добывал из скал воду. Все это данные римской и греческой мифологии, являющиеся сплошным вымыслом».
  Потом Вова включил трансляцию в жилые и служебные помещения и зачитал информацию.
  За распахнутыми дверями ходовой рубки синел океан, названный Атлантическим в честь того смешения природной правды и человеческого вымысла, которое и есть наш мир. Мне казалось, синее брюхо океана слегка колышется от смеха.
  Он смеялся и надо мной, и над Володькой. Странная штука древние мифы. Почему-то я не решился рассказать историю Посейдона серьезно. Мне не хватило смелости донести до людей торжественную красоту древней веры. Употребляя слова лпапа», лотрыгнуть», лспихнул», лзанимался политикой», я снижал высокий настрой мифа. Почему? Зачем? Для чего? Ироничность должна была позабавить моряков? Или за ироничностью я прятал свою почтительность к древнему, не желая показывать наличие в себе почтительности? Или я не верил, что люди смогут ощутить торжественную красоту в нелепой сказке? А Вовка? Его пугала вольность, с которой я обращался с каноническим текстом энциклопедического словаря. Печатные слова были для моего дружка табу. Но принизить миф он считал своей обязанностью, необходимой в воспитательных целях. И одной рукой он исправлял лпапу» на лотца», а другой вписывал в каждую фразу лякобы».
  Кто из нас более глуп?
  - Вовка, - сказал я старому однокашнику. - Ты действительно, без всяких шуток, закончил Ленинградский университет?
  - Журналистский факультет, - скромно ответил Вова.
  - Но ты все-таки мог бы сохранить каплю юмора.
  - Никакого юмора здесь не будет, - сказал Вова. - И ты-то уже это должен понимать?
  - Почему я это должен понимать?
  - Потому что ты писатель.
  - Но у меня нет филологического образования, Вова. Единственно, чему я учился в жизни систематически, - это стрелять из пушек, пускать торпеды, уклоняться от атак и водить корабли.
  - Конечно, - сказал он. - С образованием мне повезло больше: два высшихЕ А ты ведь знаешь, мне учеба не очень-то давалась. Пришлось поработать. В Лесгафте выучил названия всех человеческих мышц. Жуть. Но если не знаешь, из каких мышц состоит тело физкультурника, то из тебя не получится настоящий физработникЕ
  - А устройство мозга там изучают?
  - Слава богу, нет, - простодушно сказал Володька.
  В моменты такого простодушия он мне нравился. Я видел тогда семнадцатилетнего паренька, покладистого, с напряженным лбом, послушно готового к очередной учебной неприятности. То есть он походил тогда на фотографию, подаренную мне седьмого января сорок девятого года: лДорогому Витьке от Володьки». Фотография каким-то чудом у меня сохранилась до сих пор. Вовка в боксерской стойке, огромные учебные перчатки, майка с номером. Его путь в физработники начинался как раз тогда. Кажется, рота не могла выставить положенного количества боксеров на курсовые соревнования. По весу Вовка подходил точка в точку. Нужный вес вывел его на ринг по ласковому приказу комроты. А вечером он отправился в увольнение, хотя несколько лгусей» по контрольным паслись в его матрикуле. И Вовка понял, что спорт способен облегчать жизнь.
  На юношеском фото левая скула Вовы значительно пухлее правой. Колотили его нещадно. Терпение у него было или ангельское, или сатанинское. Однако удержаться в высшем военно-морском училище ему не удалось. Взять интеграл было труднее, нежели нырнуть под канат и получить хук в челюсть. И Вова покинул нас, чтобы стать в институте Лесгафта военно-морским физруком. И на многие годы я потерял его из виду, чтобы теперь вместе пересечь экватор и отметить традиционный моряцкий праздник.
  Суть праздника в том, чтобы перемазать в ядовитой грязи - смеси тавота, мазута, графита, смолы - по возможности всех мореходов. Не только новичков. Даже если ты двадцать раз пересек экватор, но не имеешь при себе лдиплома», твои дела плохи. Старик боцман, которому давно наплевать на высокочастотные радиоизлучения, который идет в последний перед пенсией рейс, который бессчетное количество раз видел экватор в гробу в белых, синих и розовых тапочках, был схвачен опричниками Нептуна, измазан и брошен в бассейн. Старик грипповал, принес как выкуп бутылку лРкацители», но матросы на него были злы, он пилил их ежеминутно, вел с ними одинокую борьбу, как вел ее Рикки против всех змей в подвале большого дома, и матросы свели счеты, не скрывая злорадства. Вероятно, в этом кроется старинный смысл праздника Нептуна - чтобы экипаж мог выпустить из себя пар, накопившийся в многолетнем плавании под парусами. В Японии и сейчас некоторые компании отводят на заводах специальное помещение, в котором висит портрет директора. Рабочим разрешается на этот портрет плевать и тушить об него окурки. Затем повеселевшие и душевно отдохнувшие рабочие возвращаются к станкам.
  Нептуном был рефрижераторный механик. Он оказался отличным актером. Борода из манилы и здоровенные бицепсы - муж царственной наружности. В руках у рефа было пневматическое ружье для подводной охоты с трезубой острогой. Вряд ли рефрижераторный механик сознавал, что древний трезубец Нептуна и есть как раз не символ могущества, а обыкновенное орудие добывания рыбы, не изменившее своей формы за тысячи и тысячи лет.
  Нептун сидел на троне на крышке первого трюма. У его ног расположилась Русалка - дневальная Виала, покрытая толстым слоем чешуи, то есть серебрина, которым она была выкрашена по самую шею. Натуральные кораллы украшали ее рыжие волосы.
  В свиту Нептуна входит Брадобрей. Его снаряжение - здоровенный пук пакли на деревяшке и огромная фанерная бритва. Бочка с мыльным раствором стоит у ног. Секретарь бога использует для своей деятельности печать, сделанную из куска автомобильной покрышки. Печать ставится на филейную часть жертвы. Самый симпатичный помощник бога - Виночерпий. Изображал его четвертый штурман Коля Автушков. Красный нос из пенопласта сообщал Колиному лицу особенное добродушие. Тело Виночерпия было расписано такими лозунгами, которые мы приводить не будем, чтобы вам не захотелось выпить.
  Самые колоритные в свите - черти. Они же дикари. Они же опричники. На их долю выпадает вредная работа - измазывать в ядовитой грязи жертвы, тащить эти жертвы к бассейну, раскачивать и отправлять в воду головой вперед. Чтобы не робеть перед начальством или друзьями, чертям по традиции разрешается немного тяпнуть еще до процедуры. Сами они измазаны черной дрянью совершенно безжалостно, терять им нечего. Костюм черта сделан по образцу дикарских - юбочка из пеньковых каболок, рожки и свисающий из-под юбки хвост. Хвост - главное оружие чертей. Это добротный кусок троса с репкой на конце. Войдя в ажиотаж, черти хватают хвост в правую руку, раскручивают его и лупят непокорных или малоподвижных.
  Судно сбавляет ход, потому что отнюдь не жарко, а торжество происходит на носу, где встречный ветер особенно силен.
  Капитан надевает парадную форму, является с судовой ролью - списком экипажа - и отдает Нептуну рапорт. Делает это капитан серьезно, даже с волнением. Возможно, сказывается отсутствие привычки к сценическому действу, а возможно, какие-то древние инстинкты вдруг просыпаются в человеке, когда он произносит вслух слова, смиренные и почтительные слова, - просьбу к Океану быть милосердным и не чинить лишних невзгод и опасностей в дальней дороге. Слушая капитана, Нептун сурово хмурится, Брадобрей точит бритву. Секретарь мажет печать суриком, черти крутят хвостами, на черных рожах чертей зловеще сверкают зубы, а Русалка хихикает вполне бессмысленно, так же как она это делает на тропинке Рака, Козерога или Полярном круге.
  Затем капитан удаляется.
  Жертвы с деланным весельем поднимаются на лобное место, где их хватают черти, ставят на карачки, и в таком виде они ползут к Нептуну. Бог определяет количество грязи, соответствующее грехам жертвы. Нептун и черти быстро входят в образ и оказываются нелицеприятно суровыми. Власть есть власть. И даже ее анекдотическое присвоение ударяет в головы.
  Измазанный грязью мореход попадает к Брадобрею и получает на голову ковш мыльного раствора. Затем морехода волокут к бассейну. Затем выуживают из бассейна и опять волокут к Нептуну. Нептун прощает ему грехи, разрешает пересечь экватор, а на зад посвященному ставится Секретарем печать с названием судна. Особенный восторг вызывает заключительный акт, когда печатают женщин. Здесь фотоаппараты работают с повышенной нагрузкой.
  Измученному, измазанному, истисканному и ошалевшему мореходу для успокоения нервов Виночерпий наливает кружку сухого вина.
  Вообще-то в процедуре есть нечто пиратское, жестокое, оставшееся от тех времен, когда такая безобразная игра казалась после тягот корабельной жизни, солонины, крови и мозолей веселой шуткой.
  Пощады к себе я не ждал. А чтобы исключить даже возможность ее, явился к Нептуну с бутылкой молока, завернутой в десяток бумажек. Я неторопливо разворачивал бумажку за бумажкой. Реф и черти на какое-то время поверили, что Викторыч сейчас откупится от экзекуции бутылью коньяка. Хвосты чертей повисли, могучая челюсть рефа тоже повисла, тишина сгустилась в смолу. Чайки, планирующие вокруг судна, скосили на меня удивленные глаза.
  Молоко вызвало ядерный взрыв. Где кончились фонтаны грязи, где была соленая вода бассейна, где было небо и где палуба - я отличить уже не мог.
  Больше часа просидел потом под горячим душем, оттирая себя каустиком, стиральным порошком и всякими другими химикалиями. Рубашку пришлось выкинуть за борт - спасти ее оказалось невозможным.
  В душевую доносились слабые крики старпома: лТуши фонари!.. Сволочи!.. Невозможно работать!..» Его волокли на дыбу.
  Я тер себя каустиком и наблюдал за поведением воды, вытекающей в шпигат. Где-то когда-то я читал, что направления водяной воронки в северном и южном полушариях противоположны. Мне хотелось засечь момент смены вращений. Но, несмотря на черный цвет воды и идеальные условия наблюдения, я ничего особенного обнаружить не смог. Возможно, виноват в этом был сам я, потому что последним определял координаты по Солнцу. И если я ошибся в широте, то экватор мы пересекли не на экваторе, а черт его знает где.
  Размышления о документальной прозе возле отмели Этуаль
  Возле южной оконечности Мадагаскара на отмели Этуаль течения крутились, как весенние кошки.
  Нотр-Дам-де-ла-Рут.
  Теплый дождь и дурная видимость.
  Погода была точно такая, как два года назад, когда я мок под дождем в Париже у могилы Неизвестного солдата. Вот уж когда не мог предполагать, что судьба занесет на отмель Звезды к югу от Мадагаскара и я всю ночную вахту буду испытывать неуверенность в месте судна, обсервации будут прыгать, течения поволокут к Нотр-Дам-де-ла-Рут и даже десяти градусов на снос окажется мало. И капитан будет серьезно болен. (Он все-таки поднялся в рубку - в трусах, синий страшный шрам после операции аппендицита - и спросил тихо: лВы здесь когда-нибудь уже плавали?» - лНет». - лОчень хорошо. Тогда будете смотреть в оба. Если бы здесь болтались много раз, я бы не решился уйти в каюту. Спокойной вахты!» - И ушел. Превосходное знание штурманской психологии!)
  И я остался тет-а-тет с отмелью Этуаль на Дороге Нашей Великой Девы - так я перевел лНотр-Дам-де-ла-Рут». И, несмотря на тревожную вахту, Париж не оставлял меня ни на минуту. На ленте эхографа перо чертило и глубины под килем, и контур собора Нотр-ДамЕ
  Е Шуршал ночной дождь по кустам и деревьям на островке посередине Сены. Светили вверх прожектора подсветки. Корчились химеры, олицетворяя зло мира. Сена текла черная. Огромные двери собора были заперты.
  Соборная тишина и шаги полицейского в черной накидке.
  Не помню, о чем думалось. Помню, что одиночество было уже на грани возможного. Правда, в чужом городе всегда одиноко. Даже днем на базаре.
  Потом я перешел мост и возле какого-то правительственного здания увидел разъезд гостей. Дамы в вечерних туалетах садились в машины, подбирая шлейфы длинных платьев. И мужчины во фраках под дождем. И полицейские у каждой машины. И от всего - запахом лКошки под дождем» ХемингуэяЕ
  На следующий день я встретился с французской писательницей русского происхождения. Здесь ее звали без отчества - просто Натали.
  Изящная пожилая женщина шла со мной рядом по улицам Парижа. Как и в Ленинграде, она была без шляпы - седые волосы и поднятый воротник плаща. И мне было грустно, что сейчас наша встреча закончится. И что, быть может, мне только кажется, что Натали относится ко мне хорошо, что ей хотелось встретиться. И что она просто-напросто отплачивает долг гостеприимства.
  Мы шли какой-то узкой улицей, названия которой я не запомнил, но это где-то между площадью Иены и станцией метро лГеорг V».
  Натали сказала, остановившись и улыбаясь смущенно:
  - Видите маленькие окна чердаков? Вот этот высокий домЕ Здесь сидели последние немцы, в больших чинахЕ Париж уже был свободен, они отстреливалисьЕ Муж был офицером СопротивленияЕ Мы были здесь, внизуЕ Наконец немцы сдались и спустились вниз, они вышли из той параднойЕ Муж велел мне перевести по-немецки: лСтаньте к стенке!» Муж боялся, что они что-нибудь еще выкинутЕ У меня была винтовка. Я сказала мужу: лВозьми у меня винтовку!» Он спросил: лЗачем?» Я сказала: лЯ выстрелю в них, если ты не возьмешь у меня винтовку. Я не выдержу и выстрелю». Муж сказал: лОни сдались, нельзя стрелять». Но он взял у меня винтовкуЕ
  Мы пошли дальше, со страхом перед машинами пересекли какое-то авеню. И я все-таки взял Натали под руку. Не так для того, чтобы оберегать женщину от машин на сложном перекрестке, а скорее чтобы самому почувствовать больше уверенности.
  Несколько лет тому назад я водил Натали по Ленинграду, рассказывая ей о блокаде. Она все говорила: лУжасно! Это невозможно! Ужасно!» И я так же держал ее худенький локоть в руке. Я никогда не мог представить ее с винтовкой. Мне в ум не приходило, что Натали может стрелять из винтовки.
  Мы пошли дальше, но вместо того чтобы расспросить Натали о ее прошлом, как это сделал бы любой нормальный человек, я только спросил:
  - Вы напишете об этом?
  - Нет, - сказала она с полной уверенностью. - Я пишу совсем иное и о другом.
  - Я знаю, что вы пишете нечто модерное или авангардное. Но люди умирают. И другие люди должны знать о прошлом, молодые люди. Я не о романе говорю. Я думаю, вам надо не написать, а записать то, чему вы были свидетель и участник. Как летописец. Без всякой абстракции. Мне кажется, вы даже обязаны это сделать. Это ваш долг.
  Она взглянула на меня с удивлением. Ей в голову не приходило, что она что-то лдолжна».
  - Вы должны записать все - время дня, улицу, номер дома, ваше состояние, слова вашего мужа. Это будет очень важно тем, кто будет жить после вас. Простите бога ради, что я так бесцеремонно говорю с вами.
  Она ответила не сразу, ответ был обдуман. Натали сказала:
  - Я не сумею.
  Тут не могло быть речи о кокетстве.
  - Вы все-таки пообедайте, - сказала еще Натали. - Вы много выпили виски, и вам надо поесть, а я вас так и не покормила. Я теперь буду мучиться.
  Это было очень по-русски, было трогательно.
  Но вот я думал и думаю сейчас: что стоит за этим лне сумею»? Высшая скромность художника, который понимает, что отобразить на бумаге истинный кусок жизни не может никто, кроме, быть может, самого Бога? Или неверие в то, что истинный кусочек жизни имеет какой-либо смысл, если он не введен в сложный ряд абстракции и мифов?
  Иногда кажется, что авангардизм, и в том числе лновый роман», лтеатр абсурда» и т.д., есть проявление слабости художника перед самим собой. Если считать искренность главным условием художественной глубины и ценности произведения искусства, то от художника требуется исповедь, требуется бестрепетное заглядывание в себя самого, в свое самое интимное нутро, в самый центр противоречий своих мыслей, в самое слабое место души. Но только гении преодолевали в себе то чувство зависимости от чужого мнения, которое мешает среднему художнику написать исповедь, как писали ее Руссо, Толстой, Достоевский. Модернист не имеет сил показать свою исповедь людям, но он, как любой художник, невыносимо хочет этого, понимает - в этом главное в творчестве, но не может. И он выдумывает новые формы самопоказа. Не обычные слова, которыми гениальные реалисты показывали глубину и наготу своих душ, мыслей, а нечто символичное, вторичное. Он не может быть нагим, ему, как Адаму и Еве, уже необходима набедренная повязка. Он тот грешный человек, который не может не стыдиться Бога, ибо откусил яблока. Но что же тогда получается - что право на реализм остается только за гениями? А куда остальным - в лновый роман»?
  Еще в пятьдесят шестом Саррот писала в произведении с символическим названием лЭра подозрений»: лПоскольку ныне речь уже идет не о бесконечном продолжении списка литературных типов, а о том, чтобы показать сосуществование противоречивейших чувств и отразить в границах возможного богатство и сложность душевной жизни, писатель совершенно открыто говорит о самом себе».
  Наш Лермонтов подшутил над последующими поколениями русских литераторов зло. Беззубые шутки ему не удавались.
  Словосочетание лгерой нашего времени» взято Лермонтовым со знаком минус. Когда мы употребляем это словосочетание в свое время, то ставим перед ним плюс. Однако в память любого читающего человека Печорин вписан гениальной рукой. Язвительная разочарованность могучего ума из тьмы прошлого века бьет нашему положительному герою под дых, требуя от него саморазоблачений и скептического к самому себе отношения. И не только в социально-общественном смысле, но и в житейских вопросах, и в любовных делах.
  Лермонтов подшутил над нами зло еще и потому, что, как бы он ни размежевывался со своим героем, они, надо признаться, похожи. Писатель, ставя перед своим героем минус, естественно, не боялся кое в чем скрестить героя со своей персоной. Если бы герой был положителен, то было бы неприлично давать даже намек на возможность общего с ним у автора.
  Даже потерявшие всякий стыд литераторы, как бы глупы они ни были, не решатся показать себя в облике положительного героя своего времени.
  Нам остается искать положительного героя в окружающей среде. Мы и посметь не смеем искать его в себе самом. Не говорю уже о том, чтобы найти его в себе.
  Отсюда лень и робость в изучении себя - обыкновенного себя. Не строителя атомной электростанции, не доярки-ударницы, не космонавта даже, а себя - рядового литератора.
  Но это не значит, что мы не пишем подробных воспоминаний о себе самих. Не значит, что мы не фиксируем каждый свой шаг в путевых записках. Не значит, что мы не суем "я" в интервью или литературные анкеты. Нет, все это мы проделываем замечательноЕ но без самоисследований, без обнажения минусов, без попытки типизировать, соотносить себя с типическим характером в типических обстоятельствах. И все это только по одной причине - из скромностиЕ
  Парадокс, мне кажется, в том, что объективно лизучиться» неизмеримо труднее, нежели изучить со стороны маниакального убийцу. Почему? Потому что о себе самом запрещено фантазировать.
  Опытный и порядочный судья понимает преступника и мотивы преступления лучше, чем сам преступник.

«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»