«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»

Прочитано: 25%

  Он наклоняется вперед, и передние ножки стула со стуком встают на пол. Он берет колоду, с треском пропускает под большим пальцем, выравнивает о стол, слюнит два пальца.
  - Про вас же, фраера, я понял, что вам нужна приманка в виде большого банка. Вот вам десять беленьких на кон. Эге-гей, поехали, кому страшно, может не смотретьЕ
  Он закидывает голову и хохочет, глядя, как они торопятся делать ставки.
  Этот хохот гремел в комнате весь вечер, и, сдавая карты, он болтал и сыпал прибаутками, старался рассмешить игроков. Но они боялись дать себе волю: давно отвыкли. Тогда он перестал смешить их и начал играть серьезно. Раза два они отбирали у него банк, но он тут же откупал его или отыгрывал, и штабеля сигарет по обе стороны от него росли и росли.
  Потом, перед самым отбоем, он стал проигрывать, дал им все отыграть так быстро, что они и забыли о проигрышах. Он расплачивается последними двумя сигаретами, кладет колоду, со вздохом откидывается назад, сдвигает с глаз шапочку, игра окончена.
  - Ну, уважаемые, как говорится, немного выиграл, остальное проиграл. - Очень грустно качает головой. - Не знаюЕ В очко я всегда был специалист, но, видно, вы, ребята, чересчур востры для меня. У вас какие-то жуткие уловки, человеку прямо не терпится сыграть завтра с такими арапами на живые деньги.
  Он ни секунды не думает, что они клюнут на это. Он дал им выиграть, и все мы, наблюдавшие за игрой, это понимаем. Игроки тоже понимают. Но у тех, кто сейчас сгребает к себе сигареты - не выигранные, а только отыгранные, потому что это с самого начала были их сигареты, - у всех до одного такая усмешка на лице, как будто они самые ловкие шулеры на миссисипи.
  Толстый санитар и санитар, которого зовут гивер, выгоняют нас из дневной комнаты и начинают выключать лампы ключиком на цепочке, и чем гуще сумерки в отделении, тем больше и ярче становятся глаза у маленькой сестры с родимым пятном. Она в дверях стеклянного поста выдает ночные облатки, больные проходят очередью, и она изо всех сил старается не спутать, кого чем травить сегодня. Не смотрит даже, куда льет воду. А отвлекает так ее внимание этот рыжий детина с отвратительным шрамом, в ужасной шапочке - он приближается к ней. Она увидела, что Макмерфи отходит от картежного стола в темной комнате, крутя мозолистыми пальцами клок шерсти, высунувшийся из расстегнутого ворота лагерной рубашки, и по тому, как она отпрянула, когда он подошел к двери поста, я догадываюсь, что старшая сестра, наверно, ее предупредила. ("Да, перед тем, как сдать вам отделение, мисс пилбоу, еще одна деталь: новый пациент - вон он сидит, вон тот, с вульгарными рыжими баками и рваной раной на лице, - у меня есть все основания полагать, что он сексуальный маньяк".)
  Макмерфи заметил, что она смотрит на него большими испуганными глазами, поэтому просовывает голову в дверь поста и для знакомства улыбается ей широкой дружелюбной улыбкой. Она приходит в смятение и роняет на ногу графин с водой. Она вскрикивает, прыгает на одной ноге, дергает рукой, и облатка, которую она мне протягивала, вылетает из стаканчика прямо ей за ворот, туда, где родимое пятно сбегает, как винная речка, в долину.
  - Сестра, позвольте вам помочь.
  И рука цвета сырого мяса, вся в шрамах и наколках, лезет в дверь поста.
  - Не входите! Со мной в отделении два санитара!
  Она скашивает глаза на санитаров, но они далеко, привязывают хроников к кроватям и быстро прийти на помощь не успеют. Макмерфи ухмыляется и переворачивает ладонь - показывает, что он без ножа. Она видит только тусклый восковой блеск мозолистой кожи.
  - Сестра, я ничего не хотел, простоЕ
  - Не входите! Пациентам запрещено входить вЕ Ой, не входите, я католичка! - И дергает цепочку на шее так, что крестик вылетает из-за пазухи и выстреливает вверх пропавшей облаткой! Макмерфи взмахивает рукой перед самым ее носом. Она визжит, сует крестик в рот и зажмуривается, словно сейчас ее оглоушат, и так замирает, белая, как бумага, если не считать родимого пятна - а оно стало еще темнее, будто всосало в себя всю кровь из тела. Когда она наконец открывает глаза, прямо перед ними все та же мозолистая рука и на ней - красная облатка.
  - ЕПоднять эту лейку, что вы уронили. - И подает другой рукой.
  Воздух выходит из сестры с громким свистом. Она берет у него графин.
  - Спасибо. Спокойной ночи, спокойной ночи. - И закрывает дверь перед носом следующего, с облатками на сегодня все.
  В спальне Макмерфи бросает облатку мне на постель.
  - Хочешь свой леденчик, вождь?
  Я трясу головой, и он щелчком сбрасывает ее с кровати, будто это вредное насекомое. Она скачет по полу и трещит, как кузнечик. Макмерфи раздевается на ночь. Под рабочими брюками у него угольно-черные шелковые трусы, сплошь покрытые большими белыми красноглазыми китами. Увидел, что я смотрю на трусы, и улыбается.
  - Подарила одна студентка из Орегонского университета - с литературного отделения, вождь. - Он щелкает по животу резинкой. - Потому, говорит, что я символ.
  Руки, шея и лицо у него загорелые, все заросли курчавыми оранжевыми волосами. На широких плечах наколки: на одном - "боевые ошейники" (ошейники, или кожаные шеи - прозвища морских пехотинцев) и черт с красным глазом, красными рогами и винтовкой "М-1", на другом - веером покерная комбинация, тузы и восьмерки. Он кладет скатанную одежду на тумбочку рядом с моей кроватью и взбивает свою подушку. Кровать ему дали рядом со мной.
  Залезает в постель и говорит мне:
  - Давай на боковую, а то вон черный идет вырубать свет.
  Оглядываюсь: идет санитар гивер, - скидываю туфли и забираюсь в постель, как раз когда он подходит, чтобы привязать меня простыней поперек тела. Кончив со мной, он в последний раз оглядывает спальню, хихикает и гасит свет.
  В спальне почти темно, только свет с поста в коридоре припорошил ее белым. Я различаю рядом Макмерфи, он дышит глубоко и ровно, одеяло на нем приподымается и опадает. Дышит все медленней и медленней, и мне кажется, что он уже спит. Потом с его кровати доносится тихий горловой звук, как будто всхрапнула лошадь. Он не спит и тихо смеется над чем-то. Потом перестает смеяться и шепчет:
  - Ну ты и встрепенулся, вождь, когда я сказал тебе, что черный идет. А говорили, глухой.

  Первый раз за много-много времени я лег спать без красной облатки (если прячусь, чтобы не принимать ее, ночная сестра с родимым пятном посылает на охоту за мной санитара гивера, он держит меня лучом фонаря, покуда она готовит шприц), поэтому когда проходит санитар со своим фонарем, прикидываюсь спящим.
  Если принял красную облатку, ты не просто засыпаешь: ты парализован сном и, что бы вокруг тебя ни творилось, проснуться не можешь. Потому они и дают мне облатку - в старом отделении я просыпался по ночам и видел, какие злодейства они творят над спящими больными.
  Лежу тихо, дышу медленно, жду, что будет. До чего же темно, слышу, потихоньку ходят там на резиновых подошвах; раза два заглядывают в спальню, светят на каждого фонариком. Я с закрытыми глазами, не сплю. Слышу вопли сверху, из буйного: уу-уу-уу-у - кого-то подключили для приема кодовых сигналов.
  - Эх, пивка, что ли, ночь впереди длинная, - слышу, шепчет один санитар другому. Резиновые подошвы упискивают к сестринскому посту, там холодильник. - Любишь пиво, штучка с родинкой? Ночь-то длинная.
  Человек наверху замолк. Низкий вой машин в стенах все тише, тише и сгуделся вовсе. Тишина в больнице - только мягкий, войлочный рокот где-то далеко в утробе дома, звук, которого я раньше не замечал, - вроде того, что слышишь ночью на плотине большой электростанции. Басовитая, неуемная, зверская мощь.
  Толстый черный санитар стоит в коридоре, мне его видно, оглядывается вокруг и хихикает. Медленно идет к двери в спальню, вытирает влажные серые ладони о подмышки. Свет с сестринского поста рисует его фигуру на стене спальни - большая, как слон, и становится меньше, когда он подходит к двери и заглядывает к нам. Опять хихикает, отпирает шкафчик с предохранителями у двери, лезет туда.
  - О так от, детки, спите крепко.
  Поворачивает ручку, и весь пол уходит из-под двери, где он стоит, опускается вниз, как платформа в элеваторе!
  Ничего не движется, кроме пола спальни, и мы уплываем от стен, от двери и окон палаты быстрым ходом - кровати, тумбочки и остальное. Механизмы - наверно, зубчатые колеса и зубчатые рельсы по всем четырем углам шахты - смазаны до полной бесшумности. Слышу только дыхание больных да рокот под нами все ближе. Свет из двери за полкилометра от нас - всего лишь крупинка - осыпал стены шахты наверху тусклой пылью. Тускнеет, тускнеет, а потом далекий крик доносится к нам, отражаясь от стен шахты: "Не входите!" - И полная темнота.
  Пол ложится на какое-то твердое основание глубоко в земле и с легким толчком останавливается. Кромешная тьма: простыня не дает мне вздохнуть. Отвязываю ее, и в это время пол, слегка дернувшись, трогается вперед. На каких-то роликах, я их не слышу. Не слышу даже дыхания соседей и вдруг понимаю - это рокот незаметно стал таким громким, что все заглушает. Мы прямо посередине его. Я уже деру ногтями проклятую простыню и почти отвязался, как вдруг вся стена уходит вверх и открывает огромный машинный зал, которому нет ни конца ни края, а по железным мостикам в отсветах пламени сотен доменных печей снуют потные, до пояса голые люди с застывшими сонными лицами.
  Все, что вижу, выглядит так, как звучало, - как внутренность громадной плотины. Огромные медные трубы уходят вверх, во тьму. Тянутся провода к невидимым вдали трансформаторам. На все налипло масло и шлаковая пыль - на моторы, муфты, генераторы, красные и угольно-черные.
  Все рабочие движутся одинаково, скользящей легкой походкой, плавными бросками. Никто не спешит. Он останавливается на секунду, поворачивает регулятор, нажимает кнопку, включает рубильник, искры от контактов озаряют одну сторону его лица белым светом, как молния, и он бежит дальше вверх по стальным ступенькам, по шишковатому железному мостику - проходят друг мимо друга стремительно и вплотную, шлепнув мокрым боком о мокрый бок, как лосось хвостом по воде, опять останавливается, высекает молнию из другого выключателя, бежит дальше. Они мелькают со всех сторон, насколько хватает глаз, - эти картины-вспышки с неживыми сонными лицами рабочих.
  Рабочий закрыл глаза на бегу и упал как подкошенный; два его товарища, бежавшие мимо, хватают его и на ходу забрасывают боком в топку. Печь ухает огненным жаром, и слышу, как лопаются тысячи радиоламп, словно шагаешь по полю со стручками. Этот звук смешивается с рычанием и лязгом остальных машин.
  В нем слышен ритм, громовой пульс.
  Пол спальни выезжает из шахты в машинный зал. Сразу вижу, что над нами подвесной транспортер вроде тех, которые на бойне, - ролики на рельсах, чтобы перевозить туши от холодильника к мяснику, не особенно утруждаясь. Двое в брюках, белых рубашках с засученными рукавами и узких черных галстуках стоят над нашими кроватями, прислонясь к перилам железного мостика, разговаривают, жестикулируют, сигареты в длинных мундштуках рисуют огненные красные петли. Они разговаривают, но слова их тонут в размеренном грохоте зала. Один щелкнул пальцами, и ближайший рабочий круто поворачивается и подбегает к нему. Тот показывает мундштуком на одну из кроватей, рабочий - рысью к стальному трапу, сбегает к нам, скрывается между двумя трансформаторами, громадными, как картофельные погреба.
  Появляется снова, тащит крюк, подвешенный к потолочному рельсу, держась за крюк, несется гигантскими шагами мимо моей кровати. И ревушая где-то топка вдруг освещает его лицо прямо надо мной. Лицо красивое, грубое и восковое, как маска, оно ничего не хочет. Я видел миллионы таких лиц.
  Подходит к кровати, одной рукой хватает старого овоща бластика за пятку и поднимает в воздух, как будто бластик весит килограмма два; другой рукой рабочий всаживает крюк под пяточное сухожилие, и старикан уже висит вниз головой, его замшелое лицо разбухло, полно страха, глаза налиты немым ужасом. Он машет обеими руками и свободной ногой, и полы пижамы сваливаются ему на голову. Рабочий хватает пижамную куртку, комкает и скручивает, как горловину мешка, тянет тележку с подвешенным грузом к мостику и поднимает голову к двоим в белых рубашках. Один вынимает скальпель из ножен на поясе. К скальпелю приварена цепь. Он спускает скальпель рабочему, а другой конец цепи захлестывает за поручень, чтобы рабочий не убежал с оружием.
  Рабочий берет скальпель, одним движением взрезает бластика вдоль груди, и старик перестает биться. Я боюсь, что меня затошнит, но потроха не вываливаются, как я думал, кровь не течет - только сыплется струей зола и ржавчина, изредка мелькнет проводок или стекляшка. Рабочий уже по колено в этой трухе, похожей на окалину.
  Где-то топка разевает пасть, слизывает кого-то.
  Я хочу вскочить, побежать и разбудить Макмерфи, Хардинга, всех, кого можно, но смысла нет. Растрясу кого-нибудь, а он скажет: ну ты, дурак ненормальный, чего загоношился? Пожалуй, еще поможет рабочему вздернуть и меня на такой крюк, скажет: а ну посмотрим, что у индейцев внутри.
  Слышу свистящий холодный влажный выдох туманной машины, первые струйки выползают из-под кровати Макмерфи. Даст бог, сообразит спрятаться в тумане.
  Слышу дурацкую болтовню, напоминает кого-то знакомого, немного поворачиваюсь, чтобы посмотреть в другую сторону. Это лысый по связям с общественностью, лицо набрякшее, больные еще всегда спорят, почему оно набрякло. "Я бы сказал, что носит", - спорят они. "А я скажу, нет; ты когда-нибудь слышал, чтобы мужик носил?" "Это да, но ты когда-нибудь слышал про такого мужика, как он?" Первый больной пожимает плечами, кивает: "Интересный довод".
  Сейчас он раздет, на нем только длинная нижняя рубашка с диковинными красными монограммами на груди и спине. И наконец-то я вижу (рубашка чуть задралась сзади, когда он проходит мимо, глянув на меня), что он в самом деле носит, зашнурован так туго, что вот-вот, кажется, лопнет.
  А к корсету подвешено с пяток вяленых штучек, подвешены за волосы, как скальпы.
  У него фляжка с чем-то, отпивает из нее - смазать горло для разговора, и сморкалка камфорная - эту он подносит к носу, чтобы перебить вонь. За ним трусит стайка учительниц, студенток и так далее. Они в синих фартуках, головы с кудрями и заколками. Он ведет их и дает пояснения.
  Вспомнил что-то смешное и прервал пояснения, глотает из фляжки, чтобы не хихикать. В это время одна его студентка рассеянно оборачивается и видит потрошеного хроника, который подвешен за пятку. Она ахает и отскакивает. По связям с общественностью поворачивается, видит труп и бросается вперед, чтобы крутануть его за бескостную руку. Студентка подалась за ним, опасливо смотрит, но на лице восторг.
  - Видите? Видите? - Верещит, вращает глазами, перхает жидкостью из фляжки - такой его разбирает смех. Кажется, лопнет от смеха.
  Наконец задавил смех, идет дальше вдоль ряда машин, продолжает пояснения. Вдруг остановился и хлопнул себя по лбу.
  - Ах, вылетело из головы! - Бегом возвращается к подвешенному хронику, чтобы отхватить еще один трофей и прицепить к корсету.
  Направо и налево творятся такие же непотребные делаЕ Сумасшедшие, жуткие дела, такие глупые и дикие, что не заплачешь, и так похожи на правду, что не засмеешьсяЕ Но туман уже густеет, можно больше не смотреть. И кто-то дергает меня за руку. Я уже знаю, что произойдет: кто-то вытащит меня из тумана, и мы снова очутимся в палате, и ни следа того, что творилось ночью, - а если буду таким дураком, что попытаюсь рассказать им об этом, они скажут: идиот, у тебя просто был кошмар, не бывает таких диких вещей, как большой машинный зал в недрах плотины, где людей кромсают рабочие-роботы.
  Но если не бывает, как же их видишь?

  Это мистер Теркл тащит меня за руку из тумана, трясет меня и улыбается. Он говорит:
  - Вам приснился плохой сон, миста Бромден. - Он санитар, один дежурит долгую ночную смену с одиннадцати до семи, старый негр с широкой сонной улыбкой и длинной шаткой шеей. Запах от него такой, как будто он немного выпил. - Ну-ка, усните, миста Бромден.
  Иной раз он отвязывает на мне простыню - если затянули так туго, что я ворочаюсь. Он не отвязал бы, если бы боялся, что дневная смена подумает на него, - за это могут уволить; но они наверняка подумают, что я сам отвязался. Мне кажется, он делает это по доброте, хочет помочь - если только ему самому ничего не грозит.
  На этот раз он не отвязывает меня, а уходит, чтобы помочь двум санитарам, которых я раньше не видел, и молодому врачу - они перекладывают бластика на носилки и уносят под простыней, обращаются со стариком так бережно, как при жизни с ним не обращались.

  Утро, и Макмерфи на ногах раньше меня, первый раз после дяди джулза стенохода кто-то поднялся раньше, чем я. Джулз был старый хитрый седой негр, и у него была теория, что ночью черные санитары наклоняют мир набок; он норовил пораньше вылезти из постели, чтобы накрыть их. Я, как джулз, встаю пораньше проследить, какую аппаратуру подсовывают в палату или настораживают в брильне, так что, пока не встанет следующий, минут пятнадцать я один с санитарами в коридоре. А сегодня утром еще только вылезаю из-под одеяла, а Макмерфи, слышу, уже в уборной. Поет! Поет, и горя ему мало. Голос ясный, сильный, хлещет по цементу и стали.
  "У меня ты своих покормил бы конейЕ"
  Он получает удовольствие от того, как резонирует в уборной его голос.
  "И побыл бы со мной как с подругой своей".
  Он переводит дыхание, берет выше и все прибавляет громкости, так что трясется проводка в стенах.
  "Мои кони овса твоего не едят. - Он держит ноту, запускает трель и слетает вниз, к концу стиха: - дорогая, прощай и не жди назад".
  Поет! Всех огорошил. Ничего подобного в этом отделении не слышали многие годы. Большинство острых в спальне приподнялось на локтях, моргают и слушают. Они переглядываются и вздергивают брови. Как это санитары его не заткнули? Почему они обращаются с новеньким не как со всеми? Он же человек, из плоти и крови, так же может слабеть, бледнеть и умирать, как все мы. Живет при тех же законах, налетает на такие же неприятности; ведь из-за всего этого он так же беззащитен перед комбинатом, как остальные.
  Но он не такой, и острые видят это, не такой, как все, кто приходил в отделение за последние десять лет. Не такой, как все, кого они знали на воле. Может, он такой же беззащитный, только комбинат его почему-то не обработал.
  - Фургоны погружены, - поет он, - кнут в рукеЕ (Здесь и далее перевод стихов Андрея Сергеева).
  Как он сумел отбрыкаться? Может быть, комбинат не успел вовремя добраться до него - так же как до старика Пита - и вживить регуляторы. Может быть, он рос неприрученным, где попало, гонял по всей стране, мальчишкой не жил в одном городе больше нескольких месяцев, поэтому и школа не прибрала его к рукам, а потом валил лес, играл в карты, кочевал с аттракционами, двигался быстро и налегке и ускользал от комбината, так что ему не успели ничего вживить. Может быть, в этом все и дело - он ускользал от комбината, как вчера утром от санитара ускользал, не давая ему вставить градусник, - потому что в движущуюся мишень трудно попасть.
  Жена не требует новый линолеум. Не сосут водянистыми старыми глазами родственники. Заботиться не о ком, поэтому свободы столько, что можно быть хорошим мошенником. Поэтому, наверно, санитары не бросились в уборную, чтобы прекратить пение, - знают, что он неуправляемый, и помнят по старику питу, на что способен неуправляемый человек. И они видят, что Макмерфи намного больше Пита: если придется брать его силой, то только всем троим и еще чтобы старшая сестра стояла тут же со шприцем наготове. Острые кивают друг другу; вот почему, решают они, санитары не запретили ему петь, как запретили бы любому из нас.
  Выхожу из спальни в коридор, и тут же из уборной выходит Макмерфи. На нем шапочка и почти ничего кроме - только полотенце придерживает на бедрах. В другой руке зубная щетка. Он стоит в коридоре, смотрит налево и направо, поднимается на цыпочки, спасая пятки от холодного каменного пола. Выбирает себе санитара, маленького, подходит к нему и шарахает его по плечу, как будто они приятели с колыбели.
  - Эй, браток, где бы тут надыбать пасты пасть почистить?
  Голова карлика поворачивается и утыкается носом в костяшки руки. Хмурится на них, потом быстро оглядывается, далеко ли остальные двое, коснись какое дело, и говорит Макмерфи, что шкаф отпирают только в шесть сорок пять.
  - Такой порядок, - говорит он.
  - Вот как? Там, что ли, пасту держат? В шкафу?
  - Так, заперто в шкафу.
  Санитар хочет протирать плинтус дальше, но эта рука по-прежнему стягивает ему плечи, как большая красная скоба.
  - В шкафу, говоришь, заперто? Ну, ну, ну, и зачем же ее запирают, как думаешь? Она вроде не опасная, а? Человека ей не отравишь, а? Тюбиком по голове не огреешь, точно? Так по какой причине, ты думаешь, прячут под замок безопасную вещь - маленький тюбик с зубной пастой?
  - Такой порядок в отделении, мистер Макмерфи, вот по какой причине. - И, увидев, что эта причина не убедила Макмерфи, он опять хмурится на руку, которая лежит у него на плече и добавляет: - на что это будет похоже, если каждый начнет чистить зубы, когда вздумается?
  Макмерфи отпускает его плечо, дергает клок рыжей шерсти у себя на груди, думает.
  - Угу, угу, кажись, понял, на что ты намекаешь: порядок в отделении - для тех, которые не чистят после каждой еды.
  - Господи, неужто не понятно?
  - Не, теперь понятно. Говоришь, люди станут чистить зубы, когда в голову взбредет?
  - Ну да, поэтому-тоЕ
  - Нет, ты представляешь? Кто в шесть тридцать чистит зубы, кто в шесть двадцатьЕ А того и гляди, в шесть начнут. Не, ты правильно сказал.
  Стою у стенки, и он подмигивает мне над плечом негра.
  - Мне надо плинтус дотереть, Макмерфи.
  - Ой! Не хотел отрывать тебя от работы. - Он отступает, а санитар наклоняется к плинтусу. Но Макмерфи подходит опять и, нагнувшись, заглядывает в жестяную банку санитара. - Э, глянь, что у нас тут насыпано?
  Санитар смотрит.
  - Куда глянь?
  - В банку глянь, малый. Что за порошок у тебя в банке?
  - ЭтоЕ Мыльный порошок.
  - Ну, вообще-то я чищу пастой, ноЕ - Макмерфи сует зубную щетку в порошок, вертит ею там, вынимает и обивает о край банки, - но сойдет и это. Благодарю. А о порядке в отделении потолкуем после.
  И отправляется обратно в уборную, и снова слышу песню, прерываемую поршневым действием зубной щетки.
  С минуту санитар стоит и смотрит ему вслед, а в серой руке безжизненно висит тряпка. Потом он моргает, оглядывается, видит, что я наблюдаю за ним, подходит, тянет меня за завязку по коридору, пихает на то самое место, где я только вчера мыл пол.
  - Вот! Здесь вот, черт тебя подери! Здесь работай, а не пялься, как корова никчемная! Здесь! Здесь!
  Я наклоняюсь и начинаю протирать пол, спиной к нему, чтобы не видел моей улыбки. Я доволен, что Макмерфи довел санитара, это немногие могут. Отец мой умел - приехали тогда правительственные начальники откупаться от договора, а отец ноги расставил, бровью не ведет, щурится на небо. Щурится на небо и говорит: "Канадские казарки летят". Начальники смотрят, шелестят бумагами: "Что вы?.. Не бываетЕ Э-эЕ Гусей в это время года. Э-эЕ Гусей - нет".
  Они говорили, как туристы с восточного побережья, - те тоже думают, с индейцем надо разговаривать по-особенному, иначе не поймет. Папа будто и не замечает, как они разговаривают. Смотрит на небо. "Гуси летят, белый человек. Знаете, они какие? В этом году гуси. И прошлом году гуси. И в позапрошлом году и в позапозапрошлом году".
  Переглядываются, кашляют: "Да. Может быть так, вождь Бромден, ладно. Отвлекитесь от гусей. Познакомьтесь с контрактом. То, что мы предлагаем, принесет большую пользу вамЕ Вашему народуЕ Изменит жизнь краснокожего".
  Папа сказал: "И в позапозапозапрошлом и в позапозапозапозапрошломЕ"
  Пока до начальников дошло, что над ними потешаются, весь совет - сидят на крыльце нашей хибарки и то засунут трубки в карманы своих черно-красных клетчатых шерстяных рубашек, то вытащат и друг другу улыбаются и папе, - весь совет чуть не лопнул со смеху. Дядя б. И п. Волк катался по земле и задыхался от хохота: "Знаете, они какие, белый человек".
  Подразнили тогда начальников; они повернулись, не говоря ни слова, и ушли к шоссе с красными затылками, а мы смеялись. Забываю иногда, что может сделать смех.

  Ключ старшей сестры втыкается в замок, и не успевает она войти, как санитар уже около нее, переминается с ноги на ногу, словно ему захотелось по маленькому. Я недалеко от них, слышу, что он раза два назвал имя Макмерфи, догадываюсь, что он рассказывает ей про то, как Макмерфи чистил зубы, и совсем забывает сказать о старом овоще, который умер ночью. Машет руками, докладывает, что вытворял спозаранку этот рыжий шут, - все нарушает, подрывает порядок в отделении, пусть она на него подействует.
  Она сверлит санитара глазами, пока он не перестает суетиться, потом она смотрит на дверь уборной, где громче прежнего раздается песня Макмерфи.

  Твой отец погнушался таким бедняком, дескать, я не достоин войти в его дом.

  Сперва лицо у нее озадаченное; как и мы, она очень давно не слышала песен и не сразу понимает, что это за звуки.

А меня не заботит моя нужда.

«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»